Весной 1908 года меньшевики начали распускать подпольные партийные организации в Москве и заменять их на так называемые инициативные группы. Эти группы, работая в кооперативах и клубах, если то разрешало действующее законодательство, в целом ограничивались проведением культурных мероприятий. В июле того же года Александр Мартынов и Борис Горев (Гольдман) выступили с открытым призывом к роспуску ЦК партии. Центральный комитет предлагалось заменить «информационным бюро». Это была попытка уничтожить революционную силу партии и приспособить её к законам, установленным столыпинской реакцией.
Таким образом, борьба с ликвидаторством была борьбой за сохранение партии как революционной организации, борьбой с попытками правого крыла размыть цели революции и подчинить их либералам. Ленин презирал ликвидаторство, в котором он сразу увидел отражение деморализации интеллигенции, которая повернулась спиной к революции, оправдывая это отказом от «устаревших» методов борьбы и принципов построения организации.
«Связь ликвидаторства с всеобщим обывательским настроением “усталости” очевидна. “Уставшие” (особенно уставшие от ничегонеделанья) не заботятся о выработке себе точного ответа на вопрос об экономической и политической оценке текущего момента… <…> Такие “уставшие”, которые входят на трибуну публициста и с неё оправдывают свою “усталость” от старого, своё нежелание над старым работать, являются именно людьми, которые не только “устали”, но и предали»[531]. «…чем больше это знамя “развёртывается”, – писал Ленин в другом месте, – тем яснее становится всем и каждому, что перед нами истасканная, грязная либеральная тряпочка»[532].
Именно в этом была суть борьбы между большевизмом и меньшевизмом, и эта борьба завершилась окончательным расколом партии в 1912 году.
Всё это было, как прекрасно понимал Ленин, выражением контрреволюционных настроений среди интеллигенции: их отчаяния и утраты веры в рабочий класс и перспективы революции. Это было наиболее очевидное проявление, но не единственное. Ленин часто говорил, что ультралевые тенденции – это та цена, которую рабочее движение платит за оппортунизм. Ликвидаторство нашло своё отражение и в ультралевых настроениях. Но если первая тенденция затронула лагерь меньшевиков, то вторая нашла отклик именно в рядах большевизма, где нанесла значительный урон. Уже в марте и апреле 1908 года некоторые социал-демократические группы в Москве выдвинули идею отозвания текущих партийных депутатов и бойкота Думы. Отсюда название этой тенденции – отзовизм. Ленин выступил за участие в выборах в III Государственную думу. Это решение было поддержано рядовыми однопартийцами на Третьей (Второй общероссийской) конференции РСДРП, которая состоялась 21–23 июля 1907 года в городе Котке в Финляндии. На ней присутствовали 26 делегатов (9 большевиков, 5 меньшевиков, 5 польских социал-демократов, 5 бундовцев и 2 латвийских социал-демократа). Расклад сил был не столь ясным, как представляется на первый взгляд, поскольку в большевистской фракции к тому времени образовались серьёзные трещины. Часть большевистской делегации выступала за бойкот. Поляки и латвийцы поддержали позицию Ленина. В итоге партия участвовала в выборах в Думу. По итогам выборов в Думу прошли 19 социал-демократов, в том числе 4 большевика.
Внутрипартийные дискуссии сопровождали каждое собрание. Четвёртая (Третья общероссийская) конференция РСДРП, состоявшаяся 5–12 ноября 1907 года в Гельсингфорсе, снова обсудила тактику в Думе. Присутствовали 27 делегатов (10 большевиков, 4 меньшевика, 5 польских социал-демократов, 5 бундовцев и 3 латвийских социал-демократа). Ленин настаивал на том, что Думу следует использовать не как средство для проведения реформ (как того хотели ликвидаторы), а как трибуну для революционной агитации, строго соблюдая классовую независимость и не вступая в блоки с кадетами, за которые радели бундовцы и меньшевики. Было решено заключить временные соглашения с рабочими и крестьянскими группами слева от кадетов для освобождения крестьянства из-под влияния буржуазных либералов. Это был один из сильных пунктов в позиции Ленина. Всё, казалось, шло в правильном направлении. Как вдруг большевиков постигла новая беда.
Весной 1908 года все большевистские члены Русского бюро ЦК РСДРП были внезапно арестованы. Это полностью дезорганизовало работу большевистской фракции в стране. Пользуясь этим положением, меньшевики попытались превратить ЦК в простой информационный центр. Это предложение потерпело крах на августовском пленуме ЦК РСДРП, который состоялся в Женеве. Большевиков, как и прежде, поддержали поляки и латвийцы. Было решено созвать партийную конференцию для обсуждения вопроса о ликвидаторстве. Меньшевики выступили против этой идеи, как и отзовисты, которые вообще настаивали на созыве «сугубо большевистского съезда», в то время как Ленин прилагал все усилия к сближению. Помимо отозвания депутатов из Думы, отзовисты требовали, чтобы партия бойкотировала работу в легальных организациях. В сложившихся контрреволюционных условиях было крайне важно, чтобы марксисты использовали все легальные инструменты: профсоюзы, рабочие клубы, страховые общества и в первую очередь Государственную думу. Повернуться спиной к этим возможностям для легальной работы – значит совершить катастрофическую ошибку. Это привело бы к отказу от какой-либо работы с широкими массами, а партия фактически превратилась бы в секту. Ленин вёл непримиримую борьбу с этой ультралевой тенденцией, которую он метко охарактеризовал как «ликвидаторство наизнанку».
Ультралевые настроения коснулись и большевистских вождей. Не избежали этого влияния и такие заметные фигуры, как Александр Богданов (Малиновский), Григорий Алексинский, Андрей Соколов (Вольский), Мартын Лядов (Мандельштам), а также Максим Горький. Их ограниченное понимание теоретических основ марксизма вылилось в поддержку полумистического философского течения, известного как «богостроительство». Желание подвергнуть критике и пересмотреть фундаментальные теоретические постулаты марксизма в равной мере отражало пессимизм и отчаяние среди интеллигенции, что неоднократно наблюдалось в истории контрреволюционных периодов. Поддержка Богдановым ультралевой политики органически связана с его философским ревизионизмом, непринятием диалектического материализма, первые признаки которого появились у него ещё до революции 1905 года. Всегда стремясь использовать положительные стороны талантливых людей, Ленин был готов мириться с эксцентричными философскими взглядами Богданова, при этом ясно давая понять, что не согласен с ним. Но в условиях необузданной контрреволюции, с дезертирством, отчаянием и отступничеством со всех сторон, Ленин понимал, что терпеть дальнейшее отступление просто недопустимо. Позволить партии проникнуться гнилой мистической философией, исходящей от интеллигентов «среднего класса», – значит погубить партию своими же руками. Это неизбежно привело бы к ликвидации марксистской партии, ведь, как известно, рыба гниёт с головы.
Марксистская теория нуждалась в защите, и Ленин без колебаний заступился за неё, рискуя разорвать отношения с большинством ведущих товарищей. Пылкая защита Лениным марксистской философии давно стала притчей во языцех, получив от немарксистских историков массу ироничных комментариев. Это вполне естественно. Если человек не принимает марксизм в той или иной степени, как он может осознать потребность в борьбе за марксистские теоретические принципы? Как бы то ни было, марксизм – это научная доктрина, у которой есть своя внутренняя логика. Нельзя, выделив вслед за Лениным три составные части марксизма, принимать одни и в то же время отказываться от других. Марксизм не галстук и не пара сменных носков. В основе марксизма лежит диалектико-материалистическая философия. Без неё марксизм рушится и превращается в формалистическую, безжизненную догму. Именно по этой причине буржуазия и её прихлебатели в университетах без устали нападают на марксистскую диалектику, пытаясь представить её то как некую мистическую идею, то как бессмысленную софистику. В действительности диалектический материализм – единственный последовательный способ борьбы с разными формами мистики и религии. История науки даёт много примеров того, что наука и религия – две несовместимые формы мировоззрения. Борьба Ленина за сохранение чести и достоинства марксистской философии в своё время не была оценена по заслугам многими партийными активистами. Это объяснялось тем, что средний теоретический уровень членов партии, в результате притока новых людей и пребывания многих ценных кадров в тюрьмах и ссылках, заметно снизился. Многие из тех, кто остался в партии, ещё не вполне понимали теорию марксизма и, находясь в трудных условиях подпольной работы, по-видимому, искоса смотрели на странные и непонятные дискуссии, имевшие место среди эмигрантов. Участились призывы к единству и жалобы на фракционную борьбу. Но уже ничто не могло сбить Ленина с выбранного им пути.
