– Уходи-ка отсюда, Июлия! – вдруг ни с того закричала Захария. – Уходи, или я сама прогоню тебя поганой метлой!

Старуха взяла со стола смазанный жиром противень, который Июлия приготовила для того, чтобы разложить на нём пирожки с капустой, и с грохотом швырнула его на пол. Июлия вздрогнула, а Сашенька, спящий на печи, проснулся и заплакал, испугавшись шума.

– Уходи, Июлия! – снова что есть мочи завопила Захария и, тяжело рухнув на лавку, обхватила голову руками.

Ей не хотелось, чтобы Июлия видела её слёзы, вызванные слабостью, которая одолевала её в последнее время. Она отвернулась к стене, чтобы не видеть, как Июлия с Егором уходят прочь от её избушки, унося с собой Сашеньку. Она боялась, что взглянет на них и не выдержит, окликнет Июлию. Захария боялась признаться себе в том, что действительно привыкла к тому, что Егор и Июлия заботятся о ней, а когда их долго нет, в груди у неё появляется странное, беспокойное чувство, похожее на тоску.

Но теперь всё: она прогнала их из своей чащи, значит, можно не бояться чувств, которые пугали её и делали слабой. Теперь, зная, что больше никто не потревожит её, Захария снова легла на лавку, и чёрный кот устроился у её ног.

– Скорей бы помереть, Уголёк, – вздохнула старуха.

Кот даже не повёл ушами, не взглянул в её сторону, словно обижался. Он свернулся в клубок и уснул. А Захарии не спалось, мысли её то и дело возвращались к Июлии. Снова и снова она обдумывала её слова о том, что в ней, Бабе Яге, есть светлые чувства. А ведь она всегда думала, что последние светлые чувства вытекли из неё когда-то давно, вместе со слезами после последнего, девятого по счету, выкидыша. Нет, Июлия ошибается, нет в Захарии ничего светлого, лишь сплошная тьма.

Старуха села на лавку и погладила кота по спине. И вправду Уголёк сильно осунулся, исхудал. А его чёрная шерсть уже не лоснилась и не блестела, как раньше.

– Видать, твой век тоже к концу подходит, животинушка моя! – тихо проговорила Захария, склонившись к коту, и тот вытянулся на лавке, замурчал довольно.

Июлия хлопотала на огороде, когда услышала, что с улицы кто-то зовёт её. Проверив дома спящего сына, она быстро вышла за ворота и увидела перед собой Захарию. Старуха стояла, согнувшись пополам, горб совсем не давал ей распрямится. Одной рукой она опиралась на палку, а другой рукой держала корзинку.

– Принесла вам грибов. Медвежатник. Помню, что ты его любишь!

– Заходи скорее, бабушка, устала, наверное, с дороги! – удивлённо воскликнула Июлия, провела Захарию во двор и, поставив на землю корзинку с грибами, усадила старуху в тени яблонь.

Сев рядом, Июлия не выдержала и крепко обняла её. Захария отвернулась, а потом вытерла лицо ладонью и проговорила.

– Я повиниться пришла. Прогнала я вас, старая дура, а теперь вот жалею.

Июлия улыбнулась. Она понимала, как тяжело Захарии дался этот поход в деревню. Старуха переступила через всю свою гордость, которую растила в себе годами.

– Мы не сердимся на тебя, бабушка, – весело проговорила Июлия. – Пойдем-ка в дом, я напою тебя холодным квасом, жарко сегодня. А скоро и Сашенька проснётся, повидаешься с ним.

Она помогла Захарии подняться и провела её в дом. Старуха пила квас молча и всё время отворачивалась, пытаясь скрыть подступающие к глазам слёзы, а Июлия делала вид, что не замечает их.

Когда проснулся Сашенька, Июлия попросила Захарию перепеленать его, пока она хлопотала у плиты. Старуха достала мальчика из колыбели и умелыми движениями сняла с него мокрые пелёнки. Мальчик раскричался, и старуха проворчала:

– Ах ты, поганка! Мал ещё, а вопишь как большой!

Голос её звучал сердито, но Июлия, краем глаза подглядывая за Захарией, видела в её синих глазах не недовольство, а нежность и заботу. Старуха умело запеленала ребёнка и положила его обратно в колыбель. Присев на лавку, она стала покачивать колыбель из стороны в сторону, и вскоре мальчик успокоился. Июлия внезапно обернулась, вытерла руки о фартук и проговорила: