Новость о дезертирстве Мармона принес Наполеону в Фонтенбло один из адъютантов Мортье. Эта весть опечалила императора превыше всяких ожиданий, но не ошеломила так, как случайная встреча с отступающим парижским гарнизоном несколько дней назад. Сейчас Наполеон уже знал, что измена живет среди самых высоких чинов и находится в прямой пропорции с наградами, богатством и привилегиями, которые он сам же и раздавал. На людей, не обязанных ему ничем, можно было положиться даже в случае гражданской войны, но все прочие, или почти все за редким исключением, в отношении своих обязательств к императору пользовались правилом золотого сечения: чем больше у них было, тем менее зависимыми они оказывались, и эта аксиома проявлялась снова и снова за последние несколько месяцев. Мюрат женился на сестре Наполеона и взошел на престол. Бернадота выбрали в короли Швеции на основе его репутации как французского полководца. Мармон более двадцати лет был ближайшим другом императора. Политики, сейчас сочинявшие приветственный адрес Людовику XVIII, почти поголовно цареубийцы, а некоторые из них обязаны жизнью закону, который Наполеон ввел по возвращении из Египта в последнем году предыдущего столетия. Сейчас вода вокруг его полузатонувшего судна чернела от голов беглецов, и Наполеон мог смотреть на них не без объективное-ти. Он не разражался безумными вспышками и потоками риторических вопросов о благодарности, чести и верности. Наступило нечто вроде передышки, полной размышлений о накопленном колоссальном опыте в оценке слабости людской натуры и том напряжении, какое может выдержать человек и сохранить верность. Как ни странно, император с интересом следил за своими мыслями, и в ответах, которые он давал себе, фигурировали не порочность, неблагодарность и тщеславие, а только цифры. Иногда ответ удивлял его, но чаще — нет. Из всех людей, что его окружали, он мог полностью доверять лишь немногим. Из остальных одни будут колебаться чуть дольше, ожидая законного освобождения от своей присяги, но большинство, такие, как Мармон, найдут решение в компромиссе, который придумают сами. «Можно полагаться лишь на тех солдат и офицеров, которые не стали герцогами, — сказал Наполеон, когда на позиции, оставленные Мармоном, встали свежие силы. — Следовало отправить всех их в постель и повести на войну молодежь с незапятнанной храбростью».
У него оставались еще тысячи человек, но они не носили генеральских эполет. На лесных полянах вокруг замка стояли лагерем двадцать пять тысяч солдат, но их вожди покинули их, предпочитая держаться поближе к потоку фактов и слухов, который обрушивался на штаб вместе с курьерами, депутациями и посланниками, приезжавшими и уезжавшими ежечасно днем и ночью. Их имена нагоняли страх на всю Европу, и еще не так давно любой из них во главе колонны гренадеров или пары кавалерийских эскадронов мог захватить город, всего лишь подойдя к его воротам. Теперь же они были дезертирами или потенциальными дезертирами, либо замышлявшими бунт, либо предпочитавшими незаметно улизнуть и постараться спасти хотя бы часть своих состояний, пока еще не слишком поздно.
Журдан, Келлерман и Лефевр были среди первой группы — гордость не позволяла им участвовать в заговоре, но тем не менее они были настроены немедленно положить конец войне. Ни один из них не ждал ничего хорошего от Бурбонов, поскольку все трое вели республиканские армии к победам еще до того, как имя «Бонапарт» стало связанным с чем-то неизмеримо более грозным, чем неряшливый молодой офицер с сильным корсиканским акцентом. Ожеро, также принадлежавший к этой группе республиканцев, уже принял решение, а Удино, сын пивовара, собирался принять, перед письменным столом императора уговаривая Нея и прочих действовать решительно. Дивизионные генералы пребывали в аналогичном настроении, предлагая последовать примеру своего товарища Суэма из Шестого корпуса. Среди них были три блестящих кавалериста, Мило, Нансути и Латур-Мобур, да и прочие в этой группе — Мезон, вместе с Неем отступавший из Москвы в арьергарде армии; Сегюр, чье перо предало гласности все ужасы отступления; Бельяр, сообщивший Наполеону о падении Парижа; Лагранж, Юлен и многие другие, чьи военные награды заняли бы не одну страницу — своим послужным списком заслуживали большего, чем нынешние альтернативы. Остались трое, самые знаменитые и по-своему непревзойденные — Макдональд, Ней и Бертье, начальник штаба. Но ни разу в их блестящем прошлом их истинный характер не раскрылся так полно, как в течение следующих двух суток.
Выбор, стоявший перед ними, был не просто выбором между верностью Наполеону и собственными интересами. Он был осложнен рядом других факторов и зависел от ответов на множество вопросов. Станет ли дезертирство более почетным выходом, чем потворство гражданской войне? Может ли Франция расстаться со славой недавнего прошлого и покориться семье, чье имя стало синонимом смирительной рубашки дворянских привилегий? Была ли революция не более чем случайностью, которую сметут под ковер истории? Имеет ли кто-либо из вождей Великой армии право ради гибнущего авантюриста посылать на смерть очередного восемнадцатилетнего мальчишку? Это лишь немногие из вопросов, которые терзали разум таких людей, как Ней, Удино и Коленкур, когда они шли среди лагерных костров, окружавших замок Франциска I. В итоге выбор сократился до трех вариантов: отвернуться от человека, который пятьдесят раз вел их к победе; крепко держаться присяги и до конца выполнять свой долг офицера или же, ни слова не говоря, стушеваться и выжидать момент, когда их поступки скроет пыль рухнувшей империи.
Макдональд никогда не ходил в фаворитах у императора. Он был слишком откровенным, чтобы стать хорошим царедворцем, и заслужил свой жезл тяжелыми ратными трудами. Ему понадобилось много лет, чтобы завоевать свою репутацию упорной, кропотливой, но не слишком блестящей службой. Сейчас, во время кризиса, на поверхность всплыли его истинные качества. Он давал честный совет всякий раз, как тот требовался, а когда нет — молча выполнял свое дело, не задумываясь о том, что может с ним случиться в грядущие годы. Наполеон никогда его не ослеплял своим сиянием. Макдональд думал об императоре как о главе государства и своем командире, совсем так же, как его отец, шотландский горец, относился к Младшему Претенденту до и после Каллодена[8]. Он был резким, неулыбчивым и абсолютно надежным, но его инстинкт до самого последнего момента требовал хранить верность присяге. Отречение необходимо, но оно должно исходить из Фонтенбло, а не из Парижа, где национальные интересы представляли такие люди, как Талейран.
Бертье, начальник штаба, был отлит в совершенно иной форме. Он был телом и душой предан Наполеону двадцать лет, и их военная репутация была неразрывно связана. Уже двадцать лет император служил для Бертье источником указаний и вдохновения. Теперь впервые за все эти годы ему приходилось принимать решение самостоятельно, и Бертье обнаружил, что не может этого сделать. Пробормотав извинение, он потихоньку ускользнул, обещая вернуться, но Наполеон, который знал его лучше, чем он сам, не был обманут. «Он не вернется», — сказал император, и не ошибся. Лишившись якоря, Бертье беспомощно плыл по течению, не зная, кому хранить верность. Попытка приспособиться к обстоятельствам впоследствии стоила ему жизни.
Ней не был похож ни на того, ни на другого. Человек действия, он не имел склонности к политике. Его храбрость вошла в легенду не только у солдат Великой армии, но и среди его врагов, хотя его характер был изменчивым, а в основе решений часто лежали эмоции. Если бы он осознавал это и держал себя в руках, его послужной список остался бы незапятнанным, но ему не хватало самоанализа, чтобы оценивать свои побуждения. Как всегда, и на поле битвы, и вне его, он полагался на импульсы, и в этот раз импульсы повели его по пути, который нам с расстояния в полтора столетия кажется нехарактерным для него и недостойным.
Смирившись с невозможностью добиться от царя согласия с условиями отречения, императорская депутация, состоявшая из Нея, Макдональда и Коленкура, приготовилась вернуться в Фонтенбло и вырвать у Наполеона капитуляцию, не учитывавшую прав его малолетнего сына. Возвращались они поодиночке. Первым отбыл Ней, быстрым галопом примчавшийся в Фонтенбло поздно вечером 5 апреля, задолго до остальных. Он сразу сел писать послание, которое ставило его на одну доску с Мармоном. В письме он давал обязательство неограниченно поддерживать Бурбонов на том основании, что это единственный способ предотвратить гражданскую войну, и если бы это действительно было его главным побудительным мотивом, то его личная капитуляция могла бы остаться на его совести. Но он совершил нечто непростительное, намекая, что именно он убедил Наполеона на безоговорочное отречение, и добавляя, что «надеется получить документ жизненной важности через несколько часов». Это была ложь, поскольку очевидно, что той ночью он не виделся с Наполеоном, по крайней мере, до тех пор, пока его письмо, адресованное Временному правительству, уже не было в пути. Невозможно избежать убеждения, что, написав такие слова без согласования со своими двумя коллегами, Ней надеялся предстать в роли человека, положившего конец войне, и разделить почести с Мармоном, героем дня. Не сообщил он о своем поступке Макдональду и Коленкуру и тогда, когда они вернулись в Фонтенбло в час ночи. Они узнали обо всем позже, при тягостных для всех троих обстоятельствах.
Ранним утром 6 апреля разбуженному Наполеону сообщили о провале миссии. Известия о дезертирстве Мармона уже подготовили императора, и он понимал, что ничего, кроме безоговорочного отречения, не устроит его врагов. Несмотря на это, он сделал последнюю попытку, предложив отступить за Луару или совершить второй переход через Альпы, создав независимое королевство в Италии. Он привел все те же старые надоевшие аргументы — армия Сульта на юго-западе, 15-тысячная армия Сюше к северу от Жиронды, Гамбург в цепкой хватке Даву, сильные крепости на Рейне, Эжен в Северной Италии. Когда ему сказали, что любого курьера, пытающегося прорваться в какое-либо из этих мест, неизбежно захватят, он заявил: «Там, где не пройдет курьер, пройдут пятьдесят тысяч человек».
Но это была фантазия, и он понимал это, хотя и не знал, что оставшиеся маршалы, включая Макдональда, договорились не подчиняться никаким приказам об общих передвижениях армии, которые бы исходили от Наполеона. Однако из выражений их лиц он понял, что никто с ним не пойдет и что путешествие, начавшееся восемнадцать лет назад, когда в карете полной карт он пересек этот самый лес по пути в Ниццу, чтобы принять командование над Итальянской армией, действительно закончилось. Он лаконично сказал: «Хорошо. Вы заслужили отдых — пользуйтесь им!» — и отправил их сочинять документ, которого ждала вся Европа. Документ гласил: «Поскольку союзные державы объявили, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей клятве, объявляет, что он и его наследник отказываются от трона Франции и Италии, поскольку нет такой личной жертвы, на которую он бы не был готов ради благополучия нации». Последние три слова были вычеркнуты и заменены фразой «в интересах Франции». С этим документом усталая троица в полночь 6 апреля снова отправилась в столицу.
Центр притяжения незаметно переместился из Фонтенбло в Париж. Вот уже много лет все крупнейшие политические решения в Европе исходили от Наполеона, и, где бы он ни находился — в Париже, Нидерландах, на верхнем Рейне или нижнем Дунае, в Испании или за Неманом, все вращалось вокруг его палатки или квартиры, откуда вдоль дорог разбегались нити управления, протягивавшиеся порой больше чем на тысячу миль. Сейчас, в первые теплые дни весны, последовавшие за мрачной зимой, он оказался на периферии событий и действовал на основании слухов и позавчерашних газет. К тому времени, как до него доходили официальные бюллетени, их обгонял ход истории. Такие люди, как Маре, предшественник Коленкура, и немногие верные — например, большой, жизнерадостный Мортье — по-прежнему приходили за приказами, а вокруг замка на лесных опушках ветераны чистили кивера и надраивали оружие, готовясь к выступлению, но все это походило на пьесу, которую неудачливые актеры исполняют перед ничтожной аудиторией, чувствуя притом, что следует обратить свое внимание к более амбициозной драме, разворачивающейся в Тюильри и на площади Согласия.
Наполеону сообщили о том, какое будущее ему уготовано. Он станет императором острова Эльба в Средиземном море — человек, повелевавший континентом, получит в свое управление девяносто квадратных миль земли. Отныне ему предстояло стать гостем Европы. Узнав об этом, Наполеон заинтересовался, что это за остров Эльба, и он послал за офицером, который там служил. Ему рассказали, что населяют Эльбу в основном рыбаки, и, возможно, его лицо на мгновение осветила одна из его бледных улыбок. Он рыбачил в средиземноморских водах в детстве, но в те дни все его мечты были связаны с островом, лежащим в нескольких днях пути к востоку от Эльбы. Ему назначили пособие — шесть миллионов франков должны были выделяться из французского бюджета. Еще два с половиной миллиона причиталось императрице Жозефине и всем низложенным Бонапартам, которым предписывалось определенное место жительства. Наполеону оставляли его императорский титул. Его жена и сын получали герцогства Парму, Пьяченцу и Гуасталлу. Принимая во внимание обстоятельства, условия эти были благородными — благородными для любого, но не того, кто создал и возглавил крупнейшую по площади и населению империю со времен римских цезарей.
В самом Париже дипломатическая активность становилась лихорадочной. Солдаты свою работу сделали. Казаки, уланы, гусары и гренадеры, отведя своих коней в стойла и составив оружие в козлы, гуляли по бульварам и глазели на памятники столицы мира, но для чиновников и курьеров наступила горячая пора. В правительственных департаментах безостановочно чиркали перья, а на улицах стоял звон подков по булыжникам — гонцы развозили великие новости в самые дальние уголки Европы. Предстояло столько всего сделать и как можно скорее, пока человек в Фонтенбло не передумал.
Был провозглашен новый король, Людовик XVIII, подагрический, добродушный наследник мальчика, покойного дофина, который никогда не был коронован и умер при обстоятельствах, которые остаются тайной и по сей день. Он был братом человека, который вырывался из рук палачей под окнами того самого дворца, где сейчас подручные Талейрана, вооружившись необходимыми документами, разворовывали личное состояние Наполеона, не гнушаясь его табакерками и носовыми платками.
По двое, трое и семьями, набившись в берлины и кабриолеты, нанятые на позаимствованные деньги, эмигранты и непримиримые начали стекаться в Париж, появляясь подобно успокоившимся горожанам, которых целое поколение не выпускал из погребов ураган. Люди, бежавшие из горящих замков юнцами, возвращались обрюзгшие, с двойными подбородками. С ними были жены и дети, нажитые в ссылке, и все стремились узнать, что этот герой карикатур сотворил с Парижем в их отсутствие. Не все из них были озлобленными и мстительными. Патриоты с тайной гордостью следили за вознесением Французской империи, усмехаясь, когда одна за другой коалиции рушились под копытами кавалерии Мюрата и штыками гренадер Нея. Сам Людовик, приглашенный на празднество в честь победы союзников под Лейпцигом, ответил с достоинством: «Ни я и ни один принц из моей семьи не могут радоваться событию, которое принесло такую печаль нашей стране». Огюста де ла Ферроне, еще одного изгнанника, во время союзного наступления в Восточной Франции нельзя было оторвать от карт. Когда ему сообщили о падении Парижа, он горько произнес: «Они победили без нас!» Британский принц-регент, неожиданно осознав, что принимает в гостях королевскую семью, а не кучку царственных нищих, в день рождения королевы Шарлотты пригласил Людовика на бал в Карлтон-Хаус, и там Бурбон увидел, что стены украшены гобеленами, на которых вышиты лилии. С ним отправились многие другие изгнанники, но прошло более двадцати лет с тех пор, как французские аристократы бывали на подобных мероприятиях, и дамам пришлось взять взаймы платья у своих английских подруг. Но над теми, у кого подруг не было, сжалилась мода. Последним писком моды были платья с высокими талиями, и старые бальные платья можно было пустить в ход, подколов на соответствующей высоте булавками.
Первым, кто воспользовался оккупацией Парижа, оказался Карл Филипп, граф д’Артуа, младший брат короля. Распутник в последние дни монархии, реакционер в самые первые дни революции, он был самым непопулярным из Бурбонов. Высокий, держащийся с достоинством и считающийся красивым, он дольше всех находился в изгнании. Ненависть парижской толпы прогнала его из Франции через четыре дня после падения Бастилии, в июле 1789 года, но сейчас, огражденный от любых возможных покушений казачьим эскортом, 12 апреля он вернулся в столицу. «Ликование при его появлении было ограничено кругом его близких», — отмечает свидетель. Парижане наблюдали за проездом его свиты, но мало кто выражал радость. Да и чему было радоваться? Он и все ему подобные были чужестранцами, а в толпе стояли немолодые люди, которые помнили человека, требовавшего принять кровавые меры для подавления революции в те первые бурные дни много-много лет назад.
