Наверное, это жара на меня так действовала. Иначе зачем я направо и налево предлагал незнакомым людям помощь? Мужичок обрадовался, вручил мне другой сачок с длинной сетью и большим, запачканным травой ободом.

— Только осторожнее, прошу! — сказал умоляюще. — Очень ценные экземпляры, со всей планеты.

Я заглянул в комнату. На протянутой наискось верёвке висели серые наволочки. Под окном притулились в обнимку два зарёванных мальчика. Подмигнул им, но они отвернулись.

Бабочки порхали, садились на занавески, на стол со сладко-липкой лужицей разлитого чая, на хмурых мальчиков, на книги… Цветные их крылья сливались со всем, на что они опускались, — в том-то и была трудность.

— Не ловите на лету, только сидящих, — сказал мужичок. — И, ради всего святого, не растопчите!

Я прижимал бабочек сачком к стене, потом подходил хозяин и аккуратно забирал их в пластмассовый контейнер. Брал он бабочку над самым тельцем, за сложенные вместе крылья. Пальцы у него были тёмно-лиловые, как штемпельные подушечки.

— Сколько их? — спросил я, давно сбившись со счёта.

— Сто девяносто три, — гордо ответил он.

— И что, все разлетелись по дому?

— Почти все, — горестно сказал он и посмотрел на мальчишек.

Мальчишки поёжились.

— А кто там? — спросил я, указывая на посылку. — Тоже бабочки?

— Ах ты! — вспомнил мужичок. — Эквадорские гусеницы. Дайте-ка, посмотрю на них!

Когда я вышел на крыльцо, перед глазами всё ещё плыли цветные пятна. На руль велосипеда присела бледно-жёлтая лимонница. Может быть, вылетела из зарослей крушины, уже усыпанной мелкими чернеющими ягодами, а может — за мной из этого чудаковатого дома.

Я выезжал с Концевой, но зачем-то повернул налево. Туда, где в траве темнели заброшенные рельсы трамвайных путей. Цикады там истошно надрывались, даже когда велосипед остановился. Загадка — как мелкие сухие тельца могут издавать столько громких звуков? Иногда под вечер нам с Лизой приходилось чуть ли не перекрикивать их стрекот в бабушкином крымском дворе.

Бабушка не была татаркой, но носила халат и шаровары под ним на манер национального костюма. Голову она подвязывала ярким платком, по которому мы узнавали её издалека: вот возвращается с рынка, вот собирается и уходит на сельский сход «чесать языком», вот мелькает над грядками ярко-красных помидоров.

К бабушке ходил великовозрастный племянник, которого она звала Шмелём. Рыхлый, безволосый, с неожиданно тонким голосом, он вздыхал над открытой банкой розового варенья, зачерпывал и говорил мечтательно: «Некта-ар». Сам шнырял глазами. Мы знали: разыскивает хмельную настойку. И стащит, если найдёт. А уходя, обязательно ткнёт пальцем в живот Ряшку: «У-у, животная». Ряшкой звали старую рыжую таксу. Когда собака начинала бегать во сне, бабушка беззвучно смеялась: «Ай-ай, как сикотит!» И Лиза улыбалась…

Я опустился на колени. Рельсы давно остыли, но всё ещё пахли нагретым металлом, будто только что проехал трамвай. Я нарвал ромашек, положил букетик на выпирающее из травы стальное ребро. Глупо, конечно, пути и так утопали в цветах. Но мне хотелось сделать что-то, что выдало бы меня. Что-то, отчего она поняла бы: я был здесь. Принёс ей цветы. В колени впивались мелкие камешки. По велосипеду и коробкам с посылками уже по-хозяйски ползали муравьи. И по цветам, которые я положил на рельсы, тоже ползали муравьи, наверное, изумляясь: откуда это? что это?

Здесь, на полуразобранных рельсах, её нашли. Никто не знал, что Лиза тут делала. Она вообще редко одна куда-то ходила. Это я был тринадцатилетним дикарём, а у моей сестры — подружки, друзья, однокурсники, такая славная и весёлая жизнь! Год или два назад, в октябре, мы с родителями приехали сюда. Мать захотела. Шёл колючий дождь. Отец держал над нами большой зонт, по лицу его двигались тёмные тени. Этого, конечно, не могло быть, но я как будто видел примятую траву — силуэт Лизы. Больше мы не приезжали.

Даже разделавшись с бабочками, вернувшись обратно, в солнечный и душный город, я продолжал думать о Концевой, и мне хотелось сровнять с землёй это страшное место вместе со всеми торчащими из преисподней рельсами.