Партизанская борьба по самой своей природе есть классическое оружие крестьянства, а не рабочего класса. Она удобна как вариант вооружённой борьбы в труднодоступных сельских районах – горах, джунглях и т. д., – где особенности ландшафта затрудняют развёртывание регулярных войск и где партизаны могут рассчитывать на необходимую материально-техническую поддержку и прикрытие со стороны деревенских масс. Если революция началась в экономически отсталой стране с достаточно большим крестьянским населением, то партизанская борьба может существенно помочь борьбе рабочих в городах. И Ленину никогда не пришло бы в голову подменять сознательное движение рабочего класса партизанской борьбой. Партизанская тактика, с марксистской точки зрения, допустима только как второстепенная, вспомогательная часть социалистической революции. Именно на этой позиции стоял Ленин в 1905 году. Всё это не имеет ничего общего с той тактикой индивидуального террора, которой придерживались народовольцы и эсеры, и уж тем более с той безумной тактикой современных террористов и городских партизанских организаций, которая идёт полностью вразрез с подлинной ленинской политикой^[469].

«Интересующее нас явление есть вооружённая борьба, – пишет Ленин в статье, посвящённой партизанской борьбе. – Ведут её отдельные лица и небольшие группы лиц. Частью они принадлежат к революционным организациям, частью (в некоторых местностях России большею частью) не принадлежат ни к какой революционной организации. Вооружённая борьба преследует две различные цели, которые необходимо строго отличать одну от другой; – именно, борьба эта направлена, во-первых, на убийство отдельных лиц, начальников и подчинённых военно-полицейской службы; – во-вторых, на конфискацию денежных средств как у правительства, так и частных лиц. Конфискуемые средства частью идут на партию, частью специально на вооружение и подготовку восстания, частью на содержание лиц, ведущих характеризуемую нами борьбу. Крупные экспроприации (кавказская в 200 с лишним тысяч рублей, московская 875 тысяч рублей) шли именно на революционные партии в первую голову, – мелкие экспроприации идут прежде всего, а иногда и всецело на содержание “экспроприаторов”. Широкое развитие и распространение получила эта форма борьбы, несомненно, лишь в 1906 году, т. е. после декабрьского восстания. Обострение политического кризиса до степени вооружённой борьбы и в особенности обострение нужды, голодовки и безработицы в деревнях и в городах играли крупную роль в числе причин, вызвавших описываемую борьбу. Как преимущественную и даже исключительную форму социальной борьбы, эту форму борьбы восприняли босяческие элементы населения, люмпены и анархистские группы»^[470].

Ленин настаивал на том, что вооружённая борьба должна быть частью массового революционного движения, и указывал на условия, при которых такая борьба допустима: «1) считаться с настроением широких масс; 2) принимать во внимание условия рабочего движения данной местности; 3) заботиться о том, чтобы силы пролетариата не растрачивались понапрасну»^[471]. Он также подчёркивал, что партизанская борьба не панацея, а неизбежная форма активных действий «в такое время, когда массовое движение уже дошло на деле до восстания»^[472].

Когда партизанские группы изолируются от массового движения, они неизбежно вырождаются. После 1906 года, когда рабочее движение находилось в упадке, а революционеры оправлялись от серии сокрушительных ударов, партизанские организации всё чаще превращались из полезных вспомогательных органов революционной партии в группы авантюристов, а иногда и того хуже. Пока не угасли все надежды на возрождение революционного движения, Ленин понимал партизанскую тактику как активность арьергардных групп в борьбе с реакцией и всячески отстаивал её право на существование. При этом он предостерегал от превращения этой тактики в «анархизм, бланкизм, старый террор, действия оторванных от масс одиночек, деморализующие рабочих, отталкивающие от них широкие круги населения, дезорганизующие движение, вредящие революции», подчёркивая, что «примеры, подтверждающие такую оценку, легко подыскиваются из сообщаемых каждый день в газетах событий»^[473].

Со временем Ленин пришёл к выводу, что тактика экспроприаций исчерпала себя. Эту точку зрения он высказывал ещё до Тифлисской экспроприации. Но, учитывая острую нехватку средств, он в виде исключения одобрил проведение этой масштабной и рискованной операции. Как бы то ни было, деньги, похищенные в результате этой экспроприации, не принесли партии почти никакой пользы. Дело в том, что значительная часть похищенной суммы была в крупных 500-рублёвых купюрах, которые нельзя было разменять на территории России. Деньги переправили за границу, но и это не дало никакого результата. Провокатор Яков Житомирский, занимавший видное место в зарубежной организации большевиков, предупредил полицию о предполагаемом сбыте денег. Максима Литвинова, будущего дипломатического представителя РСФСР в Великобритании, при попытке размена купюр арестовали в Париже. Сарра Равич, ставшая затем женой Зиновьева, попала в руки полиции в Мюнхене. И хотя похищенная в Тифлисе сумма не принесла большевикам почти никакой пользы, меньшевики ухватились за это и раздули многолетний скандал. Вопрос об экспроприациях горячо обсуждался и среди самих большевиков, внеся разлад в их отношения между собой. В последний раз «тифлисское дело» официально разбиралось на пленуме ЦК РСДРП в 1910 году по настоянию меньшевиков. Резолюция осудила экспроприации как недопустимые нарушения партийной дисциплины, но признала при этом, что в намерения участников не входило причинение ущерба рабочему движению и что ими «руководили лишь неправильно понятые интересы партии»^[474].

Не все, кто участвовал в партизанском движении, были как Камо. Поскольку реакция затянулась, а рабочие находились в депрессивном состоянии, резко возрастала опасность перехода движения под контроль деклассированных элементов и фактических преступников. Одним из тех, кто, несмотря на обоснованные требования Ленина, продолжал упорно отстаивать партизанские действия и тактику экспроприаций, когда для них не было объективных условий, был Иосиф Джугашвили-Сталин, более известный в революционных кругах как Коба. Такая тактика серьёзно подрывала движение. Михаил Ольминский, один из заметных соратников Ленина, позднее вспоминал:

Столыпинская реакция началась с драконовских мер. 19 августа по инициативе Столыпина были организованы военно-полевые суды, которые выносили жестокие приговоры против каждого, кто был причастен к революционной деятельности. Тысячи людей подверглись ссылкам, казням и пыткам. Через военно-полевые суды прошли десятки сотен крестьян. Юрисдикция носила упрощённый, суммарный характер. Редкий судебный процесс длился здесь более четырёх дней. Обыкновенным приговором стала смерть, и на первых порах были казнены 600 человек. Премьер-министр Российской империи, действуя, очевидно, из самых «реформистских» побуждений, организовал кампанию террора, которая превзошла всё, что уже было вписано в анналы кровавой истории царизма. В 1907–1909 годах через царские трибуналы прошли более 26 тысяч человек. Из них 5086 человек были приговорены к высшей мере наказания. К 1909 году в тюрьмах России томились почти 170 тысяч человек. Столыпин, однако, был достаточно проницательным человеком, для того чтобы понять: революционное движение нельзя задушить при помощи одного насилия. Во главе угла стоял аграрный вопрос. В характерной для себя манере Столыпин перешёл к решению этого вопроса путём аграрной реформы сверху. Укрепление реакции требовало расширения социальной базы. Буржуазная и помещичья олигархия, слитая в единый реакционный блок, искала союзников в деревне.

Земельные отношения в дореволюционной России характеризовались крайней отсталостью. Крестьяне жили в 120 тысячах сельских общин, занимаясь натуральным хозяйством с чрезвычайно низкой производительностью труда. Никаких прав у крестьян не было. Хотя крепостное право было отменено ещё в 1861 году, остатки разлагающегося феодализма сохранялись даже в начале XX столетия. Гражданские службы были пропитаны феодализмом, повсюду царил крепостной менталитет. Малоземелье провоцировало ненависть к помещикам, которая копилась под поверхностью общественной жизни, не находя выхода наружу. Всё это напоминало спящий вулкан, который вот-вот проснётся. В начале нового столетия до крестьянина доходили отголоски городских восстаний, и это заставляло его думать: «До меня никаких слухов о книжках [революционных брошюрах и прокламациях] не доходило, – говорил на суде один сельский староста после крестьянских волнений в 1902 году. – И думаю, что, если бы нам лучше жилось, никакие книжки, что бы там в них ни написано, не имели [бы] никакого значения. Страшны не книжки, а то, что есть нечего»^[476].

В то время как Ленин выступал за революционное сведение счётов с помещиками, столыпинская реформа представляла собой реакционно-буржуазное решение аграрного вопроса. Был разработан новый закон, который насильно разрушал сельскую общину в пользу «буржуазного» крестьянского меньшинства, так называемого крепкого крестьянина, или кулака. Столыпин подчёркивал, что правительство «делало ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и на сильных»^[477]. Предварительным условием для введения капиталистического сельского хозяйства в стране было разрушение общин и создание зажиточных крестьян. «Естественным противовесом общинному началу, – утверждал Пётр Аркадьевич, – является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет из себя ту ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве»^[478]. На основе указа, предложенного в конце 1906 года, 14 июня 1910 года был принят закон «Об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении». Главный смысл этого закона заключался в том, что он давал крестьянам право покинуть общину, однако на практике оказалось, что только состоятельные крестьяне могли позволить себе стать независимыми.

«Реформа была проведена в жизнь чрезвычайно энергично, – пишет Керенский, – однако с огромными нарушениями элементарных норм закона и права. Правительство, выступившее “в поддержку сильных”, экспроприировало землю, принадлежавшую общине, и передало её тем зажиточным крестьянам, которые пожелали выйти из общины. Пренебрегая всеми условиями общинного права, правительство передало им самые плодородные земли. Новым собственникам были предоставлены займы в размере до 90 процентов от стоимости земли для обустройства и развития фермерского хозяйства»^[479].

Столыпинская реформа серьёзно перетряхнула земельные отношения. К её концу, по-видимому, две третьих земли находились в крестьянских руках. Несмотря на все льготы и привилегии, к 1 января 1915 года только 2.719.000 крестьянских хозяйств можно было причислить к разряду частных владений (22–24 процента пригодных к обработке земель). Какова же была реакция крестьян на земельную реформу Столыпина?

Такая политика не решала насущные проблемы российского крестьянства. Острое желание крестьян получить землю, напротив, спровоцировало серию крестьянских восстаний. Самодержавие получило очередной сигнал о том, что «тёмные массы» не собираются молча терпеть невыносимый гнёт помещиков. Пресловутое мужицкое терпение достигло своих границ. Складывалась ситуация, которая, с одной стороны, несла смертельную опасность для самодержавия, а с другой – таила в себе неисчерпаемый запас сил для революции. Таким образом, как никогда раньше судьба российского пролетариата была неразрывно связана с революционным решением аграрного вопроса. Цитируя профессора Аухагена, Керенский подводит неутешительный итог: «Своей земельной реформой Столыпин разжёг в деревне пламя гражданской войны»^[481].

«Царизм победил. Все революционные и оппозиционные партии разбиты, – писал Ленин в 1920 году, оглядываясь назад, на годы реакции (1907–1910). – Упадок, деморализация, расколы, разброд, ренегатство, порнография на место политики. Усиление тяги к философскому идеализму; мистицизм как облачение контрреволюционных настроений. Но в то же время именно великое поражение даёт революционным партиям и революционному классу настоящий и полезнейший урок, урок исторической диалектики, урок понимания, уменья и искусства вести политическую борьбу. Друзья познаются в несчастии. Разбитые армии хорошо учатся»^[482].

Не только аресты серьёзно подкосили рабочее движение. За четыре года реакции было закрыто 500 профсоюзных организаций. Число членов в легальных профсоюзных организациях сократилось с 246 тысяч до 50 тысяч человек, а позже в составе профсоюзов остались всего 13 тысяч человек. Рабочий день был увеличен до двенадцати часов, в некоторых местах – до пятнадцати часов. Быстрый рост безработицы, отчасти отражающий мировой экономический кризис, сделал положение рабочих ещё более тяжёлым. В 1907 году только в Московской области без работы осталась почти четверть всех металлистов. Такая же ситуация была и в других регионах. Массовая безработица ещё более понизила боевой дух рабочего класса, и без того сильно упавший после политического поражения. Капиталисты составили чёрные списки рабочих-активистов и безжалостно выгоняли их с предприятий. Заработная плата была урезана.

Революционный спад неизбежно породил кризисы внутри всех левых партий, коснувшись не только социал-демократов, но и эсеров. К количественным потерям и финансовым трудностям добавились скандалы и расколы. В рядах эсеров был разоблачён как провокатор один из руководителей партии и глава её боевой организации Евно Азеф. Эсеры раскололись на Партию народных социалистов (правое крыло) и Союз социалистов-революционеров-максималистов (левое крыло). Представители левого крыла выступали за немедленную социализацию земли, фабрик и заводов. Это само по себе стало значительным событием и предвосхитило рождение партии левых эсеров в 1917 году. На V Совете партии социалистов-революционеров, прошедшем в мае 1909 года, делегат из Санкт-Петербурга Андреев отметил, что в столице перестала существовать организация эсеров, остались только отдельные люди^[483]. Раскол коснулся даже небольшого движения анархистов: здесь сторонники терроризма разошлись с анархо-синдикалистами.

В то же время воссоединение РСДРП отнюдь не устранило внутрипартийной борьбы, а, наоборот, только обострило её. Неуклонно ухудшались отношения не только между большевиками и меньшевиками: расколы случились внутри каждой фракции. Правое крыло меньшевиков (П. Б. Аксельрод, Ф. А. Череванин) не только выступало за сделку с кадетами, но и активно выдвигало идею созыва беспартийного «рабочего съезда», предлагая организацию своего рода реформистской рабочей партии взамен прежней революционной партии социал-демократов. В идее созыва «рабочего съезда» уже был зародыш будущего ликвидаторства. Кроме того, меньшевиков всех оттенков поразил недуг классового сотрудничества. В левокадетской газете «Товарищ» появилось «Открытое письмо к сознательным рабочим» за подписью Плеханова. Георгий Валентинович призывал в нём трудящихся поддержать либеральную буржуазию. Меньшевик Н. В. Васильев дошёл до того, что потребовал слияния социал-демократов с эсерами и кадетами в одну конституционную партию. Это предложение Ленин назвал Монбланом оппортунизма^[484]. Единственным выходом из этого положения был немедленный созыв нового партийного съезда. Опираясь на Петербургский комитет, Ленин развернул широкую кампанию за съезд.

Реакция выиграла сражение, но сделала это без уверенности в самой себе. Самодержавие сочетало кнут и пряник. Царь созвал II Государственную думу, попутно усилив репрессии. И снова назревал вопрос: должны ли социал-демократы участвовать в выборах в Думу? К этому моменту Ленин снова пришёл к выводу, что бойкот Думы станет ошибкой. Напомним, что перед выборами в I Государственную думу Ленин уже высказывался против бойкота, однако был вынужден уступить под нажимом других вождей большевистской фракции. В сентябре 1906 года Владимир Ильич писал, что тактика бойкота должна быть пересмотрена. По самой своей природе тактика не есть нечто статичное и данное раз навсегда. Она должна отражать текущее общественное положение, психологию масс и стадию революционного движения. Поскольку революция находилась в упадке, партия не имела права отказываться от возможности вести какую бы то ни было легальную борьбу. Партия была обязана использовать каждый удобный случай, каждую трибуну для поддержания своей связи с широкими массами. Любые другие действия с необходимостью превращали бы партию в секту. Сектант живёт в своём маленьком мирке, удалившись от масс, и потому вопросы тактики ему совершенно безразличны. Такому сектанту, для которого пролетариат существует только в его идеальном, воображаемом мире, нет надобности устанавливать контакты с настоящим рабочим классом и его организациями.

В статье «Сектантство, центризм и Четвёртый интернационал» (1935) Троцкий характеризует сектантство следующим образом: