И как-то всё разом навалилось. Не успел Очкарик охнуть, как я уже ворвался в затхлое убежище за стеклянной перегородкой, схватил его за грудки и поднял. Он заверещал.
Я просто хотел его тряхануть хорошенько. Но тут вдруг увидел, как болтаются в воздухе его голые ноги. Оказывается, он сидел, опустив ступни в таз с водой. Рядом стояла его обувь. Июль, жара, а у него ботинки на каблуке, размера этак сорок пятого. И сам он — плешивый карлик. И меня замкнуло, словно молния в небе: Лиза, рельсы, цветы, по ним муравьи ползут. Люди, которым лучше бы и не жить на белом свете. Оттиск каблука на сырой земле.
Гроза.
Я швырнул Очкарика на стол, и бумажки — его любимые, бережно перебираемые с утра до вечера бумажки — тут же окрасились кровью. Кажется, он разбил нос. Я снова схватил его, толкнул, теперь уже на перегородку — он торчал за ней всё время, невыносимый ядовитый гриб. Его лицо впечаталось в стекло и, расплющенное, сползло, оставив тошнотворный след. Он визжал как девчонка, а я ведь никогда не был особенно силён. Но я мстил ему за Лизу, за Сто пятую и за себя самого — что мне всегда теперь паршиво и одиноко.
Схватили меня парни-курьеры. Они что-то кричали, пытались успокоить. Думаю, они одобряли мой поступок. Мы все ненавидели Очкарика. Но то, что я начал лупить всех вокруг, кусаться, пинать коленками, они, конечно, не стерпели. Вытащили меня из конторы и бросили у мусорных баков. Вонь стояла такая, что я чувствовал даже разбитым носом.
Не знаю, почему мать приехала в участок. Кто ей позвонил? Может, это я кричал: позовите мать. Тогда я ужасный трус, она совсем не должна была этого слышать.
— Ты обвиняешь его в убийстве сестры? На основании… ботинок? — уточнял стриженый здоровяк в форме; тон у него был такой, словно он очень сильно удивлён.
А я несколько секунд
— Не обвиняю, — ответил я. Рот мой был полон крови, и когда я заговорил, она потекла по подбородку. Мать вскрикнула. — Вы говорили, что Лиза, скорее всего, была знакома с убийцей и доверяла ему, потому что сама пришла на Концевую… — Мать прижала платок к глазам. — Моя сестра не могла знать это ничтожество и уж точно — доверять ему, — я кивнул в сторону Очкарика.
Очкарик протестующе вякнул. Вдалеке громыхнуло.
— Что же тогда? — спросил здоровяк в форме строго, будто директор школы.
«Что? Гроза, — хотел я сказать, — девчонка с веснушками. Прах, растворяющийся в воде. Дрожащий мост. Мы все чего-то боимся. Потому что все мы неприкаянные люди. Понимаете?»
Пусть бы меня посадили за решётку. Я был готов и даже жаждал этого. Только мать зря позвали. Кто ей позвонил?
Мне дали умыться над ржавой раковиной, после — увели куда-то, не в камеру. Пустое помещение без окон, с голыми стенами и столом посредине. Оно напоминало место для пыток… А потом меня просто выпустили.
Мать крепко держала меня под руку, мы вышли на улицу. К нам тут же, будто только этого и ждал, приковылял Очкарик. Правда, он был без очков — их я разбил с первым же ударом в конторе.
— Когда это случилось… с твоей сестрой, — сказал он, — я лечился. У меня был паралич, если хочешь знать. А вам всем кажется, что я позлить вас хочу.
Он развернулся и пошёл, прихрамывая, неловко раскидывая руки в стороны. Ни разу до этого я не видел, как Очкарик ходит. Он ведь всё время сидел за столом, сделает два шага к стеллажам — и обратно. И коробки составлял, как бог на душу положит.
Мать крепко держала меня под руку. Я посмотрел вокруг. «Это не сумерки, — подумал. — Не так уж долго мы были в участке… Гроза, вот что!» И когда я это понял, хлынул дождь.
Лилия, девушка, с которой я целовался перед экзаменами, позвонила в конце сентября.
— Привет! — сказала она. — Нашла твой номер.