Граф отбыл из Ярмута в январе 1814 года и высадился в Голландии, где сразу же погрузился в занятие, дорогое всем царственным изгнанникам. Он издал манифест, призывающий «всех истинных французов» признать выгоды законной династии. Первое время его призыв не находил откликов. Графа даже не приглашали лидеры союзников, которых его присутствие лишь стесняло. Однако после падения Парижа, когда реставрация стала делом решенным, его посадили на белую лошадь и облачили в форму Национальной гвардии. Странно, что он выбрал именно эти регалии. Национальная гвардия была детищем революции, и в последние дни монархии Бурбоны предпочитали полагаться на швейцарских наемников. 12 апреля при ярком солнечном свете он въехал в Париж в окружении множества сторонников. Его отсутствие продолжалось без нескольких месяцев четверть века.
Его ожидал официальный прием на площади Согласия, которая с июля 1789 года повидала немало. Там расстались с жизнью многие, помимо Людовика XVI, и даже сейчас было трудно пройти по этому месту, не заметив унылых призраков тех, кто погиб на гильотине. Среди них была и Мария Антуанетта, невестка графа Артуа, поседевшая и полуслепая в тридцать семь лет. Здесь погибли Шарлотта Корде и все жирондисты, пытавшиеся управлять революцией с помощью благочестивых банальностей, а рядом с ними — вдохновители Террора, Дантон, осознавший свою неудачу, и Робеспьер, сверкающий глазами, но молчащий из-за грязного бинта, покрывающего его простреленную челюсть. Сейчас вязальщиц, следивших, как падали головы, сменили короли и князья, а вместо грубых революционных песен звучали речитативы попов.
В тот же день был подписан договор, формально низлагающий императора Наполеона, и Талейран попросил императорских представителей — Коленкура, Макдональда и Нея — принести присягу новому правительству. Коленкур и Макдональд отказались, заявив, что они по-прежнему послы императора и еще не получили освобождения от своих обязанностей. Ней был вынужден признаться, что уже поручился новой власти в своей лояльности, со стыдом вспомнив о своем письме, сочиненном ночью 5 апреля. Разница во мнениях у этих троих людей вызвала живую перепалку. Двое пленников чести уже испытывали унижение, видя, что к Нею относятся как к главе депутации, а царь поздравляет его от всей души. Сейчас, после энергичных самооправданий Нея, они потребовали, чтобы им выдали пропуска. Ней взорвался: «Я не собираюсь возвращаться туда за наградой!», но Макдональд оказался на высоте. «А я возвращаюсь, — сказал он, — чтобы выполнить обещание, которое я дал императору». И отбыл вместе с Коленкуром.
Период ожидания между 6-м и 12 апреля, вероятно, был самой несчастной неделей в жизни Наполеона. Его письма в Блуа, где пестрой толпой беженцев-парижан владел хаос, оставались без ответа. Он только что отрекся от своих прав и от прав своего сына — наследника, ради которого пришлось оставить нежную и преданную жену. Никто из великих не приезжал навестить его, а из старых друзей — лишь его бывшая любовница, белокурая графиня Валевска, тоже родившая ему сына. Но он ее не принял. Даже намек на возобновление их былой связи дал бы смертоносное оружие в руки Меттерниху и прочих, желавших отлучить императора от его второй жены. Валевска написала письмо и уехала. Она еще повидается с ним на Эльбе и войдет в историю как «единственная женщина, которая любила Наполеона и была им любима». Однако на этот романтический титул претендуют слишком многие, чтобы придавать ему особое значение. Не о романтике думал Наполеон в эти нескончаемые дни, а о своей династии и всех своих планах по модернизации Франции и создании Европейской федерации, которые пошли прахом. Думал он и о возможной смерти — это слово витало в воздухе, которым он дышал. Старый головорез Блюхер не отказался от этой идеи, и некий негодяй на службе у Талейрана уже замышлял покушение во время предстоящего пути императора к Ривьере. Он думал о многом другом, об упущенных возможностях, военных просчетах, о ссорах с друзьями и о ненадежных союзниках, и общий итог всех этих размышлений вылился в поступок, совершенно чуждый его натуре.