Гортензия думала, как отразится крушение империи на ее матери, которая получала значительную пенсию от своего бывшего мужа. Еще она размышляла о судьбе своего любимого брата Эжена, отрезанного в Италии и окруженного врагами. Кроме того, куда было податься и что делать ей со своими детьми? Она неохотно попросила совета у императрицы, когда Мария Луиза уходила с совещания по поводу ее будущих передвижений. «Я уезжаю, — сказала Мария Луиза с улыбкой, говорившей, что принятое решение принесло ей облегчение, — и советую вам сделать то же самое». — «Я рада, что ваше величество теряет корону с улыбкой», — в досаде ответила Гортензия, у которой был острый язычок. Однако Гортензия понимала, какое влияние на горожан окажет паническое бегство императрицы и наследника престола. Гарнизон и союзники увидят в этом шаге разрешение сдаваться, и Гортензия безуспешно попыталась заставить герцогиню Монтебелло (компаньонку императрицы и вдову маршала Ланна) убедить Марию Луизу не делать этого. Потерпев неудачу, она спросила совета у Жозефа, который тем более не мог ничем помочь. Он сердито посоветовал ей позаботиться о себе самой. Бонапарты и Богарне никогда не питали друг к другу симпатии.

В этом можно увидеть фатальный изъян наполеоновского правительства, слабость, характерную для всех диктатур. Начиная с переворота 1799 года император осуществлял личный контроль над руками, сердцами и умами всех своих подданных — аристократии, простого люда и буржуазии. Сейчас, когда его звезда закатывалась, эгоистичные его предали, а потенциально лояльные лишились инициативы. Мужчины и женщины, которые могли бы оказать решительное влияние, суетились, задавая друг другу риторические вопросы, и даже опытные солдаты в тумане пропаганды, контрпропаганды и слухов не могли понять, в чем заключается их долг. Только хладнокровные и беспристрастные, такие, как Талейран и его товарищи по заговору, могли найти путь и следовать по нему шаг за шагом, руководствуясь не совестью, а личными интересами. В конце концов, после того как Луи, муж Гортензии, кисло объявил ей, что ее дети станут заложниками, Гортензия последовала примеру Марии Луизы и поспешила на запад, не зная, скоро ли этот последний путь спасения будет перекрыт англичанами, наступающими на северо-восток от Тулузы.

В последние безумные моменты перед отъездом она услышала приглушенные разговоры роялистов, после четверти столетия выползающих из подполья и из безвестности. Еще она услышала жалостный рассказ о маленьком короле Римском, как, потрясенный всей этой суматохой, он отчаянно цеплялся за портьеры и дверные ручки в Тюильри, пытаясь задержать бегство матери и ее свиты. О главной слабости Гортензии, ее склонности впадать в слезливое самосострадание, свидетельствует ее собственное перо. Дважды разбуженная в свою последнюю ночь в Париже, она жалуется: «Столь беспокойная ночь, в придачу к моему хрупкому здоровью, стала непреднамеренной подготовкой к лежавшим впереди трудностям и опасностям». Позже, в Глатиньи, она услышала грохот пушек и отметила, что раньше этот знакомый звук ассоциировался у нее лишь с салютами в честь побед императора.

Мадам Удино прошла через аналогичные муки нерешительности. Она выехала из Парижа в четыре часа того же дня, что и императрица, направившись по запруженной дороге к Версалю и Рамбуйе, куда стремились все слабонервные, не имея ни малейшего понятия, что им там делать. В первую ночь в Версале жена маршала нашла ночлег на улице л’Оранжери. Всю ночь под ее окнами текла процессия беженцев. «Это шла империя, дети мои, — писала она в своих мемуарах, предназначенных для ее семьи, — во всем ее блеске и великолепии… министры в своих экипажах шестериком, забравшие с собой документы, детей, жен, сокровища, мундиры; весь Государственный совет, архивы, сокровища короны, правительство. И носители власти и великолепия смешались на этой дороге с бедным людом, нагрузившим на тележки все, что они могли увезти из домов, брошенных на разграбление, которое, как они думали, скоро начнется по всей стране». Возможно, ей приходило в голову, что это было точным повторением сцен, происходивших на дорогах, ведущих к почти всем европейским столицам, с тех пор, как парижская толпа собралась на той же улице, требуя хлеба под запертыми решетками великого замка. Прежде чем она отошла от окна, выходящего на эту хаотичную сцену, кто-то дал ей экзмепляр прокламации Жозефа, призывающей парижан остаться и сражаться. Она оканчивалась словами: «Парижане, я остаюсь с вами!» Читая, мадам Удино выглянула в окно и увидела автора прокламации вместе с его штабом. Он тоже спешил в Рамбуйе.

Мадам Жюно, чей муж недавно сошел с ума и покончил с собой, не бежала из города — не из-за преданности человеку, который возвысил ее мужа от сержанта до герцога, а из-за письма от другого старого друга, Мармона, в тот момент старшего по званию военачальника в Париже. Оставшись со своими домочадцами и четырьмя маленькими детьми, она тоже зашила бриллианты в корсет и, не зная, что делать дальше, написала Мармону, который тогда вел переговоры с союзниками. Несмотря на бесчисленные обязанности, он ухитрился найти время для ответа; и его письмо помогает объяснить его поведение, впоследствии заклейменное как предательство. Он писал: «…Я бы рекомендовал вам не покидать Париж, в котором завтра наверняка будет гораздо спокойнее, чем в любом месте в двадцати лигах вокруг. Сделав все, что было в моих силах ради чести Франции и французского оружия, я вынужден подписать капитуляцию, которая позволит иностранным войскам завтра войти в нашу столицу! Все мои усилия были напрасны. Я был вынужден сдаться численно превосходящему противнику, какое бы сожаление я при этом ни испытывал. Но моим долгом было сохранить жизнь солдатам, за которых я несу ответственность. Я не мог поступить иначе и надеюсь, что моя страна будет судить обо мне справедливо. Моя совесть чиста перед этим судом».

Так Мармон понимал свой долг, и, возможно, история осудила его слишком сурово. В конце концов, все считали, что империя побеждена. Императрица и Жозеф уехали, большинство высокопоставленных лиц бежало по дороге в Версаль, владельцы лавок закапывали свои ценности в садах, и боевой дух Национальной гвардии упал до нуля. В Париже не было никого, чья боевая слава сплотила бы горожан ради обороны столицы. Страх перед грабителями-казаками висел над домами буржуазии, а по трущобам пополз страх перед репрессиями Бурбонов. На четвертом году революции, когда европейские короли наступали на Париж, роялистская прокламация обещала всем цареубийцам по петле. Сейчас армии самодержцев пришли, и кто мог сказать, не будут ли исполнены угрозы двадцатилетней давности? И все же без Дантона или Наполеона, которые могли бы сплотить их, не многие из тех, кто боялся грабежей или палача, готовы были рисковать жизнью на баррикадах. Ни Мармон, ни Мортье, ни старый Монси не обладали достаточным влиянием, чтобы наполнить Париж волей к сопротивлению, и своим сердцем Мармон, тащивший на себе почти всю ответственность, понимал это. Бонапарты бежали. Жозеф ненадолго вернулся, но потом исчез снова в кортеже императрицы и своих братьев, бывшего короля Луи и экс-короля Жерома. Родственники императора в течение всей своей взрослой жизни являли собой неприглядное зрелище, но никогда это не проявлялось столь отчетливо, как в последнюю неделю марта 1814 года. Даже Жозефина, когда-то прославляемая как Богоматерь Побед, бежала из Мальмезо-на в свой замок в Наварре, за каждым деревом видя воображаемых казаков.

30 марта в пригородах произошло жестокое сражение. Пруссаки наступали на Монмартр, вюртембергские отряды и русские — на Роменвиль, австрийцы — на Венсенн и Шарантон. В четыре часа дня пруссаки взяли Монмартр и открыли из тяжелой артиллерии огонь по городу. Дальнейшее сопротивление казалось бессмысленным, и Жозеф, прежде чем отбыть окончательно, наделил Мармона полномочиями вести переговоры.

Мармон, физически изнуренный и с тяжестью на душе, вступил в переговоры тем же вечером. Орлов, эмиссар царя, проявил неожиданное благородство. Он обещал выпустить регулярные войска из города со всем оружием и обмундированием. Национальную гвардию следовало разоружить, все арсеналы и военные сооружения оставить, ничего с ними не делая, все раненые и отставшие считались военнопленными. Условия были приняты. Битва за Париж, кульминационный пункт кровавых кампаний, продолжавшихся немногим более года, закончилась за несколько часов, но при всей своей краткости она оказалась отнюдь не бескровной. Недолгое сражение в пригородах обошлось союзникам более чем в 9000 человек.

Всю ночь в доме Мармона на улице Паради толпились дипломаты. Среди посетителей был и Талейран. Встретив там графа Орлова, он не забыл передать царю «глубочайшее почтение». Мармон полагал, что сделал все, что в силах человеческих. Бурьен, один из заговорщиков Талейрана, видел, как он пришел после уличного боя. В его мундире зияли пулевые дыры, лицо с восьмидневной щетиной на подбородке почернело от пороха. Один свидетель сражения на Монмартре говорит, что видел, как шесть человек рядом с маршалом были заколоты штыками. Другой утверждает, что Мармон в тот день потерял пять лошадей и был ранен в руку и ладонь. С этого момента солдаты сошли со сцены, уступив место политикам. К утру 31 марта Талейран уже работал над черновиком конституции. В одном отношении представители союзников были непреклонны: они не собирались вести переговоры ни с кем из семейства Бонапарт.

Именно в этот момент, в полдень 31 марта, на бульваре Мадлен прошла конная демонстрация. Ее роялистский пыл оказался заразительным. На окнах развевались белые шарфы. Некоторые национальные гвардейцы срывали трехцветные кокарды и заменяли их белыми. К отдельным выкрикам «Да здравствует король!» и «Да здравствуют Бурбоны!» добавились новые восклицания — «Да здравствует император Александр!», «Да здравствует король Пруссии!» и самый удивительный — «Да здравствуют наши освободители!». Талейран у себя в отеле, должно быть, улыбался, ощущая пульс публики, как врач, наблюдающий за течением болезни. Вокруг него к убежденным заговорщикам присоединялись колеблющиеся, многие из которых еще неделю назад пресмыкались перед Наполеоном. Уверенность грела эту группу подобно весеннему солнцу. Из пригородов, сперва ручейком, затем потоком в центр города текли освободители — возможно, самая космополитическая армия, какую видели эти места с тех времен, когда римские легионеры назвали скопище хижин на берегу Сены Лютецией — «грязной». Любопытные парижане толпились на улицах, и процессия, которая предстала их глазам, оказывала отрезвляющий эффект на людей, возмужавших в годы наполеоновских триумфов, — перед ними во плоти шли 180 тысяч вооруженных представителей тех стран, которые были побеждены императором, сыновья городов и деревень, знакомых по длинным перечням французских военных триумфов и имперских титулов. С высот Монмартра спускались ветераны Блюхера, гусары с косичками, гренадеры и пехота в низких киверах, с боями прошедшие весь путь от Силезии. От Венсенна и Шарантона шли австрийцы, соотечественники бежавшей императрицы, шеренги хорватской пехоты и венгерские всадники, празднующие первую настоящую победу после более чем пятидесяти поражений от рук французских республиканских, консульских и имперских армий. Но наибольшее изумление вызывали русские — их армия выглядела так, будто сошла со страниц средневековой истории: бородатые казаки на лохматых пегих лошадках, кирасиры в кольчугах, башкиры с короткими луками за спиной, татары и сибиряки в привычных мехах, а между ними затерялись отряды шведов, чехов, баварцев, саксонцев, вюртембержцев, многие из которых еще несколько месяцев назад шли вместе с ветеранами Великой армии к последней из ее побед.

Во главе процессии ехали два старейших союзника — Александр и Фридрих Вильгельм Прусский, а вместе с ними присоединившийся позже Шварценберг, представлявший императора Франца Австрийского, который тогда находился в Дижоне. Всех троих почтительно встретил муниципалитет; почтительность перешла в раболепие, когда стало известно, что величайший из победителей издал эдикт: Париж подлежит оккупации до наступления всеобщего мира, но, в отличие от Москвы, он не будет сожжен. Он даже не будет разграблен, — дал слово отцам города лично царь Александр.