Матушка её снова засмеялась — молодо, переливчато, как счастливый человек. Очевидно, профессор был букой только в моём присутствии.
— А твои родители? — спросил я.
Лилия наморщила нос.
— Ну, я напишу им. Объясню всё. Ч-чёрт, ты же понимаешь, что пока им ничего не нужно знать?! — Она взглянула на меня пытливо. — Ты ведь ничего им не скажешь?
Я вздохнул. Она взяла меня за руку.
— Ты же знаешь, что я пыталась его забыть, — сказала так пафосно, что я почти рассмеялся. Но Лилия была серьёзна. На щеках её играл настоящий румянец, свежий и цветущий, глаза горели, а ладошка оставалась холодной. — Я без него не могу, вот в чём штука.
Так мы и вернулись на веранду — взявшись за руки, прямо платонически влюблённые школьники. Матушка наполняла водой прокопчённый котелок и улыбалась, глядя на нас. Отец сердито орудовал граблями, вонзал их в землю, оставляя глубокие бороздки.
Лилия, оживлённая и ласковая, подвинула мне плетёный стул. Окутанные горьким осенним дымом, мы, обжигаясь, пили чай. Над нами всё ещё летали птицы — чёрные, разворачиваясь, на миг становились белыми. У веранды пышно цвели хризантемы, словно мхатовские старухи — с гордо поднятыми белыми головками, красиво и горько. Мать Лилии запела какую-то песню на незнакомом мне, цокающем языке. Фальшивила, но это было мило.
Случаются же такие волшебные вечера. Улыбаешься без причины и веришь, что где-то наверху прекрасное дитя рисует ладонью облака на небе, пускает в небо последних ласточек, будто маленькие чёрные самолётики. А люди улыбаются без причины и поют.
— Какая хорошая осень, — сказала матушка Лилии.
Вечером я пересчитал все свои деньги. Тронул рыбок над столом. Лиза, видишь, как всё повернулось. Ты не сердишься?
В последний раз мы встретились с Лилией наспех. Она сама приехала к моей школе и поджидала после уроков, меряя шагами двор. В безразмерном плаще, с рваной стрижкой, похожая на маленького беспризорника. Она слишком быстро выхватила деньги, слишком торопливо попрощалась. Мыслями она была уже не здесь и, конечно, не со мной. Но на прощание всё-таки поцеловала. Губы у неё были сухие и совершенно безвкусные.
— Позвони мне, — сказал я. — Как устроишься.
— Конечно, — пообещала она.
Мы могли бы заключить пари: кто кого быстрее забудет.
А осенний костёр повторился через неделю. Наша надзирательница придумала доброе дело для будущих преступников. Убрать листья в скверике, а затем сжечь их. Вместе с листьями полагалось предать огню всё, что нас тревожит или пугает. В этом кризисном центре работали затейники, я вам скажу.
В сквере собрались шесть подростков. Самому младшему — с каменным лицом вождя семинолов — лет тринадцать. Мы и слова друг другу не сказали, всё это было строительством Вавилонской башни, честное слово. Неужто наша Щепка думала, что мы найдём общий язык: бритый наголо крепыш со взглядом убийцы соседских кошек; сонный, покачивающийся от ветра альбинос; хлюпающий широким носом неандерталец (с такими мощными надбровными дугами, что с них можно было запускать ракеты), я и ещё один.
Нам выдали мётлы, грабли и мешки, и мы поскорее разбрелись подальше друг от друга — одинокие кроты по туннелям.
— В пары! Собираемся в пары! — заверещала надзирательница, ей не понравилась наша разобщённость.
Я выбрал единственного нормального на вид парня — спокойного, улыбчивого, с огненно-рыжими вихрами, подошёл к нему.