В своих поверхностных и претенциозных мемуарах Николай Владиславович Валентинов (Вольский) описывает острые конфликты в области философии, которые потрясали тогда большевистскую организацию^[541]. Знакомясь с этим материалом, читатель понимает, что Ленин, по всей вероятности, обладал терпением Иова. Но всему есть предел. Несмотря на все попытки Ленина сохранить мирные отношения, разногласия были слишком серьёзными, для того чтобы решать их в обычной переписке. Более того, непокорный Богданов опубликовал в журнале Каутского «Нойе цайт» (Die Neue Zeit) статью, прославляющую махизм. На Ленина это подействовало как красная тряпка на быка. Социал-демократическая партия Германии была ведущей партией Второго интернационала. Публикация подобного материала в немецкой прессе была воспринята не иначе как попытка провокации. Ситуацию усугубляло то, что в Социал-демократической партии Германии царило неоднозначное понимание философии, а австрийский социалистический политик и теоретик Фридрих Адлер приветствовал махизм как великое научное открытие. Выводя полемику внутри РСДРП на высокий международный уровень, Богданов поднял ставки и углубил раскол. Обратного пути больше не было.

Ленину было чрезвычайно трудно рвать отношения с людьми, с которыми он работал много лет.

«Года три шла перед этим с Богдановым и богдановцами работа рука об руку, – вспоминает Крупская, – не просто работа, а совместная борьба. Совместная борьба сближает так, как ничто. Ильич же имел ещё ту особенность, что умел, как никто, увлекать людей своими идеями, заражать их своей страстностью и в то же время он умел будить в них их лучшие стороны, брать от них то, чего не могли взять другие. В каждом из товарищей по работе была как бы частица Ильича – потому, может быть, он чувствовался таким близким. <…> Помню, пришёл раз Ильич после каких-то разговоров с отзовистами домой, лица на нём нет, язык даже чёрный какой-то стал. Решили мы, что поедет он на недельку в Ниццу, отдохнёт там вдали от сутолоки, посидит на солнышке. Поехал, отошёл»^[542].

Отныне Ленин чувствовал, что у нет другого выхода, кроме как вести войну против сторонников Богданова до победного конца. Однако случилось так, что первый выстрел остался за Плехановым. Работа Георгия Валентиновича «Materialismus Militans» содержала в себе три открытых письма к Богданову. Но главным теоретическим ответом на отступления от марксизма всё же стала блестящая философская книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», одно из основополагающих сочинений современного марксизма. Эта книга, направленная против ретроградных течений и реакционных идей, сыграла ключевую роль в идеологическом перевооружении российского рабочего класса и в переориентации революционного движения. Ленинская мысль, словно раскалённый нож масло, прорезает туман мистицизма. На кону стояла победа в идеологической борьбе. О том, что Ленин собирался быть предельно жёстким в критике, видно из его переписки с сестрой Анной, которая решала вопросы с издателем новой книги Владимира Ильича. Сестра советовала брату не перегибать с критикой оппонентов. Но Ленин стоял на своём и не шёл ни на какие уступки. Для характеристики мировоззрения сторонников эмпириомонизма он использовал в своей работе слово «поповщина» (трудно переводимый на другие языки термин, близкий по значению к слову «священничество»). По цензурным соображениям это слово было почти повсеместно заменено в тексте на «фидеизм». Замена была не только лингвистически неточной – она ясно обозначила попытку смягчить тон ленинской полемики. Это вызвало резкий упрёк автора, который он выразил в нескольких письмах к сестре, например в письме от 9 марта 1909 года:

А в другом письме, написанном через три дня, добавил:

Руководство фракции большевиков открыто разделилось. В «узкую» редколлегию их органа – газеты «Пролетарий» – входили Ленин, Зиновьев и Каменев (сотрудничество между ними началось именно в эти годы); также важные роли в редакционной коллегии играли Богданов, Дубровинский и Гольденберг. Названные редакторы вместе с некоторыми другими договорились созвать в Париже мини-конференцию, которая состоялась с 8 по 17 июня 1909 года. Среди присутствующих были Рыков и Томский, будущий профсоюзный лидер из Санкт-Петербурга. Целью этой конференции стало обсуждение отзовизма и ультиматизма. Богданов защищал свою позицию в открытых дебатах, но фактически остался без поддержки. За исключением В. Н. Шанцера, занявшего примиренческую позицию, и двух воздержавшихся (Томского и Гольденберга), все остальные делегаты проголосовали за позицию Ленина. На конференции также обсуждались – и осуждались – философские взгляды Богданова и его сторонников. Следует отметить, однако, что все предложения Ленина принимались не единогласно; были те, кто голосовал против или воздерживался от голосования. В том, что решения принимаются большинством голосов, нет ничего необычного. Представление о том, что всякое голосование должно быть единодушным, принадлежит уже сталинистской традиции, которой был свойственен культ непогрешимого вождя, совершенно чуждый демократическим традициям большевизма. Большое число воздержавшихся на конференции объяснялось тем, что многие партийные активисты расценивали спор о философских вопросах как недозволенную роскошь в тех непростых условиях, в которых приходилось работать партии. Для таких людей, к слову сказать, споры о теории всегда являются «несвоевременными».