Период реакции нашёл своё выражение не только в физических репрессиях. Поражение революции надломило психологию людей тысячами разных способов, доведя их до состояния депрессии, пессимизма и отчаяния. Рабочий класс не оторван от других общественных групп и слоёв. Всегда и везде он окружён другими классами, в частности, мелкой буржуазией во всех её бесчисленных проявлениях, которая действует как огромный конвейер, переправляющий предрассудки, настроение и идеи господствующего класса во все уголки общества, во все концы страны. Пролетариат, при посредстве мелкой буржуазии, не застрахован от влияния чуждых ему классов. Такое влияние особенно губительно для него в периоды реакции. Представители интеллигенции, разочарованные в революции и силе рабочего класса, отошли от борьбы и погрузились в себя, где они чувствовали себя защищёнными от бури, завывающей снаружи. Реакционное настроение интеллигенции выражалось в субъективизме, гедонизме, мистицизме, метафизике и порнографии. Оно нашло отражение также в литературе (школа символизма) и в философии, где на смену революционной диалектике пришло кантианство с его ярко выраженным субъективным элементом. Это был пик деморализации интеллигенции, период, когда её представители отчуждались от мира и находили убежище во «внутренней жизни», которая под всякими претенциозными и, по сути, бессмысленными ярлыками («искусство ради искусства» и т. д.) выступала как утешение и оправдание для «созерцания пупков».
«Радикально настроенные сыновья мелких лавочников, – вспоминает один из свидетелей той эпохи, – смирились со своей судьбой и заняли места за прилавками в магазинах их отцов. Тут и там студенты-социалисты находили приют в знании, как в монастыре»[533].
Ничто не ново под луной. Аналогичные вещи имеют место в каждый период реакции, когда интеллигенция разочаровывается в перспективах революционного движения. После падения Робеспьера мы видели возвышение «золотой молодёжи», склонной к гедонизму и эгоцентризму. В Англии нечто подобное было после реставрации Стюартов и восшествия на престол Карла II. Поражение революции 1848 года во Франции породило целое движение художников и поэтов, которые сменили революционные стремления на мистику и сосредоточенность на своих внутренних переживаниях, литературным проявлением которых стал символизм Бодлера. Совсем не случайно, что в период столыпинской реакции место ведущей школы русской поэзии занял символизм. «Теперь мы неистово обсуждали уже не Маркса и не Энгельса, – вспоминает ученик тех лет, – а Ницше, Бодлера, Вагнера и Леонардо да Винчи. Мы не пели революционные песни, а делились друг с другом стихами современных поэтов-символистов и подражали им. Начался новый период»[534]. Главная черта поэзии символистов – ориентация вовнутрь. Отдельный человек отворачивается от мира и ищет убежище в потаённых уголках души. Один из русских символистов выразил это следующими словами:
Родилось целое движение, пропитанное религиозными и мистическими концепциями. Русский поэт Фёдор Сологуб писал: «Я – бог таинственного мира, весь мир в одних моих мечтах…» А вот слова Василия Васильевича Розанова: «Все религии пройдут, а это останется: просто – сидеть на стуле и смотреть вдаль»[536]. Таких примеров не счесть. Это явление ни в коем случае не ограничивалось только литературой. Интеллигентные приспешники кадетов создали журнал под названием «Вехи», в котором попытались дать философское обоснование тому отчаянию и пессимизму, которые захватили умы мелкой буржуазии. «
Фактически возникло реакционное разделение труда. В то время как журналы правого толка, будь то «Вехи» или «Русская мысль», открыто хвалили и обеляли реакцию, в салонах Москвы и Санкт-Петербурга бывшие левые интеллигенты, стремясь отыскать некое глубокое оправдание их отходу от революционного движения. Они выдвигали всё более тонкие и коварные аргументы против идеологии марксизма, которая якобы так сильно подвела их. Эти бессознательные или полусознательные антиреволюционные настроения среди интеллигенции получили законченную форму в творчестве тех отступников, которые некогда сформировали течение, известное как «легальный марксизм». Здесь среди прочих мы видим Петра Струве, философа Николая Бердяева, Александра Изгоева и Дмитрия Мережковского. Эти бывшие приверженцы полуживого и полуусвоенного университетского «марксизма», который везде и всегда можно отыскать в стенах любого академического заведения, по какой-то удивительной причине считали себя марксистами, отрешёнными от действительного мира и классовой борьбы. При первых трудностях эти «попутчики» прыгают с корабля и становятся апологетами реакции.
