Двум дивизиям из корпуса Макдональда — всего около 4300 человек, почти исключительно подростков из Национальной гвардии, — было предписано сопровождать конвой с боеприпасами и продовольствием от Шалона в Фершампенуаз под командой генерала Пакто. При них было шестнадцать пушек. Утром 25 марта конвой отдыхал на перекрестке в Вильнё, когда на него напали колоссальные силы русской кавалерии. Пакто построил своих солдат в шесть каре, поместив фургоны в центр, а между каре расставив батареи по четыре пушки. Затем, двигаясь очень медленно, так как это построение было, конечно, неуклюжим, маленькая армия отошла к Фершампенуазу, надеясь соединиться там с Мармоном и Мортье.

Почуяв добычу, русская кавалерия не отставала, в упор расстреливая каре из пушек. Но, несмотря на большие потери, французы не нарушали строя, и каждая попытка сделать это стоила им новых жертв. Поняв, что единственное средство уцелеть — бросить фургоны, Пакто приказал перерезать постромки и запрячь лошадей в пушки. Подойдя к дороге и по-прежнему отбиваясь от врагов, имеющих четырехкратный перевес, французы обнаружили, что дорога перекрыта артиллерией и двумя драгунскими полками, но прорвались и продолжили отступление. Они уже пять часов вели ближний бой, не имея ни мгновения передышки. С обоих флангов обрушивались все новые кавалерийские атаки, но сплоченные каре шли дальше, и, когда день близился к закату, в их поле зрения оказались холмы над Фершампенуазом, на которых построились полки, а на самом верху виднелась группа штабных офицеров с позолотой на мундирах. Новобранцы Пакто решили, что это французы, и подняли приветственный крик. Но это были не французы, а штаб царя и прусского короля, которые только что оттеснили Мортье и Мармона с поля боя.

Шесть каре Пакто, уменьшившиеся в числе, но еще целые, оказались в окружении всей армии союзников. На них обрушился артиллерийский огонь, со стороны заходящего солнца бросилась в атаку свежая кавалерия. Пакто отдал приказ поворачивать и направился к соседним болотам, где кавалерия не могла пройти. Предложение сдаваться было отвергнуто.

Мальчишки выдерживали атаки уже десять часов подряд, и почти каждый человек в дивизии был ранен. Каре не распались даже под натиском пехотного батальона, к которому присоединились 20 тысяч кавалеристов. Лишь через пять миль одно из каре развалилось, а потом с той стороны, куда шел Пакто, появилось еще сорок восемь пушек и новые полки вражеской кавалерии.

Прорыв к болотам, обещавшим относительную безопасность, был делом безнадежным. Французский командир, полагая, что не имеет права вести уцелевших на верную смерть, в ответ на очередное предложение сдаваться вышел из строя. «Я не обсуждаю условия под огнем, — сказал он. — Отдайте приказ прекратить огонь, и я сделаю то же самое». Стрельба затихла, и Пакто отдал свою шпагу. Соседнее каре капитулировало, израсходовав все патроны до единого. Третье отказалось сдаваться, и уцелевшие укрылись в болотах, когда на сцену героической битвы спустилась ночь. Из первоначальных 4300 солдат более 2000 полегло по дороге в Вильнё, из 1500 сдавшихся почти все были ранены, включая и доблестного Пакто.

Два дня спустя Наполеону, читавшему записи допросов пленных русских об объединенном наступлении на Париж, принесли союзный Бюллетень, захваченный одним из патрулей Макдональда. Только тогда Макдональд узнал о гибели двух его дивизий и захвате всей артиллерии и складов в Сезанне (в придачу к конвою Пакто). Фатальный Бюллетень вручил императору сам маршал, который молча ждал реакции Наполеона. К удивлению шотландца, император улыбнулся. «Какое сегодня число?» — спросил он. Макдональд ответил: «Двадцать седьмое». — «Бюллетень помечен послезавтрашним днем, двадцать девятым, — сказал Наполеон. — Все это неправда, враг всегда поступает подобным образом».

Недоумевая — звания и имена пленных убеждали его, что Бюллетень подлинный, — маршал вернулся к артиллерийскому генералу Друо. «Что сказал император?» — спросил ветеран. «Что Бюллетень фальшивый», — ответил Макдональд. «Он подлинный, — сказал Друо. — Просто цифра „6“ на нем напечатана вверх ногами».

Макдональд вернулся к императору с этим предположением, но Наполеон, вроде бы согласившись с ним, все же не казался потрясенным. Он только тихо спросил: «Значит, вы полагаете, что мы не удержим Витри?» — «Я думал, что вы в этом убеждены», — проворчал Макдональд, на что Наполеон ответил: «Вы правы. Надо уходить отсюда».

Именно тогда шотландец, в отличие от молчаливого Бертье, отчаявшегося Удино и других, которые говорили своему начальнику лишь то, что он хотел услышать, решительно сказал: «На вашем месте я бы направился в Лотарингию и Эльзас, собрал бы тамошние гарнизоны и всадил бы нож в спину противнику, отрезав его коммуникации и перехватывая конвои и подкрепления. Враги будут вынуждены отступить, а вы сможете опереться на свои крепости».

Сам того не зная, он высказал мысли императора, несколькими словами обрисовав план, который приходил в голову Наполеону еще тогда, когда в сентябре прошлого года он разбил врага под Дрезденом. Пойти на восток. Забыть об армии врага так, как он забыл о твоей. Перенести боевые действия на Рейн, в Саксонию, на Одер, если будет нужно. Это был отличный план, это был единственно возможный план, и отказаться от него означало проиграть войну.

