Меня его одержимость пугала, но больше — злила. Мне нравился Ярослав, а когда он начинал погружаться в области, совсем мне чуждые — спорт, акробатику, актёрство, — я чувствовал себя лишним колесом его цирковой кибитки.

Когда он убегал на репетиции или тренировку, время растягивалось. Я не помнил, чем занимался по вечерам раньше, до его появления. Неужели так же неприкаянно бродил по дому, начинал и бросал читать книжки, пялился в окно?

Ярослав играл в новаторской театральной постановке о цирковой династии Валленда. Послушать его: это были потомственные безумцы. Однажды во время переезда они потеряли страховочную сетку и начали выступать без страховки вовсе. Полсемьи остались калеками, кто-то погиб, но оставшиеся в живых продолжали балансировать над бездной на проволоке.

Мы спорили до хрипоты.

— Это же идиотизм, — кричал я. — Рисковать жизнью, и ради чего? Скажи, ради чего?! Чтобы какая-нибудь домохозяйка ахнула и зажмурилась? Чтобы какой-нибудь толстяк на секунду перестал жевать кукурузу? Ах-ах! Краткий миг никому не нужного героизма. Вершина актёрского кривлянья!

— Да пойми ты наконец, это искусство! — кричал Ярослав. — Искусство управлять собой. Своим телом, своими чувствами. Это вызов самому себе. Принимаешь его — чувствуешь себя живым. Разве это кривлянье, когда по-другому жить просто не можешь?

— Всё равно безумство, — бурчал я.

Заканчивал он наши споры каким-нибудь примиряющим высказыванием, что в ванне, мол, тоже опасно: можно поскользнуться и удариться головой о кафель, так что теперь, не мыться? Но я слышал в его словах превосходство смелого человека над человеком трусоватым. «Если бы ты САМ попробовал…» — говорил как будто Ярослав. И невысказанная обида ещё долго клокотала в моей груди.

В общем, он боготворил этих Валленда. Играл Карла — основателя акробатической династии. «В юности», — гласила ремарка. Как только юность героя заканчивалась, на сцену выходил отец Ярослава — крепкий, седеющий висками вагант, безупречно подхватывал центральную линию, натянутую проволокой над глубоким каньоном, и разворачивал её по-настоящему, с грохотом, слезами, со всей камнепадной мощью таланта. В мистическом родстве двух продолжений: отца в сыне, героя юного в герое зрелом — тоже был некий сакральный смысл, от которого режиссёр приходил в неописуемый восторг и уже дал огромное интервью в газете. «Летающие» — называлась эта статья, я сохранил её.

Ярослав в постановке ходил по проволоке. Конечно, со страховкой, не как Валленда. Однако акт героизма был налицо. Школа гудела в предчувствии премьеры, и если какая-то девичья голова не поворачивалась, когда он легкокрылым греческим богом влетал в класс, то это означало одно: девочка тяжело заболела, оглохла или ослепла.

Честно говоря, меня от всего этого воротило. Иногда я думал: что толкнуло меня к человеку, воплощающему в себе то, что я терпеть не могу? Повёрнутому на спорте, актёрстве, своим бесстрашием унижающему меня в пыль? Почему я полюбил его?

Ярослав быстро, играючи вошёл в жизнь нашей школы. Все обычные для новичков испытания: может ли дать отпор или рождён рабом, опасен или безвреден, на что вообще способен — прошёл за раз. Кажется, ему хватило самого первого мощного подъёма по канату, чтобы убедить всех в своей физической силе. Шпана уважительно отошла в сторонку — как хищные совы, признавшие дневную силу ястреба и застывшие в ожидании другой жертвы.

К его внешности летучего греческого бога прилагался лёгкий, без зазнайства, характер. Спокойный и рассудительный, Ярослав быстро решал любые школьные разногласия. И драки на заднем дворе прекратились. Он как будто бы стал старшим братом всем, а не только своей кудрявой малышне.

Как-то раз англичанка попросила нас перенести в библиотеку стопки словарей из класса. Свора рослых старшеклассников, только что гоготавших верхом на партах, вдруг рассосалась. У всех обнаружились неотложные дела или болезни. Нашла дураков! Остались только мы с Ярославом. Я зарабатывал положительные характеристики для Щепки в кризисный центр. Моя надзирательница вела на меня пухлое дело, в котором хорошего становилось всё больше и больше. Ярослав тоже хотел уйти, но уже в дверях обернулся. Мы встретились взглядами.

— Эх, ну и ну, — сказал он виновато. — Дел-то на полчаса… А ты молодец. Человек.

Дел оказалось больше, чем на полчаса. Битый час мы таскали эти словари, а потом ещё стулья из класса в класс, переставляли столы — кругом, и вдруг начали улыбаться друг другу. «Человек», — никто меня так не называл, удивительно даже.

Вышли из школы вместе. Это значило, что у меня впервые появился друг.

После уроков мы вдвоем бродили по желтеющим улицам. Ярослав рассказывал, что на его родине уже наступила зима. Я пытался представить, как это, когда за окном — край света и океан. Сигнал «Ветер-раз!», после которого можно не ходить в школу. Метели, сопки и обледенелые деревянные трапы. Всё в его жизни было фантастическим.

На меня до сих пор распространялся комендантский час. В любой день могла прийти Щепка; если не заставала меня дома — недовольно морщилась, что-то чиркала в своём блокноте. Мать повторяла:

— Прошу тебя, возвращайся до девяти.