Трудно сказать, какой из двух врагов представлял большую опасность. Теоретическое отступление от марксизма угрожало самому фундаменту революционного движения. Чтобы избежать полного фиаско, крайне важно было принимать участие в непримиримой идеологической борьбе на всех фронтах. Далеко не случайно интеллигентные критики марксизма избрали своей мишенью именно диалектику. Людям, которые не идут дальше поверхности явлений, материалистическая диалектика часто представляется абстрактным философским учением, не имеющим никакой связи с объективной реальностью. На самом деле диалектика – это теоретическое основание марксизма, её метод, её революционная «душа». Отказ от диалектического материализма подразумевает отказ не только от научно-философской основы марксизма, но прежде всего – от его революционной сущности.
Эти чужеродные идеи вскоре стали проникать прямо в рабочую партию. Кантианство пробралось сюда через чёрный ход под прикрытием модной концепции Эрнста Маха, австрийского физика и философа, рассуждения которого были пропитаны духом субъективного идеализма. В этом обличье антимарксистские философские взгляды вторглись в ультралевую тенденцию в большевизме и затронули таких ярких членов партии, как Ленин, Богданов, Луначарский и Базаров. Как это обычно бывает, впадение в ревизионизм шло под знаменем поиска новых идей. Обращение к чему-то новому и оригинальному всегда предвещает возврат к прежним представлениям и концепциям, выловленным из предыстории рабочего движения, – к анархизму, прудонизму и кантианству. («Сколько не меняй, – гласит французская поговорка, – всё одно и то же будет».) Упомянутое течение попыталось повенчать марксизм с… религией! Сторонники новых идей взяли себе причудливые имена и стали именовать друг друга не то «богоискателями», не то «богостроителями». Эти слова характеризуют новое течение гораздо лучше, чем кажется на первый взгляд. Так, Луначарский в книге «Религия и социализм» утверждает, что теория марксизма не может быть воспринята массами и говорит, что нужна «новая религия», которая была бы «религией человечества», «религией труда». Социализм именуется в этой книге новой «великой религиозной силой»[538]. Эта мистическая бессмыслица, прикрывающаяся ширмой философии, вызвала у Ленина взрыв негодования.
После бурной Пятой конференции РСДРП, состоявшейся в Париже в декабре 1908 года, была выбрана новая редакция «Социал-демократа», в которую вошли Ленин, Зиновьев, Каменев, Мартов и Мархлевский. В течение года вышло девять номеров. По воспоминаниям Крупской, «Мартов в новой редакции был в одиночестве, он часто забывал о своём меньшевизме». «Помню, – продолжает она, – как однажды Владимир Ильич с довольным видом говорил, что с Мартовым хорошо работать, что он на редкость талантливый журналист. Но это было, пока не приехал Дан»[539].
Многие люди считают, что Ленин был очень жёстким человеком, который с удовольствием «уничтожал» в полемике своих оппонентов. Это представление, очень далёкое от истины, может сложиться при одностороннем знакомстве с сочинениями Ленина. Когда читаешь его публичные статьи, многие из которых, разумеется, имеют полемический характер, то действительно создаётся впечатление, что Ленин отнюдь не вежлив со своими противниками. Но это далеко не полная картина. Когда читаешь его корреспонденцию, видишь уже совсем другое. Ленин всегда был необычайно терпеливым и лояльным в деловых отношениях со своими товарищами. Он прилагал неимоверные усилия к тому, чтобы переубедить и вразумить своих коллег. И только в крайних случаях, когда спорные вопросы становились достоянием общественности, особенно тогда, когда речь шла о принципиальных вопросах, Ленин начинал сражение. В этот момент дипломатия отступала в тень, а эмоции били ключом. Для Ленина всё отходило на второй план, когда остро вставал вопрос о защите основополагающих принципов марксизма. Именно это мы и наблюдаем в печатных трудах Владимира Ильича.
То, что у Богданова было своё понимание диалектического материализма, ни для кого не было секретом. Но в ходе бурных революционных событий всё это казалось несущественным. Ни у кого не было времени посвящать себя философии. Но, как только началась реакция, всё кардинально изменилось. Опасность такого рода рассуждений была слишком очевидной. Мысль о расколе по таким вопросам и в таких трудных условиях ужасала и отгонялась прочь. Сначала Ленин, чтобы избежать разрушительного конфликта в руководстве большевистской фракции, всеми силами пытался сгладить разногласия.
«Ещё в конце марта, – пишет Крупская, – Ильич считал, что можно и нужно отделить философские споры от политической группировки во фракции большевиков. Он считал, что философские споры внутри фракции покажут лучше всего, что нельзя ставить знак равенства между большевизмом и богдановской философией». «Однако, – добавляет Надежда Константиновна, – с каждым днём становилось яснее, что скоро большевистская фракция распадётся»[540].