Весной Ленину наконец удалось открыть партийную школу в пригороде Парижа – местечке Лонжюмо. Школа, созданная для теоретического образования партийных кадров, размещалась в паре небольших комнат, арендованных у рабочего-кожевника. Ленин очень хлопотал о том, чтобы все местные комитеты направляли к нему на обучение рабочих и людей, тесно связанных с широкими массами. Разумеется, были и другие партийные школы – на Капри и в Болонье, – но в них преобладали сторонники Богданова, и ясно, что Ленин открыл свою школу в Лонжюмо в ответ на действия Александра Александровича. Ленин с головой ушёл в своё детище, готовя свои лекции с характерной дотошностью. Он прочитал в общей сложности сорок пять лекций по политической экономии, аграрному вопросу, теории и практике социализма. Каменев и Зиновьев читали лекции по истории партии. С публичными чтениями на разные темы выступали также Шарль Раппопорт и Инесса Арманд. Среди слушателей школы был молодой киевский рабочий Андрей Малиновский, о котором мало что было известно и который, как потом выяснилось, был агентом царской полиции. Провокатор старательно доносил всё, что происходило в партийной школе, в Парижское бюро охранки. Любопытно, что этот Малиновский не имел никакого отношения к печально известному Роману Малиновскому.

Хотя школа являлась большевистским проектом, в числе её лекторов были большевики, вперёдовцы, меньшевики, бундисты и примиренцы, но не было ликвидаторов. Так пожелал Ленин. Всеми силами он стремился изолировать ликвидаторов, выделить лучших представителей меньшевиков (особенно меньшевиков-партийцев) и обезопасить всех от центризма и левого реформизма. Но история показывает, что большинству левых реформистов проще зацепиться за правых реформистов, чем перейти на открытые революционные позиции. Это относится к вождям, а не к рядовым партийцам, о чём свидетельствует опыт 1905–1906 и 1910–1914 годов, а также события 1917 года. Здесь мы видим ещё один пример гибкой тактики Ленина. Его главная цель, однако, заключалась в том, чтобы превратить большевиков в чётко определённое независимое течение. Чтобы завоевать доверие лучших элементов партии, требовалось вести неустанную борьбу. И первым условием для этого должно было стать обособление большевиков как политической тенденции.

Поэтому Ленин был очень рад, когда в Санкт-Петербурге удалось наладить выпуск новой газеты «Звезда», в редколлегию которой вошли большевик В. Д. Бонч-Бруевич, меньшевик-партиец Н. И. Иорданский и сочувствующий большевикам депутат Государственной думы И. П. Покровский. Ещё больше Ленин был доволен выходом в Москве чисто большевистского журнала «Мысль». «Поздравьте, – писал он Максиму Горькому, – наш журнальчик в Москве, марксистский. То-то радости сегодня у нас было»^[593].

Но в целом счастливые дни выпадали нечасто. Нездоровая атмосфера эмигрантской жизни, с её вечными склоками, заставляла чувствовать себя так, как будто тебе надели на шею тяжёлое ярмо. Ленин отмечал:

«Сидеть в гуще этого “анекдотического”, этой склоки и скандала, маеты и “накипи” тошно; наблюдать всё это – тоже тошно. Но непозволительно давать себя во власть настроению. Эмигрантщина теперь во 100 раз тяжелее, чем было до революции. Эмигрантщина и склока неразрывны. Но склока отпадёт; склока остаётся на 9/10 за границей; склока, это – аксессуар. А развитие партии, развитие с.-д. движения идёт и идёт вперёд через все дьявольские трудности теперешнего положения. Очищение с.-д. партии от её опасных “уклонений”, от ликвидаторства и отзовизма идёт вперёд неуклонно; в рамках объединения оно подвинулось значительно дальше, чем прежде»^[594].

В другом письме – к сестре Анне – он «писал… что не знает, доживёт ли до нового подъёма революционной волны»^[595][596].

Примиренцы не понимали, что политику нельзя свести к простой арифметике. Два плюс два не всегда равно четырём. Два человека в лодке, гребущие в разных направлениях, ничем не лучше одного гребца, который точно знает, куда ему плыть. Различные течения в РСДРП действительно шли в противоположных направлениях и использовали абсолютно противоречивые тактики, вытекающие из совершенно разных точек зрения и целей. Попытка объединить взаимно противоречащие тенденции породила невыносимое состояние, которое бросалось всем в глаза. В партии росла внутренняя напряжённость. К маю 1911 года большевики отозвали своего представителя Н. А. Семашко из Заграничного бюро ЦК РСДРП. Что касается Русского бюро ЦК, то оно, парализованное внутрипартийной борьбой, фактически прекратило своё существование. Всё неизбежно к этому и шло.

«Сколоченное с таким трудом в январе 1910 г. объединение всех фракций стало быстро разваливаться, – пишет Крупская. – По мере того как вставали практические задачи работы в России, делалось всё яснее, что совместная работа невозможна»^[597].

