Прошёл дождь, резко похолодало, у меня зуб на зуб не попадал. На остановке мелькали силуэты. Прятались в воротники, торопились в тепло автобуса. Никому из них не было дела до перемены, что произошла во мне. Странно, но мне тоже не было дела. Можно ли в таком случае считать, что я стал мужчиной? Ну и глупая ситуация. По ощущениям это напоминало то, как я развеивал прах Карповича. Как будто всё должно было быть иначе, более серьёзно, торжественно и с другим человеком.

Мне вдруг стало окончательно безразлично всё случившееся, словно дождь смыл последние часы жизни, всю эту нелепую, короткую возню на диване, акварельно-розовую ванную, крошки пирога на скатерти. Домой я вернулся спокойным. Тронул блёсны над столом, и они, задевая друг друга, спели мне песню. Вообще-то они были ненасытными, мои рыбки с заострёнными крючками. Засыпая, я подумал о Сто пятой, о её гладкой, будто мраморной, но тёплой коже. Честно говоря, я думал о ней, когда Лилия вспоминала все эти песчинки на губах и запах мускуса. Не знаю почему. Сто пятая была совсем не в моём вкусе.

В субботу Лилия позвонила снова. А накануне, в пятницу, в нашем классе появился новый парень. Откуда-то с Дальнего Востока, а может, из самой Японии. Он должен был приехать к началу занятий, но не успел.

— Ярослав, — представился он, садясь рядом со мной в школьном буфете.

У нас была обычная школа с типично средневековыми порядками. В том смысле, что основами воспитания оставались «мёртвый язык» и розги. Только розги, как по Диккенсу, вложили в руки старшеклассников. Старшеклассники наслаждались железной, кровавой, незыблемой властью над младшими и новичками, и в этой мрачной предопределённости Ярослава не ждало ничего хорошего.

Я не был школьным изгоем, вовсе нет. Все кричали и смеялись — я кричал и смеялся, сбегали с уроков — уходил тоже. Только если мои одноклассники кричали и сбегали со всех ног, то я — без наслаждения. Думаю, они это чувствовали и потому не трогали особенно. Друзей в школе у меня не было, но и задирать никто меня не задирал.

В буфете я сидел один, выглядел вполне безобидно. Новенький набрал целую гору пирожков. Аппетит как у Гаргантюа, честное слово. А по виду не скажешь. Высокий и худой, с лицом вполне привлекательным, как сочли бы наши девчонки. И главное — нос, длинный, прямой и не знающий сомнений, как восклицательный знак.

— Ты всё это съешь? — спросил я, хотя говорить с ним не очень-то хотелось.

Он загадочно ухмыльнулся. Тут в буфет ворвалась малышня. Они с криками облепили наш столик и накинулись на пирожки, один в один саранча.

— Руки помыли? — строго спросил Ярослав, выцепив одного за цветные подтяжки.

Все малыши были тёмненькие, кудрявые и симпатичные, как и наш новый одноклассник. Две девочки в одинаковых синих сарафанчиках и два мальчика в брючках на подтяжках разглядывали меня с простодушным любопытством.

— Это что, твой друг? — спросил меньший, лет семи на вид, и повидло из пирожка брызнуло ему на рубашку.

— Поросёнок, — вздохнул Ярослав.

— Это твой друг или твой поросёнок? — хитро спросил мальчишка, и я, не удержавшись, улыбнулся.

— Ярик, а у нас девочку на уроке клопы покусали! — сообщила одна из двойняшек. — Так учительница сказала. Ярик, а клопы какие? А тебе школа понравилась, Ярик?

Я правда не думал с ним разговаривать. Собственное место в школьной иерархии меня вполне устраивало. Но не вытерпел. спросил:

— Это что, твои братья и сёстры?

Ярослав как раз вытирал нос младшему, поднял на меня глаза и с комичной болью в голосе произнёс:

— Увы. Ты думаешь, со мной кто-то советовался, когда их заводил?

В тот же день я узнал, что это многодетное семейство актёра, прибывшего служить в наш театр. Ярослав — старший сын — тоже играет на сцене, а поступать собирается в цирковое. На прощание он показал мне блестящий трюк из рукава и ловко пересёк парапет на одной ноге.