Грубый формализм такого рода аргументации прослеживается во многих статьях газеты «Новая жизнь». Так, в № 6 газеты появилась статья Н. Менделеева, в которой читаем следующее:
«Итак, Совет рабочих депутатов как политическая – не социал-демократическая – организация существовать не должен, и социал-демократы должны выйти из него, так как его существование может вредно отразиться на развитии социал-демократического движения. Совет рабочих депутатов может существовать как профессиональная политическая организация или не должен существовать вовсе»[333].
Далее автор предлагает большевикам выдвинуть Совету ультиматум: или вы принимаете программу РСДРП, или мы вас расформируем! Вожди большевиков оправдывали своё враждебное отношение к Совету тем, что он, по их мнению, способствовал «принижению сознательности пред стихийностью»[334]. Они даже пронесли эту резолюцию на заседание самого Совета. Когда резолюцию отклонили, делегаты от большевиков, Богданов и Кнунянц, покинули заседание. Другие делегаты просто пожали плечами, перейдя к следующему пункту в повестке дня.
Ошибки комитетчиков были на руку меньшевикам, которые, проявляя более гибкое отношение при создании новых Советов, одержали убедительную победу над своими партийными оппонентами. Меньшевики рассматривали Советы не как «временное революционное правительство» (выражение Ленина), а как органы «революционного самоуправления». Это была аналогия с Великой французской революций 1789 года и с Парижской коммуной. Повторялись, однако, не сильные стороны этих исторических событий, а в первую очередь ошибки парижских коммунаров. Меньшевики также активно выступали за создание «рабочего съезда». Эта нереволюционная концепция рассматривала Совет не как орган борьбы, при помощи которого рабочие могли взять власть, а как отправную точку для создания массовой рабочей партии, этакого аналога Лейбористской партии Великобритании. (Идея «рабочего съезда», которая особенно эксплуатировалась затем Аксельродом и другими, в общих чертах совпадала с идеями, которых позже придерживались основатели указанной британской партии.) Таким образом, несмотря на успехи меньшевиков в работе Советов, их подход носил реформаторский, а не революционный характер.
Ленин внимательно следил за действиями своих товарищей, выражая смесь разочарования и тревоги. Безошибочный инстинкт и понимание рабочего движения дали ему возможность быстро понять значение Советов. Его коллеги, однако, не видели того пути, по которому двигались массы. Для решительных действий требовалось решительное вмешательство Ленина. Тем временем большевики уступали в Советах позиции меньшевикам и теряли драгоценное время. Ленин, вероятно, впал в отчаяние, когда узнал о поведении своих единомышленников в Санкт-Петербурге. Находясь в Стокгольме по пути следования из эмиграции в Россию, Ленин попытался осторожно, но решительно исправить ошибки петербургских большевиков. В № 5 «Новой жизни» в статье за авторством видного члена ЦК Б. М. Кнунянца предлагалась дилемма: Совет или партия? Отвечая на этот вопрос, Ленин писал: «Мне сдаётся, что нельзя так ставить вопроса, что решение
«Вопрос – и крайне важный – вопрос состоит только в том, как разделить и как соединить задачи Совета и задачи Российской социал-демократической рабочей партии»[336]. Затем следовало выражение, которое, должно быть, вызвало ужас среди комитетчиков: «Мне сдаётся, что нецелесообразно было бы со стороны Совета примыкать всецело к одной какой-либо партии»[337]. Ленин продолжает объяснять тот элементарный факт, что профсоюзы и Советы должны стремиться охватить все части рабочего класса, независимо от национальности, расы, вероисповедания и политической принадлежности. В Советах не должно быть только квазифашистских черносотенцев. А марксисты должны бороться в этих организациях за то, чтобы большинство приняло их идеи, программу и тактику. «Мы не замыкаемся от революционного народа, отдавая на суд его каждый наш шаг, каждое наше решение, – пишет Ленин, – мы опираемся всецело и исключительно на свободный почин, исходящий от самих трудящихся масс»[338]. Так писал Ленин. Заметьте, как это поразительно далеко от ряда характеристик, представляющих Ленина не то сектантом, не то бланкистом-заговорщиком, который управляет массами, как марионетками, откуда-то из-за кулис.
Октябрьская всеобщая политическая стачка дала мощный толчок к восстаниям угнетённых национальностей. Финляндия, Прибалтика и большие территории Кавказа превратились в запретные зоны, особенно после объявления реформ Манифестом 17 октября 1905 года. «Либеральный» председатель Совета министров С. Ю. Витте с беспокойством писал царю о ситуации в Финляндии:
«В течение второй половины минувшего октября в Финляндии произошли события, не имеющие себе примера за всё почти столетнее нахождение этого края под русским владычеством. Организована была общая политическая забастовка; появилась хорошо вооружённая и обученная “национальная гвардия” (милиция), которая заменила собою во многих местностях законную полицию, заставив её сложить свои полномочия; некоторым губернаторам представителями местных политических партий с угрозами предложено было оставить должность…»[339]
Ежедневная переписка графа Витте с царём демонстрирует растущую тревогу по поводу революционной ситуации. Именно под давлением Витте царь опубликовал Манифест 17 октября. Становилось ясно, что уступки не только не остановили революцию, но и дали ей новый толчок. Витте ждал от царя проявления сочувствия, но был разочарован. Резолюция царя была такой: «Неужели этим 162 анархистам дадут возможность развращать армию? Их следовало бы всех повесить»[340]. И это было единственное замечание царя на письмо Витте.
Кроме писем Витте, царь получал отчёты от губернаторов. Так, варшавский губернатор Мартынов, описывая положение дел в Польше, отмечал:
«”Фанатическое настроение польского общества и враждебность к русским приняли размеры, никогда раньше не бывалые”. <…> Обнародование Манифеста 17 октября, истолкованного в ложном свете, “не произвело умиротворяющего действия, а, напротив, вызвало настолько выдающиеся, серьёзные события, что гор. Варшава и Варшавская губерния представляли собою один общий мятежнический стан”. На улицах и площадях устраивались митинги, на которых ораторы призывали к бунту; в городах, посадах и сёлах, часто при участии и по личной инициативе католического духовенства, устраивались многолюдные патриотические “демонстративные шествия, с пением революционных песен, с несением хоругвей, красных и чёрных флагов, на которых изображались польские белые орлы, разные другие польские эмблемы и революционные надписи”»[341].
В Киеве и Одессе в октябре тоже прошли массовые акции протеста. Тем самым готовилась почва для перехода власти в руки рабочего класса. Росло революционное движение и в деревнях. В последние три месяца 1905 года было зарегистрировано 1590 случаев беспорядков среди крестьян. Помимо всего прочего, самодержавие захлестнули разногласия. В то время как Витте умолял царя осуществить реформу сверху, генерал Трепов, теневой диктатор Санкт-Петербурга, отдал знаменитый приказ своим войскам: «Патронов не жалеть!»
Беспомощность режима, охваченного взрывом народного гнева, проявляется в паническом тоне писем Витте к царю и его постоянных жалобах на отсутствие войск. В конечном итоге твердолобый Николай II всё-таки был вынужден примириться с действительностью и неохотно признал необходимость проведения выборов в Государственную Думу. Манифест 17 октября был воспринят Лениным как «первая победа революции». Радости на улицах не было предела! Толпы взволнованных людей собирались на центральных площадях и обсуждали ситуацию. 18–20 октября рабочие, вооружившись красными флагами, без предварительной подготовки, двинулись в тюрьмы и потребовали освободить политических заключённых. Двери некоторых московских тюрем были насильственно открыты, и заключённых вынесли из них на руках. Большевики прекрасно понимали, что нельзя слепо доверять обещаниям на бумаге и просто выступать за созыв Учредительного собрания. Несмотря на массовую эйфорию, Ленин пытался растолковать, что Манифест 17 октября – это просто тактическая уступка, и предостерегал от конституционных иллюзий и игр в парламентаризм.
«Толкуют о свободе, – писал Владимир Ильич, – говорят о народном представительстве, ораторствуют об Учредительном собрании и забывают постоянно, ежечасно и ежеминутно, что все эти хорошие вещи – пустые фразы без серьёзных гарантий. А серьёзной гарантией может быть
Предлагая уступки для разряжения обстановки, царский режим просто выигрывал время и готовил ответный удар. Подобная ситуация характерна для каждой революции. Её можно назвать периодом
«Что такое конституция? – писал Владимир Ильич. – Бумажка, на которой записаны права народа. В чём гарантия действительного признания этих прав? В
Переход либералов из одного лагеря в другой расширил простор для действий. У революции отныне было только два пути. Только вооружённое восстание, возглавляемое пролетариатом, который тянул за собой крестьян, национальные меньшинства и все угнетаемые слои общества, было правильным выходом. Иллюзия конституционной реформы рассеялась как дым. Манифест 17 октября был явной попыткой провести на песке революции черту, за которую нельзя никому заступать. Эти реформы стали возможны не в результате махинаций либералов, а исключительно благодаря революционной борьбе пролетариата. Предостерегая от эйфории после Манифеста 17 октября, Ленин призвал рабочий класс собрать все силы для решающего удара. За фасадом предложенной конституции самодержавие готовило кровавую расправу. От революционеров требовалось ясное понимание того, что решающие битвы впереди и что сейчас есть уникальная возможность воспользоваться завоёванными свободами, чтобы быстро построить партию, расширить её влияние и готовиться к финальному сражению. Восстание было для Ленина единственной гарантией. Вооружение народа связывалось с борьбой за основные требования: введение восьмичасового рабочего дня, освобождение политических заключённых и т. д. Революционный реализм Ленина проявился в последующих событиях.
В настоящее время, когда портрет Николая II принято рисовать исключительно светлыми и гуманными красками, приходится напоминать о действительном характере этого человека, которого современники называли не иначе как «Николай Кровавый», равно как о его подлинной роли в истории страны. Взять хотя бы отношение батюшки-царя к действиям погромщиков. С момента восшествия на престол Николай II обращался к насилию при каждом удобном случае. В 1895 году, через год после коронации, царь отправил в гренадёрский полк, отличившийся в подавлении рабочих беспорядков, телеграмму следующего содержания: «Весьма доволен спокойным и стойким поведением войск во время фабричных беспорядков»[345]. В 1905 году его реакция была аналогичной. «На террор нужно отвечать террором, – писал император своей матери в письме от 29 декабря 1905 года, комментируя жестокие репрессии в отношении прибалтийских крестьян. – Орлов, Рихтер и другие действуют отлично; много банд уничтожено, дома их и имущество сжигаются»[346]. Чуть погодя, получив известие о захвате Риги и об устроенной капитаном Оттоном Рихтером виселице для главных агитаторов, царь написал на полях телеграммы: «Молодец!»[347] В 1907 году Бернард Пэрс, автор одной из наиболее известных книг по истории России, спросил русского мужика, что тот думает о событиях пяти прошедших лет. «Пять лет назад была вера [в царя], а также страх, – сказал крестьянин. – Теперь веры нет, остался только страх»[348].
В ответ на революционное движение рабочих царизм устраивал кровопролитные погромы против евреев, социалистов и «интеллигенции». За один месяц после обнародования Манифеста 17 октября были убиты почти четыре тысячи человек, ещё десять тысяч человек получили ранения в ходе кровавых беспорядков. Многие социал-демократы погибли в этих погромах, в частности видный большевик Николай Бауман, которого убили в Москве вскоре после освобождения из тюрьмы. Похороны Баумана переросли в массовую демонстрацию рабочих. Гроб с телом носили по улицам в сопровождении оркестра, играющего революционные песни.
«Партийные вожди несли венки, красные флаги и тяжёлые бархатные транспаранты, на которых читались богато украшенные золотом лозунги борьбы. А вслед за ними боевым строем, по десять в ряд, шли массы скорбящих, всего около 100 тысяч человек. Это скорбное шествие, со стороны напоминающее религиозную процессию, длилось весь день, останавливаясь в разных точках города для пополнения своих рядов. Когда шествие проходило мимо консерватории, к нему присоединился студенческий оркестр, который, совершая панихиду по революции, начал многократно исполнять песню: “Вы жертвою пали в борьбе роковой…” Тяжёлая поступь демонстрантов, их меланхоличная музыка и по-военному организованные ряды людей выглядели очень угрожающе. С наступлением вечера зажглись тысячи факелов, осветив красные полотна. Речи у могилы звучали проникновенно, эмоционально и возвышенно. Вдова Баумана обратилась к массам с просьбой отомстить за смерть мужа. И, когда процессия двинулась обратно к центру города, завязались отдельные бои с черносотенными бандами»[349].