Январский пленум ничего не решил. Ленин срочно потребовал созыва новой конференции. Но его ближайшие соратники упорно выступали против разрыва с оппортунистическим крылом партии. Рыков, Каменев, Зиновьев и другие большевистские примиренцы всячески цеплялись за иллюзию компромисса. Ленин презрительно комментировал: «…Добрые пожелания, ласковые слова, хорошие мысли – и импотентность проведения их в жизнь»^[598]. Настойчивость Ленина в конце концов взяла верх: с 28 мая по 4 июня 1911 года в Париже состоялось чрезвычайное совещание находящихся за границей членов ЦК РСДРП. На совещании отсутствовал только бундовец Ф. М. Ионов. От большевиков на совещании были Ленин, Рыков и Зиновьев, от польских и литовских социал-демократов – Тышка и Дзержинский, от Бунда – Либер, от «Голоса социал-демократа» – Б. И. Горев, от латвийцев – М. В. Озолин. В очередной раз компания подобралась очень разношёрстной, поэтому встреча обещала быть жаркой.

Ликвидаторы и бундисты усомнились в законности этого совещания. После резких дебатов на совещании была принята резолюция Ленина о том, что это совещание будет приравнено к заседанию Центрального комитета. Совещание посчитало своей обязанностью взять на себя инициативу по созыву новой партийной конференции и распорядилось выбрать для этого организационную комиссию. Это вывело меньшевиков из себя, в знак протеста Мартов и Дан вышли из редколлегии «Социал-демократа». Отныне ни в одном представительном органе большевики не окажутся рядом с меньшевиками. Раскол уже был не на словах, а на деле. Меньшевики не признали законности июньского совещания, назвав его «частной встречей». Они были непреклонно настроены против созыва новой конференции, поскольку боялись, что на ней у них, вероятно, не будет большинства. Ленин, напротив, возлагал все надежды на рядовых партийных работников. Ни о каких компромиссах теперь не могло быть и речи. Хотя даже сейчас примиренцы тянули резину, напуганные тем, что могут остаться в «изоляции». Однако Ленин, как всегда, сделал правильные выводы из ситуации. Как только он решал для себя: «Хватит, довольно!» – уже ничто не могло ему помешать. Ленин направил на миротворцев весь свой испепеляющий и ни на минуту не ослабевающий огонь.

В этот раз Ленин решил проявить максимальную решительность. В тот момент, когда революция вступала в новую, решающую фазу, любое затягивание отношений с меньшевиками выглядело бы просто безответственно. Большевики набирали силу внутри страны, единый фронт с партийными меньшевиками приносил свои плоды, склонив на сторону большевиков большое число симпатизирующих меньшевикам рабочих. Всё в очередной раз складывалось в пользу Ленина. С теми, кто сопротивлялся движению вперёд и остался позади, следовало завершить отношения. Решающий раскол с этими неисправимыми элементами был неизбежен. Ленин помнил события Январского пленума, который оказался не более чем фарсом, и попытался показать своим единомышленникам на практике, что объединение с ликвидаторами невозможно. Этот опыт следовало теперь быстро довести до логического завершения, пока партии и делу революции не был нанесён непоправимый ущерб. Самой насущной потребностью сейчас было принципиальное объединение революционного крыла партии. Нельзя было упустить растущую волну революционного движения.

Непримиримость Ленина диктовалась политическими соображениями. Меньшевизм явно эволюционировал вправо. Это был российский вариант оппортунизма. И хотя объективные условия в России, равно как и давление революционного крыла, вынуждали меньшевиков иногда принимать более «левую» окраску, основное содержание их теоретических и практических идей было антиреволюционным. Акцент на парламентаризме, постоянное стремление к созданию блока с либералами, оппозиция ко всему, что могло бы испугать кадетов, требования о сворачивании всей нелегальной деятельности и о подчинении партии существующему царскому законодательству – как эту политику можно было примирить с марксизмом? Хотя то, о чём говорил Ленин, имело очевидное зерно истины, были и такие, кто остались глухи к его аргументам. Многие рабочие-большевики рассматривали этот вопрос только в практическом и организационном плане.

«О заграничной “буре в стакане воды”, конечно, слышали, – писал один из таких партийных практиков, – блоки: Ленина – Плеханова, с одной стороны, и Троцкого – Мартова – Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: “Пусть, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится”. Это, по-моему, к лучшему»^[599].

Эти строки принадлежат Сталину. Они хорошо передают презрение к теории и тот вульгарный эмпиризм, которые в то время, к сожалению, характеризовали многих партийных активистов внутри страны. В целом эти люди принимали позицию Ленина, потому что она наилучшим образом соответствовала их представлениям о дисциплинированной и централизованной партии. Но если для Ленина партийная организация была лишь орудием на службе у революционной теории, то комитетчики, во всяком случае большая их часть, были склонны оценивать позицию Владимира Ильича исключительно с организационной точки зрения. Даже после окончательного раскола в 1912 году Ленин продолжал бодаться с комитетчиками, которые, как и Сталин, рассматривали раскол просто как эмигрантские распри и то, что отвлекает от практической работы. В апреле 1912 года Ленин отправил горячее письмо к Орджоникидзе, Спандаряну и Стасовой, объявив им выговор за пренебрежительное отношение к борьбе с ликвидаторами: