Сегодня они выдвинули в центр лакированный чёрный столик, тот, что раньше стоял у входа и на него складывали шляпы и сумочки. Теперь на столике была фотография Карповича. Молодого, с блестящими глазами и залихватскими усиками. Знаки отличия — царской армии! За портретом поблескивала маленькая урна в форме греческой вазы.
Никто не сказал ни слова, когда я вошёл. Где-то в комнате гудел комар. Рыжебровый старичок обмахивался женским веером. Остальные не шевелились. Меня кто-то робко тронул за локоть. Обернувшись, я увидел доброе лицо Наденьки, самой молодой здесь. Пару раз я видел её в городе с двумя детьми. Девочке — лет десять, мальчишке — шесть, молочные зубы только начали выпадать. Дети заменяли Наденьке глаза. Они брали её под руки с обеих сторон и рассказывали, что впереди, что по сторонам. Я сам слышал: «Мама, а на деревьях такие маленькие зубастые листики! А за нами едет большой жёлтый экскаватор, и гусеницы у него в глине. Впереди тётенька с ящиком, продаёт мороженое. Мама, сказать, какое она продаёт мороженое?» Мировые дети!
Наденька похлопала ладошкой по пустому стулу рядом с собой.
Я посидел у Карповича минут десять. Мне принесли знаменитый чай с чабрецом. Была какая-то высшая несправедливость, что этот чай, который мне так нахваливал Карпович, я пью без него. Но двести лет жизни — куда уж больше? Лиза не прожила и девятнадцати.
— Вы нам поможете? — вдруг спросила хорошо одетая седая женщина в стильных чёрных очках, не поворачиваясь ко мне. Она не была похожа на инвалида, скорее, на пожилую певицу, которая прячется за очками от назойливых поклонников.
Рядом тут же оказалась сотрудница общества. Она забрала пустую чашку, склонилась ко мне. От её раскалённого, кислого дыхания стало ещё жарче.
— У него никого не осталось, кроме нас, — сказала она, будто и меня включая в это «нас», отчего я смутился. — Он просил развеять его прах с пристани. Ведь наш Карпович был настоящий морской волк и мечтал упокоиться в воде.
Я вспомнил недавнее купание в обмелевшей речке, тёплый болотный дух, совсем не вязавшийся с морскими просторами и приключениями.
— У тебя единственного быстрые ноги и зоркие глаза, — сказала сотрудница. — И велосипед.
— И доброе сердце, — добавила Наденька. Улыбка её, не сосредоточенная на моём лице, а рассеянная по комнате, была восхитительно грустной.
— Мы командируем вас на пристань, молодой человек, — сказала седая женщина в красивых очках. — Развейте прах нашего товарища над водой. Исполните его последнюю волю.
Мне стало нехорошо, правда. Не то что я какой-то неженка, испугался урны с прахом, нет. Просто я всегда думал, что это по-другому делается. Торжественно, что ли. Самые близкие люди, самые преданные друзья и родные. Но никак не случайный мальчишка-курьер, занёсший утром газеты.
А они уже подходили к урне, осторожно перебирая своими палочками по полу, и некоторые целовали её, будто святыню, и плакали, прощаясь с Карповичем. Чуть позже сотрудница общества вручила мне тяжёлый каменный сосуд, и на её белых ресничках дрожали слёзы.
— В путь, — прошептала она.
И слепые подхватили, как послушные школьники:
— В путь! В путь!
На улице было душно. На ватных ногах я двинулся к велосипеду с прахом Карповича. Пристроил урну в корзину, поверх всех посылок. Потом решил, что морской волк не должен отправляться в последний путь вот так — среди почтового барахла, париков, тряпок, электрических поясов для массажа. Я прижал урну к себе — получилось, к сердцу — и поехал. Каменный бок быстро нагрелся. Выезжая на солнцепёк из редкой, сквозной тени деревьев, я шептал:
— Потерпите, пожалуйста. Ещё чуть-чуть.
Пристань, конечно же, была на другом конце города. И в эту пору трудно было представить более удручающее место для старого морского волка. За массивными воротами скрывалось приземистое здание из грязно-жёлтого камня с корабликом на килевидном фронтоне. Чуть ниже — выложенная квадратными плитами площадка с парой пустующих скамеек. В углу, строгой ладьёй на шахматной доске, возвышалась стеклянная будка. Там кто-то сидел, из открытой двери летела шелуха от семечек. Пахло рыбой. Причал был сух и гол. Сваи почти во всю длину выступили из зеленоватой воды. Грузные пароходы, набычившись, спали беспробудным сном, во сне ржавели. Солнце слепило, отражаясь на воде. Я зажмурился. Оставил велосипед у скамьи. В обнимку с урной двинулся к причалу, вместо желанной прохлады от него исходил жар.
— Эй! — без особого усердия окликнул меня кто-то из будки. — Туда нельзя.