— Небо.

Чашку:

— Человек.

Чай был жёлтым, вкус отдавал сеном.

Несколько раз приходили люди в расшитых сари, с точками и полосками на лбах. Садились на пол, били в латунные тарелочки на тесьме, погружаясь в экстаз. От звонких песнопений одних и тех же фраз, их повторений, от дымящих в потолок благовоний кружилась голова. Чаще всех приходил театральный режиссёр — белоголовый толстяк с тремя подбородками и хитрыми глазами. Это был, пожалуй, единственный человек, который предпочитал сидеть за столом, а не на полу. Он быстро пьянел от принесённого им же вина и грустно говорил:

— У всего должен быть хороший конец. Даже если все умерли. Древние это понимали, а то, что пишется сейчас, — это вопль «Спасите!», когда ты вовсе не хочешь спастись, а хочешь просто поорать.

Мать Ярослава едва заметно кивала, и перед режиссёром невесть откуда появлялась горячая чашка кофе, хоть в доме кофе и не было. Режиссёр грустнел над чашкой.

— Вы знаете, почему невозможно сказать что-то новое в искусстве? — вопрошал он. Ярослав мотал головой. — Потому что мы сами решили: амба, искусство достигло своего пика, ему некуда развиваться. Оно столь совершенно, что далее возможны лишь вариации. Мы решили, что попробовали всё и всё исчерпали. А почему? Потому что нам и люди вокруг кажутся исчерпанными до донца, да и своя собственная личность — без единого секрета. Мы надутые всезнайки… Счастье, что во все времена находились творцы без шор самонадеянности. Только как мало гениев! Боже мой, как их мало! — И режиссёр шумно пил кофе, мы почтительно молчали.

Все эти люди останавливались одинокими бедуинами у костра и уходили дальше, в бесконечное путешествие по пустыне.

— Мама, а мы цыганы? — спросил однажды старший мальчик. — В школе нам сказали, что мы цыганы.

Костюмерша задумалась, обратилась к мужу:

— Ты не цыган случайно?

— Хм, — ответил он. — Интересный вопрос. Есть ли среди актёров кто-то без капли цыганской крови?

Если бы мне не требовалось каждый день к девяти часам возвращаться домой, я остался бы жить у них, честное слово. Никто не был бы против.

Родной дом выглядел теперь тихим склепом.

— Передай, пожалуйста, хлеб, — говорил отец.

— Сегодня каша немного пригорела, — вторила мать.

Со стены смотрела Лиза, даже у неё взгляд был бессильный и отрешённый. «Ты прости меня, — говорил я ей. — Прости, что я теперь редко разговариваю с тобой. Мой друг понравился бы тебе. Он весёлый и простой. Мне хорошо с ним. Но когда он пропадает, я его почти ненавижу. Скажи, что это?» Я хотел и боялся сказать Лизе, что уже переживал подобное. С ней. Что это я рвал её фотографии и ножичком царапал её пластинки, когда она уходила куда-то без меня. Я был тринадцатилетним дикарём, а у моей сестры — подружки, друзья, однокурсники, славная и весёлая жизнь. «Почему я такой?» — хотел спросить и боялся. Лиза одна всё понимала, но смотрела без укоризны.

Однажды мне приснился сон, было бы хорошо его сразу забыть. Однако сновидение на редкость упорно вросло в серенькое октябрьское утро и уже не отпускало, став неизгладимым воспоминанием. Мне снилось, что я живу в древесной почке, в липкой темноте. Вокруг шумят молодые и здоровые листья, поют песни ветров, питаются солнечным светом и ловят небесную влагу. А я, сжатый в клейкий комок, с нетвёрдыми зачатками позвоночника и рёбер, всё не могу родиться.

Этот кошмар не шёл в сравнение даже с теми, что долго снились мне после смерти Лизы.