Более двадцати одного года назад серым январским днем по улице Руайяль между тысячами молчаливых зрителей прошла мрачная процессия. В ее центре находился король Людовик, теперь получивший имя Луи Капет, который шел навстречу смерти от рук палача. В некоторой степени именно этот акт бессмыленной жестокости положил начало последующей кровавой карусели, и теперь та же самая улица готовилась стать сценой для нового зрелища. Около полудня 31 марта кавалькада из сорока всадников, размахивающих знаменами, промчалась по бульвару Мадлен с криками: «Да здравствует король! Да здравствуют Бурбоны!» Для тех, кто молча наблюдал эту демонстрацию, ее смысл был ясным. Они видели в ней не только конец империи, но и конец эпохи. Ведь сейчас французы, причем иные — в мундирах, призывали в Париж подагрического брата невиновного человека, чья голова была отрублена совсем рядом с этим местом, и делали они это под окнами двух чужеземных самодержцев, которые только что штыками проложили себе путь в столицу.

«Париж, — заявил генерал Кларк, военный министр, — беззащитен», — и достаточно много людей ему поверило. В 1870-м и 1914 годах истории предстояло доказать обратное, но в 1940 году инерция парижан привела к почти точному повторению путаницы, трусости и предательства, характерных для поражения 1814 года. Ни в 1814-м, ни в 1940 году Париж не был взят штурмом. В обоих случаях он стал жертвой коварства, бездарности и нервного срыва со стороны тех, кто отвечал за его оборону.

При чтении рассказов очевидцев об этих последних катастрофических днях невольно поражает странный и постыдный контраст между поведением новобранцев Пакто и эгоистичной трусостью мужчин и женщин, за которых они гибли.

Мармон с остатками своих батальонов, страдая от упреков императора в Реймсе, но еще далекий от мыслей о предательстве, отступил на высоты Роменвиля и Бельвиля около столицы. Вместе с уцелевшими солдатами Мортье он имел, вероятно, около 8000 человек в придачу к когда-то сильному и дисциплинированному гарнизону национальных гвардейцев и волонтеров под командой старого маршала Монси, уже давно вышедшего в отставку и известного больше своей честностью, чем военными талантами. Арсеналы были полны пушек, ручного оружия и пороха, да и продовольствия для населения пока хватало. Воодушевленное сопротивление на тех позициях, где оно в действительности произошло полтора поколения спустя, могло бы поставить непобедимых союзников в трудное положение. Позади них — пока войском командовал Наполеон, никто не мог точно сказать, где именно, — стояла основная полевая армия Франции, а дальше находились пограничные крепости от Антверпена до Вердена с сильными гарнизонами под командой опытных офицеров. И даже этим возможности Франции не ограничивались. Даву по-прежнему держался в Гамбурге, Сульт по-прежнему не пускал Веллингтона на север, блестящий Сюше не был побежден, а в Мантуе стояла армия Эжена. Все надежды, если надежда еще существовала, возлагались на Париж и на стойкость, которая могла передаться от закаленных бойцов Мармона сотне тысяч неопытных защитников столицы. Не хватало единственного ингредиента для эпической обороны — решимости; ее не было ни у солдат, ни у ополчения, ни у законодателей, ни у профессиональных интриганов, которые оглядывались на задававшего тон Талейрана.

Уже полтора столетия историки ведут споры по поводу мотивов, двигавших Талейраном весной 1814 года. Намеревался ли он заслужить личную амнистию или же в глубине души искренне верил, что действует в интересах Франции? Ни одна из этих теорий не подкреплена убедительными доказательствами. Талейран был Талейраном, так же, как Меттерних был Меттернихом. Они оба обладали крайне проницательным умом, и ни одного не стеснял бескорыстный идеализм, который так или иначе присутствует почти в любом человеке. Они руководствовались собственным кодексом чести и сами устанавливали себе правила, главным образом, когда шли вперед, нащупывая путь, похожие на пару хитрых котов среди битого стекла и трясин власти. Они любили интриги ради самих интриг, но это не означает, что их намерения были только низменными. Они жонглировали сочетаниями обстоятельств, как опытные ученые жонглируют формулами, математики — цифрами, поэты — словами. Подобные проблемы, встававшие перед ними в любой момент времени, так поглощали их, что они начинали думать о людях и народах в терминах шахматной игры, и прелести игры не умаляло то, что над теми же самыми проблемами в тех же самых залах размышляло множество не столь великих умов.

Талейран, сидя в Париже, пока с театра военных действия между Марной и Сеной текли противоречившие друг другу донесения, прикидывал и обдумывал каждую возможность, и сейчас, когда март близился к концу, решил, что нашел верный ответ. Двухсоттысячное войско союзников стояло у заставы. Наполеон с остатками своей армии находился далеко к востоку, пробираясь по какой-нибудь топкой речной долине. Простушка Мария Луиза и бывший король Жозеф проблем не составляли. Первая была почти дурочкой, а размягченные мозги второго никогда не позволяли ему воспользоваться открывающимися блестящими возможностями. Мармона, Мортье, Монси и прочих военачальников Талейран мало принимал в расчет. Он всегда относился к солдатам как к неповзрослевшим мальчишкам, которым в качестве знака своей власти нужны блестящие игрушки — оружие. К самим самодержцам, к склонному к мистике, поверхностному красавцу Александру и его младшему партнеру-тугодуму Фридриху Вильгельму Прусскому, он не питал ничего, кроме такого же презрения, с каким всегда смотрел на его императорское величество, Наполеона Первого, а также на роялистов, якобинцев, конституционалистов и легитимистов. Во всем этом скопище хвастунов, фигляров и людей, обремененных честью, лишь двое вызывали у него уважение — австрийский канцлер Меттерних и неуступчивый англичанин Каслри: оба были отлиты в той же форме, что и он.