— Тебя за что? — спросил он дружелюбно, выметая из-под кустов волчеягодника прелые листья и окурки.

— Подрался с одним, — ответил я небрежно.

— О! — с уважением кивнул рыжий.

На пару мы вымели дорожку, убрали мусор возле скамеек. Рыжий со смаком закурил. Щепка ходила по скверу, прижав к плоской груди блокнот. Увидев, что мы освободились, подскочила и, сияя, предложила выплеснуть на бумагу все страхи и недовольства, чтобы потом бросить в искупительный огонь.

Я долго думал, что написать. Что я в самом деле хочу сжечь? А рыжий уже исписал весь листок, перевернул и продолжал строчить. Сигарета тлела в углу его рта, он даже забыл о ней, пока пепел не стал падать на колени. Это меня восхитило.

— Ты чертовски ненавидишь мир, — сказал я рыжему.

Он расплылся в улыбке:

— Ещё бы. У меня доктрина.

— Только не говори, что ты собираешься что-нибудь взорвать.

— А? Что? Нет, — он снисходительно посмотрел на меня. — Терроризм — это прошлая ступень. Точнее, в историческом развитии, может, и ближе к нам, но я предпочитаю уход от мира по модели древних: растительные наркотики и сексуальные оргии, — он поднял палец вверх. — Думаю, нам следует вернуться к оргиастическим обрядам. Это спасёт чокнутое человечество.

— А за что ты здесь? — заинтересованно спросил я, так и не поняв, шутит он или всерьёз.

— Бродяжничество, — сказал он. — Пока тебе не исполнилось восемнадцать, со свободой личности всё очень тухло.

Трудно было с ним не согласиться, особенно под цепким взглядом нашей надзирательницы. Все уже готовы были жечь записки, кроме нас с низколобым неандертальским юношей. Подозреваю, он просто не знал алфавит или забыл его.

«Я ненавижу убийцу моей сестры», — вывел я наконец. После этой фразы всё остальное показалось мелким и глупым: все страхи, тревоги, все доктрины уничтожения мира.

Место для костра огораживали кирпичи. Щепка не позволила выйти за рамки приличий даже огню, и в этом крылась искусственность, противная нашим сердцам. Никто не верил в эту фальшивую постановку. Но когда искры полетели в небо, мы перестали шевелиться. Пламя, даже стиснутое со всех сторон, овладело нами, как существами, вышедшими когда-то из пещер. Неандерталец чувствовал это лучше всех, в его глазах внезапно засветилось мощное, завораживающее воспоминание. Вождь семинолов раскрыл рот и неожиданным басом выдал:

— Сейчас бы шифер… Так чётко взрывается!

Надзирательница велела сжечь наши бумажки и ощутить освобождение от гнетущих мыслей. В костёр полетели записки, свёрнутые как попало, но так, чтобы никто не мог прочитать. Рыжий скатал свою тайную доктрину в плотный шарик размером с бильярдный. Даже неандерталец что-то швырнул и судорожно повёл челюстью.

Только я не бросил. Я вовсе не хотел освобождаться от ненависти к убийце своей сестры. Ни за что.

Ярослав свихнулся на этих летающих акробатах. Носил с собой чёрно-белую фотографию из журнала — шесть циркачей в обшитых тесьмой жилетках и облегающих бриджах с лампасами. В школе признавал только физкультуру и физику. Его увлекали практика и теория движения тела под действием силы тяжести, давления на опору, инерции — в общем, всё, что помогало ему становиться сильнее, выносливее, гибче, сохранять равновесие в самых необычных условиях.

Он забросил фокусы (хотя это было забавно), сосредоточившись на эквилибре.