Когда я уже почти смирилась с тем, что так и останусь на всю жизнь страшной, горбатой старухой, я вдруг нашла в лесу тебя, Июлия, – маленькую, несчастную девочку с огромным родимым пятном на лице, которую мать по собственной глупости обрекла на страшную гибель в лесу. Уже не помню, жалко ли мне было тебя в ту минуту, наверное, нет. Но тогда я вдруг подумала: а что, если я выхожу, а потом попробую оставить и сама вырастить эту жалкую девчонку? Вдруг, когда я буду заботиться о ней, во мне проснётся любовь? Вдруг, когда я буду смотреть на неё каждый день, я наконец вспомню, что такое доброта и нежность? Вдруг благодаря ей, этой кричащей поганке (так я тебя звала, пока не дала тебе имя), я смогу стать прежней, вернуть свой человеческий облик?
И я запекла тебя, а потом оставила у себя. Не из-за доброты и сострадания, а лишь из корысти. Я не отдала тебя твоей раскаявшейся матери не потому, что она была пьяницей, а потому что у меня на тебя была своя корысть. Я исправно кормила и поила тебя, я терпеливо лечила твои детские хвори, я учила тебя ходить, говорить, понимать и любить лес, я как могла заботилась о тебе. Но… Я так и не полюбила тебя, Июлия.
Моё сердце стало таким бесчувственным, что даже ты, малое дитя, своими пылкими, искренними чувствами так и не смогла отогреть его. Когда ты, маленькая, клала мне свою черноволосую голову на колени, я гладила тебя – нежно и ласково, но я делала это без любви.
Да, мне не хотелось, чтобы ты уходила из леса, я привыкла, что у меня есть помощница по дому. Сама-то я уж мало что могу, как видишь. Проклятый горб клонит меня всё ниже и ниже. Но потом я поняла, что ты всё равно уйдёшь, и я перестала тебя удерживать. Наоборот, я способствовала тому, чтобы ты скорее ушла. Мужа твоего, Егора, я самолично среди деревенских парней присмотрела тебе в женихи и подстроила так, чтобы он в нашей чаще заплутал, а ты его там отыскала.
А то платье в сундуке, которое ты тайно брала, помнишь? Так вот, я своими руками его шила для тебя: знала, что придёт день, когда тебе оно понадобится. Да, я сделала всё, чтобы ты в конце концов ушла в деревню, оставила меня. Так будет лучше для нас обеих, Июлия. Нас с тобою ничего больше не связывает. Ты выросла, а я осталась прежней – Бабой Ягой, которая унесёт в могилу своё проклятье.
Я вижу, что тебе тяжело сейчас всё это слушать, но ты сама хотела узнать, кто я такая и на что я способна. Теперь ты знаешь. Я никогда не была доброй, любящей бабушкой. Я всегда была Бабой Ягой: злой, себялюбивой старухой без души, которая использовала тебя и лишила родной матери. Такой я и останусь. Теперь, Июля, ты знаешь обо мне всё…
Захария замолчала и хмуро взглянула на Июлию, сидящую перед ней. Девушка во время её рассказа ссутулилась, плечи её поникли, взгляд потух, лицо стало бледным и напряжённым. Захария, тяжело дыша, нервно теребила скрюченными пальцами уголок своего фартука и молчала. Больше ей нечего было сказать.
Наконец Июлия подняла глаза на старуху и по её взгляду, полному слёз, Захария всё поняла без слов. Сейчас Июлия возьмет своего мальчика с печи и уйдёт из леса. И теперь она уж точно не воротится сюда больше. Июлия так и сделала. Она осторожно убрала с колен Уголька, медленно поднялась с лавки, поправила на груди свою сорочку, пригладила ладонями растрёпанные волосы и, аккуратно взяв с печи спящего ребёнка, молча вышла из избушки…
Глава 9
Примирение
Июлия вышла из избушки Бабы Яги в растрёпанных чувствах. Колени её дрожали, слёзы застилали глаза, но она ни разу не обернулась. Захария вышла следом за ней на крыльцо и стояла, держась за стену, согнувшись под тяжестью своего горба. Когда Июлия скрылась между деревьями, Захария вернулась в дом, легла на лавку и устало закрыла глаза. Она лежала, не шевелясь, мечтая умереть здесь и сейчас.
– Помру, и хоронить не придётся – избёнка моя и так уж вся перекосилась, получше всякой могилы будет, – прошептала она, – да и некому меня хоронить.
Чёрный кот, не сводивший внимательных жёлтых глаз со своей старой хозяйки, протяжно мяукнул.
– Как помру, к деревне иди, авось кто приютит тебя. Ты животинка умная, пригодишься кому-нибудь! – сказала Захария и, взглянув на кота, вдруг издала странный звук, похожий не то на кашель, не то на скрип.
А потом из её синих глаз выкатились две слезинки. Она вытерла их морщинистыми ладонями.
– Как же щиплет глаза! Давно я не плакала, совсем уж от слёз-то отвыкла! – всхлипнув, проговорила Захария.
А потом она, дав волю чувствам, скопившимся внутри, разрыдалась, уткнувшись безобразным, сморщенным лицом в подушку, набитую соломой. Кот внимательно смотрел на неё, и, казалось, в уголках его раскосых глаз тоже блестят слёзы.
Вдоволь наплакавшись, Захария стала ждать смерти. Но смерть всё никак не приходила. Наоборот, ей внезапно стало легче дышать, а потом она заметила, что остатки кровоточащих язв на её руках зажили, затянулись тонкой, розовой кожей. Боль, которая постоянно терзала её, исчезла. Старуха хмыкнула удивлённо, но с лавки не встала.
Дни сменяли друг друга. Захария не ела, не пила и почти не вставала с лавки. И вдруг, в одно утро она услышала странный звук: сквозь приоткрытую дверь с улицы доносился громкий стук и плач ребёнка. Уголёк тут же соскочил с лавки и выбежал на улицу, громко мяукая и приветствуя незваных гостей.
Старуха, не веря своим ушам, снова прислушалась и, убедившись, что возле избушки действительно плачет ребёнок, вышла на крыльцо, едва переставляя дрожащие от слабости ноги. Глаза её сначала ослепли от яркого солнца, а потом стали круглыми от удивления: возле избушки с молотком в руках стоял Егор, муж Июлии. Ловкими, умелыми движениями мужчина чинил крыльцо и забивал гвозди в свежие доски.