«Мама стала спешно готовить ему, побледневший Ильич остался с Пригарой, а я побежала за знакомым доктором-психиатром, – вспоминает Крупская. – Он пришёл, поговорил с больным, потом сказал, что это – тяжёлая форма помешательства на почве голода; сейчас ничего, а когда перейдёт в манию преследования, может покончить с собой, тогда надо следить»[551].
Такова была судьба всех российских эмигрантов в тёмные годы столыпинской реакции.
Несмотря на то что Пятый съезд РСДРП стал для большевиков важным шагом вперёд, революционное движение внутри России по-прежнему переживало далеко не лучшие времена. Большевики склонили на свою сторону наиболее радикальные слои рабочих и молодёжи, но в целом вырисовывалась довольно мрачная картина. Третьеиюньский переворот положил начало глубокой реакции. В 1907 году в партии было номинально 100 тысяч человек. Но эта цифра резко снижалась. Только на Кавказе, в цитадели меньшевизма, спад был не столь заметным. В начале 1907 года в Санкт-Петербурге было 6.778 большевиков. Через год их осталось уже 3.000. К началу 1909 года партийное членство подтвердили 1.000 человек. А весной 1910 года царская охранка оценила число большевиков в столице в 506 человек[552]. Полицейские облавы продолжали наносить ущерб сильно истощённым подпольным партийным организациям. В первые три месяца 1908 года полиция нанесла очередную серию ударов, сосредоточившись в этот раз на партийных организаторах в некоторых районах Москвы и Санкт-Петербурга. Один из членов большевистского комитета в Санкт-Петербурге был вынужден впоследствии признать, что после весенних арестов «работа в районах почти прекратилась»[553].
Но всё это не даёт нам общей картины. Внутренние конфликты и расколы означали, что Ленин был почти полностью изолирован в своей собственной фракции. После изгнания группы Богданова большую популярность среди руководства набирало так называемое течение соглашателей, которое всё чаще выступало против руководящей роли Ленина. Много лет спустя Троцкий в интервью Сирилу Джеймсу так описал мрачную ситуацию тех лет:
– Какова была численность большевистской партии? – спросил Джеймс.
– В 1910 во всей стране было несколько десятков человек, – ответил Троцкий. – Некоторые были в Сибири. Но они не были организованы. Людей, с которыми Ленин мог связаться посредством переписки или агентов, было не более 30–40. Конечно, традиции и идеи самых передовых рабочих составляли огромный капитал, который был использован позднее, уже во время революции, но тогда, откровенно говоря, мы были полностью обособлены[554].
Точность этой оценки подтверждает Зиновьев:
«Годы столыпинской контрреволюции были самыми критическими и наиболее опасными для существования партии. Оглядываясь назад, можно смело сказать, что в это тяжёлое время партии как целой организации не существовало: она распалась на отдельные мелкие кружки, отличавшиеся от кружков периода 80-х и начала 90-х годов тем, что общее настроение их, после понесённого революцией жестокого поражения, было крайне подавленное»[555].
Подпольная партия столкнулась с небывалыми трудностями. «Через год после V съезда, – пишет Леонард Шапиро, – во многих организациях, где число членов в прошлом определялось сотнями, их насчитывалось десятки. Троцкий оценивал общую численность партии в 1910 году в 10.000 человек, хотя эта оценка, вероятно, была завышена. Летом 1909 года в России в целом регулярно действовало всего пять-шесть большевистских комитетов»[556]. Такую же картину подтверждают другие авторы. «Не более пяти-шести большевистских комитетов ещё действовали в России, а московская организация в конце 1909 г. могла похвастаться лишь 150 членами»[557], – отмечает Стивен Коэн.
«Время было трудное, – вспоминает Крупская. – В России шёл развал организаций. При помощи провокатуры вылавливала полиция наиболее видных работников. Большие собрания и конференции стали невозможны. Уйти в подполье людям, которые ещё недавно были у всех на виду, было не так-то просто. Весной (в апреле-мае) были арестованы на улице Каменев и Варский (польский социал-демократ, ближайший товарищ Дзержинского, Тышки и Розы Люксембург); через несколько дней на улице же был арестован Зиновьев и, наконец, Н. А. Рожков (член нашего ЦК – большевик). Массы ушли в себя. Им хотелось осмыслить всё происшедшее, продумать его, агитация общего характера приелась, никого уже не удовлетворяла. Охотно шли в кружки, но руководить кружками было некому. На почве этого настроения имел известный успех отзовизм»[558].
Используя заговорщические методы, большевистский центр с большим трудом поддерживал контакты с местными группами в России. Ответственным за отправку в Россию нелегальной литературы, прежде всего большевистских изданий «Пролетарий» и «Социал-демократ», как в старые добрые времена (до 1905 года), снова был назначен Осип Пятницкий. Внешним центром этой деятельности был Лейпциг, внутренним центром – Минск. И так же, как в прежние времена, за работой Пятницкого внимательно наблюдала царская охранка, которая внедрила в заграничную организацию большевиков агента Якова Житомирского. Пятый съезд РСДРП одобрил новый порядок выборов партийного руководства на всех уровнях. Организациям разрешалось кооптировать новых членов, соблюдая при этом все требования безопасности. Кооптация была нужна для восполнения кадров, пострадавших в результате арестов и полицейских облав, эффективно руководимых такими людьми, как Житомирский.
В одном письме с Урала сообщали:
«Наши идейные силы тают, как снег. Элементы, избегающие вообще нелегальных организаций… и примкнувшие к партии лишь в момент подъёма и существовавшей в это время во многих местах фактической свободы, покинули наши партийные организации»[559].
А статья Центрального органа так резюмировала сложившуюся ситуацию: «Интеллигенты, как известно, дезертируют за последнее время массами»[560].
«Но освобождение партии от полупролетарской, полумещанской интеллигенции, – комментирует Ленин, – начинает пробуждать к
Всё это, однако, имело свои недостатки. Партия потеряла много опытных людей. Новые люди вливались в партию зелёными и не имевшими опыта подпольной работы, что делало их более лёгкими мишенями для полиции. С другой стороны, полиции было гораздо проще внедрить своих агентов именно в подпольные комитеты, которые вскоре были полны шпионов и провокаторов. В целях ужесточения безопасности, в соответствии с новыми условиями, был изменён порядок выборов. Местные организации могли по-разному выбирать свои комитеты, придерживаясь требований нелегального положения. В Москве, например, комитеты отныне избирались не по всему городу, а на небольших местных собраниях. Изначально на всех крупных фабриках и заводах были партийные ячейки, группы и комитеты, но со временем, когда полиция усилила охоту за активистами, партийные комитеты всё более разрушались и теряли людей. Как правило, районные комитеты собирались теперь один раз в месяц, а руководящий состав комитета встречался еженедельно. Вряд ли это правило выполнялось в большинстве регионов. Чаще всего в работу комитетов было вовлечено лишь небольшое число членов и те группы, которые обычно работали обособленно друг от друга.
Впрочем, эти изменения не сильно обезопасили партию от внимания постоянно растущей сети шпионов и провокаторов, которые, пользуясь широкой деморализацией партии, сумели проникнуть даже на самые ответственные должности в ведущих комитетах.
«Жандармы, – отмечает Троцкий, – проявили невидимый текст письма и – увеличили население тюрем. Малочисленность революционных рядов неизбежно влекла за собой снижение уровня комитетов. Недостаток выбора открывал возможность секретным агентам подниматься по ступеням подпольной иерархии. Одним движением пальца провокатор обрекал на арест революционера, который становился на его пути. Попытка очистить организации от сомнительных элементов немедленно приводила к массовым арестам. Атмосфера взаимного недоверия и подозрительности душила всякую инициативу. После ряда хорошо рассчитанных арестов во главе Московской окружной организации становится в начале 1910 г. провокатор Кукушкин. “Осуществляется идеал Охранного отделения, – пишет активный участник движения, – во главе всех московских организаций стоят секретные сотрудники». Немногим лучше обстояло дело в Петербурге. “Верхи оказались разгромленными, казалось, не было возможности их восстановить, провокация разъедала, организации разваливались…” В 1909 г. в России оставалось ещё пять-шесть действующих организаций, но они быстро замирали. Число членов в Московской окружной организации достигало к концу 1908 г. 500, в середине следующего года оно упало до 250, ещё через полгода – до 150; в 1910 г. организация перестала существовать»[562].
«Людей у нас вообще нет, – обречённо сообщает Крупская в начале 1909 года, – все по тюрьмам и ссылкам»[563]. В конце марта 1910 года Ленин, в свою очередь, сокрушался: «В России мало сил. Эх, кабы отсюда можно было послать хорошего работника в ЦК или для созыва конференции! Но здесь все “бывшие люди”»[564].
Между тем у меньшевиков были свои проблемы. Опасность ликвидаторства становилась ясной не только большевикам, но и всё большему числу рядовых меньшевиков. Оппортунизм думской фракции вызвал негодование у меньшевиков-рабочих. В конце 1908 года в рядах меньшевиков проходил процесс внутренней дифференциации. Многие меньшевистские рабочие порывали с ликвидаторами, которые всё чаще становились политически изолированными. Меньшевики-партийцы, возглавляемые Плехановым, защищали подпольные партийные организации и открыто тяготели к большевикам. Вскоре после Пятого съезда Плеханов покинул редакцию журнала «Голос социал-демократа» и основал собственный журнал «Дневник социал-демократа», со страниц которого он пошёл в горячее наступление на «легалистских ренегатов». Отдельные местные группы меньшевиков в целом сочувствовали идеям Плеханова, особенно среди эмигрантов в Париже, Женеве, Ницце и Сан-Ремо.