Я вскочил и выбежал во двор. Это действительно была она. Волосы у неё отросли до плеч, а синие глаза угасли. Она куталась в кофту с длинным рукавом, хотя стояла жара. Над кустами летали бабочки.

— Вот это да, — только и мог сказать я.

Она слегка улыбнулась.

— Ты-то как здесь? — спросил я.

— Ну-у, они называют это бродяжничеством и аморальным образом жизни, — ответила она и натянула рукава кофты пониже, словно ей было холодно.

— Что же с тобой случилось? — спросил я снова и осёкся.

Вряд ли с ней случилось что-то очень хорошее, о чём она рвется рассказывать направо и налево. Лилия махнула рукой и ушла. В дверях стояла встревоженная Щепка, смотрела на меня, прижав ладонь ко лбу.

— Ты уже устроился? — спросила она, будто заботливая тётушка, и я ответил ей в том же духе:

— Замечательно!

Много позже Лилия рассказала мне о том, что всё-таки добралась до своего любимого.

Из поезда пришлось выйти на полпути, на каком-то ночном полустанке. Заподозрила, что проводники хотят сдать её на ближайшей станции. После ехала с дальнобойщиками, свернувшись калачиком и не дыша на спальном месте в кабине большегруза. Занавеска тихо колыхалась, цветы на ней то сходились, то расходились пышными головками. Дальнобойщики покупают на трассе больших мягких медведей. Пристёгивают ремнями безопасности. Едут — медведь-пассажир и водитель. Романтика! Вот такие у неё воспоминания о той поездке.

Судьба определила им с любимым ровно две недели беззаботного счастья. Дальнейшая жизнь оказалась совсем не такой, как мечталось. Квартира действительно была — полуподвальная, с огромными рыжими тараканами, которые обнаруживались в самом неожиданном месте — на дне кружки с молоком, например. Любовь прошла очень быстро, начались будни. Спортсмен лупил её, на губах до сих пор языком прощупываются шарики кровоподтеков. Что-то у него не складывалось в спорте, а может, в голове. Она, напуганная, пару раз сбегала в чужой город, где никого не знала. «Приходилось делать ужасные вещи», — говорила она. Такие ужасные, что у неё теперь никогда не будет мужа и детей. И мне лучше бы отсесть от неё подальше.

Как-то весной — в тех краях, где они жили, весна наступала рано и стремительно — спортсмен скомандовал: едем к морю. Она вздрогнула. Никуда уже не хотелось ей с ним ехать. Но он схватил её за шею и зашипел: собирайся. Бросили сумки в машину. Лилия и слова боялась вымолвить. Ехали долго. Остановились перекусить в дешёвом придорожном кафе с пластиковыми столиками на улице. Он молча съел бутерброд, обёрнутый в промасленную бумагу. Откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

— Скучно-то как, а? — проговорил с тоской.

Лилия всё это очень хорошо помнила. До последнего звука. И рассказывала она очень хорошо. Ей бы книжки писать, серьёзно.

Наш учитель, который вёл литературный кружок и призывал вычёркивать любимые фразы, был повёрнут на поисках натуры. Заставлял нас часами разглядывать какую-нибудь старую ветлу, а то и прижиматься к ней, чтобы увидеть изнанку. Или приводил к облупленной двери: «Посмотрите, сколько историй она скрывает под этими трещинами. В ней больше тайн, чем в ином человеческом сердце». Мы пытались разглядеть истории, но видели только трещины. А Лилия была бы королевой этого кружка, без шуток. Всё она подмечала. Например, столик, за которым они сидели со спортсменом, был липким. Спортсмен отодвинулся от него, бросил:

— Ладно. Я в машину.

Она пошла в туалет. Прошагала мимо толстой продавщицы в белоснежном козырьке, неодобрительно хмыкнувшей вслед. В туалете перед мутным зеркалом скорчила рожу. Она уже тогда себе не нравилась. Вылитая проститутка.

На улице взревел автомобиль. Лилия бросилась к грязному окну и увидела только задний бампер. Из автомобиля полетел её рюкзак, шлёпнулся на дорогу, подняв столб пыли. Лилия выскочила из туалета.

— Эй! Ты куда? Стой!