Классическим примером человека, который в тот момент не понял стремлений Ленина, был Сталин. В письме к М. Г. Цхакая он заявлял, что у эмпириокритицизма есть положительные стороны и что задача большевиков – развивать философию Маркса и Энгельса «в духе И. Дицгена, усваивая попутно хорошие стороны махизма»^[545]. Эта крылатая фраза и другие высказывания, которые демонстрируют узкое, невежественное и грубое понимание Сталиным марксизма, разумеется, были опущены из собрания его сочинений, но каким-то чудом сохранились в пыльных углах партийного архива. Оттуда они были извлечены авторами официальной партийной истории, опубликованной уже при Хрущёве. По всей вероятности, Сталин никогда не читал ни строки у Маха и, представляя собой типичного партийного «практика», был равнодушен к такого рода теоретическим вопросам, которые казались ему неуместными и отвлекающими от текущих партийных задач. Приведённая выше цитата представляет собой неуклюжую попытку добиться единства простым путём игнорирования принципиальных вопросов.

Однако Сталин был не единственным, кто не осознавал важность борьбы за теоретические принципы. Более того, такие взгляды были широко распространены в рядах большевиков, включая ближайших соратников Ленина. Будущий профсоюзный вождь Михаил Томский выступил против всякой философии. «Тоски по философии я не ощущал, – говорил он. – В философии хотят уйти от действительной жизни»^[546].

26 мая 1908 года Каменев в первом варианте письма к Богданову отмечал:

Следуя по пути наименьшего сопротивления, он выступал за то, чтобы центральный орган партии – газета «Социал-демократ» – публиковал не только статьи сторонников диалектического материализма, но и статьи его противников. Именно в это время Ленин пришёл к выводу о необходимости полного разрыва с богдановцами. Летом 1908 года Владимир Ильич в письме к Воровскому, который работал с ним бок о бок в редакции «Вперёд», определённо дал понять, что открытый разрыв с группой Богданова – это лишь вопрос времени. Ленин не исключал даже такой возможности, при которой он мог бы оказаться в меньшинстве:

К этому моменту положение дел Ленина достигло критической точки. Хотя польские и латвийские социал-демократы оказывали большевикам поддержку на партийных собраниях, в самой большевистской фракции Ленин оказался в меньшинстве. Многие из его сотрудников – Богданов, Луначарский, Лядов – были отзовистами. Новое поколение активистов всё более склонялось к соглашательству. Ленин, Крупская и те немногие люди, которым в ближайшие годы было уготовано стать верными спутниками главы большевистской фракции, такие как Каменев и Зиновьев, были вынуждены эмигрировать в Швейцарию. Будучи неисправимым оптимистом, Ленин никогда не доводил себя до депрессии. Между тем, вернувшись в Женеву в январе 1908 года, он почувствовал первые признаки напряжения. В следующем отрывке из воспоминаний Крупской каждая строка пропитана атмосферой мрака и депрессии:

Опасения Ленина были понятны. Положение эмигрантов из России было намного хуже, чем когда-либо прежде. Партийные фонды опустели, создав невыносимые трудности для людей, и без того травмированных психически и физически. Наибольший урон от арестов в период реакции понесли именно большевики, поскольку ликвидаторы ограничились главным образом деятельностью в рамках закона. У большевиков было меньше денег, чем у меньшевиков: последние всегда могли полагаться на состоятельных покровителей из рядов интеллигенции. Во многом именно поэтому Ленин терпел продолжение экспроприаций даже тогда, когда в них не было никакой политической необходимости. В январе 1908 года в письме к английскому социалисту Фёдору Ротштейну он подчёркивал тяжёлое финансовое положение большевистской фракции:

Острая нехватка средств означала также и то, что содержать большее число эмигрантов из России было отныне невозможно. В середине декабря 1908 года Ленин вместе с женой и тёщей перебрались в Париж. Жизнь на новом месте оказалась не слаще, чем в Женеве. Был создан фонд помощи в трудных финансовых ситуациях, но он был слишком мал и мог использоваться только в случаях крайней необходимости. Ленин зарабатывал на жизнь написанием статей и пользовался теми небольшими суммами, которые время от времени присылала ему мать. Бедность, депрессии и болезни были общим уделом политических эмигрантов. Одни сходили с ума и кончали свою жизнь в домах для душевнобольных, другие становились прикованными к больничным койкам, третьи обретали последнее пристанище на дне Сены. Это было время, подрывающее веру в собственные силы и обращающее в одиночество. Крупская описывает случай с одним человеком, участником Московского восстания, который жил где-то в рабочем предместье Парижа и о котором товарищи почти ничего не знали. Однажды он сошёл с ума, начав лепетать что-то несуразное. Заключив, что причиной бреда стал голод, мать Крупской дала этому человеку немного еды.