— Мне очень жаль, что из-за глупой шутки всё так случилось. Я не хотел.

— Ты чувствуешь себя причастным к этому… кхм… происшествию?

Ну и вопросец! Причастным? Да я придумал это происшествие! Я его сконструировал!

— Да. К сожалению, мы друг друга недопоняли. Я не хотел, чтобы он упал. Конечно, не хотел.

Ещё как хотел!

— Нет, не хотел!

— Хорошо, хорошо, я тебе верю…

— Не хотел! Он мой единственный друг.

— Да.

Эти рыбы на её панно меня страшно раздражали. Никаких рыб. Никаких урн с прахом. Никаких крючков. Оставьте меня в покое. Когда она задавала очередной вопрос, я молча скрещивал руки перед собой. Щепка останавливалась с неохотой, как мощный автомобиль перед знаком ограничения скорости. Мы оба выдыхали.

Не знаю, какие выводы она сделала за своим столом «Джульетта», но летом меня отправили в лагерь для трудных подростков. Конечно, называлось это учреждение не так, но вариантов не оставляло. Если коричневый цвет окрестить «миланским орехом», он не перестанет быть коричневым.

Меня не провели ни нежно-голубые балкончики, ни аккуратно постриженный барбарис, ни беседки из свежеструганого дерева. От этого лагеря веяло его истинным назначением. Репетиция тюрьмы для тех, на ком поставлен жирный крест. Гетто несовершеннолетних изгоев.

Щепка доставила меня под личным конвоем. Окна в весёленьких солнечно-жёлтых занавесках были забраны решётками.

— Чтобы мячом не разбили, — пояснила Щепка. — Только и всего. Не думай, что кто-то здесь посягает на твою свободу. В любой момент ты можешь позвонить мне. Или родителям.

Ха-ха. Смешно.

Комната на трёх человек была пустой, и я занял кровать у окна. Вдруг ощутил небывалый голод.

В чемодане моём гулял ветер. Я взял только смену белья, свитер, бессменные обрезанные джинсы и Лизину книжку — потрёпанный сборник рассказов Сарояна с её карандашными пометками. В потайном кармане на резинке лежал большой коричневый конверт. Над тремя рисованными пальмами бежала надпись «Ваше лучшее приключение» и логотип какой-то турфирмы. Этот конверт я не собирался никому показывать, а тем более доставать нашу семейную фотографию и, как сопливая героиня-сиротка из мелодрамы, вешать на две кнопки над кроватью. Да и фотография была не из тех, какими можно умиляться. На ней все четверо вышли как попало. Я только что переболел воспалением носоглотки и сидел с идиотически раскрытым ртом. Лизе затянули волосы в тугие косички так, что она стала похожа на печального китайчонка, мечтающего затеряться в Тибете. Мать с отцом встали не рядом, а по обе стороны от нас, нарушив композиционную стройность снимка. Судя по их лицам, фотограф спорил. В тот момент, когда он нажал на спусковой затвор фотоаппарата, мать воинственно выбросила вперёд подбородок, отец сжал губы в презрительную щель и вцепился мне в плечо, будто я хотел куда-то убежать.

Ещё в конверте лежали аккуратно сложенные газеты с двумя заметками о спектакле «Летающие» и фотографией Ярослава.

Я лег на кровать в полный рост, отпихнув чемодан к стене. С моего места открывался прекрасный вид, густо забранный железной решёткой. От белья и подушки исходил ощутимый запах дезинфекции. В животе урчало. Добро пожаловать.

Так я лежал и пялился в окно. Может быть, прошло сто лет, прежде чем я понял, что фигурка за окном мне знакома. По аллее, усаженной непролазным барбарисом, медленно бродила Лилия, вперёд и назад, как маленький арестант.