К этому времени Наполеон уже узнал подробности поражения Мармона и Мортье под Фершампенуазом и осознал, что Париж будет взят, но это не стало для него сюрпризом. Он должен был понимать, что оба маршала с несколькими тысячами изнуренных призывников не сдержат объединенные армии коалиции, и никогда не рассматривал их силы более чем заслон. Однако без энергичной поддержки своих старших офицеров он был не способен предпринять контратаку, а в штабе все выступали за мир, причем мир любой ценой. Крупномасштабные партизанские действия в тылу врага затянули бы войну до бесконечности, и между 26-м и 28 марта в Сен-Дизье стало ясно, что мечта разжечь пожар на союзных линиях коммуникаций никогда не превратится в реальность. Постаравшись по максимуму воспользоваться последним оставшимся выходом, Наполеон направился на запад, нацеливаясь приблизительно на Фонтенбло, южнее Парижа; он шел так, чтобы его правое крыло от левого крыла союзников, стоявших в Мо, отделяла Сена. Кроме того, этот путь пролегал по местам, где еще можно было найти продовольствие для солдат и фураж для коней.
Этот поход и резкое изменение плана иногда называют панической мерой. Эмиль Людвиг утверждает, что Наполеон «бросился к Парижу, как человек, узнавший, что его дом горит», но вряд ли это было именно так. Марш на Фонтенбло, конечно, был навязан обстоятельствами и осуществлен с феноменальной скоростью, но такова была природа Наполеона — быстро перемещаться, мгновенно принимать решение о маневре и выполнять его без малейшего промедления. Париж, конечно, будет обороняться, но его защитникам нужна помощь. Никто лучше Наполеона не знал, что оружие в парижских арсеналах большей частью древнее, что городские укрепления — слабые и обветшалые и что в городе полным-полно изменников. В январе, перед тем как покинуть Париж, он сказал Талейрану, устремив на него проницательный взгляд: «Я знаю, что у меня есть враги и здесь, а не только там, куда я еду». Он не мог надеяться, что оборона столицы в его отсутствие будет продолжительной.
Наполеон вышел из Сен-Дизье рано утром 28 марта. Его движение по долине Сены было подобно метеору. На каждом шагу обреченную армию сопровождал призрак надвигающейся беды. Среди захваченных по пути пленных оказался и австрийский дипломат, направлявшийся в Лондон. Его почти сразу отпустили, отправив с письмами и призывами обратно к его хозяину — императору Францу. В Дулеване Наполеону передали срочное донесение от министра почт Лавалетта, которому можно было доверять. Донесение содержало недвусмысленный призыв поспешить, чтобы отвратить катастрофу. Колонны зашагали еще быстрее, и к ночи 29 марта изнуренная армия вошла в Труа.
Небольшая группа людей передвигается быстрее армии, даже когда это армия Бонапарта. С небольшим эскортом Наполеон поспешил в Вильнё, а оттуда почти в одиночку на почтовой карете — в Париж. Рядом с ним сидел Коленкур, его единственный спутник по путешествию сперва на санях, а потом в экипаже, из Сморгони в Париж. За ними еле поспевал крохотный штаб, куда входили генерал Гурго и маршал Лефевр.
Для присутствия Лефевра имелась особая причина. Его имя десять лет назад было включено в список маршалов, чтобы умиротворить твердолобых республиканцев после того, как Наполеон присвоил титул императора. Сейчас, когда из нор выползло столько роялистов со своими едкими остротами, человек столь непоколебимого характера, как Лефевр, был бы незаменим в попытке сплотить столичные предместья под триколором. Вот до какой крайности дошел Наполеон — человек, который всю свою жизнь боялся и ненавидел толпу, теперь искал в ней свое спасение.
Угрюмое республиканство Лефевра никогда не подвергалось сомнению. В Эсоне стало известно, что идет бой и что императрица бежала за Луару. На следующем перегоне, возле унылой почтовой станции в десяти милях от Парижа, маленький кортеж столкнулся с пешим егерем, который сказал, что состоит при штабе Мортье и послан вперед искать место для постоя. На какое-то мгновение это поручение озадачило императора. Он не мог понять, зачем войскам Мармона и Мортье понадобилось останавливаться здесь. Офицер сказал ему, что корпус маршала отступил, что брат императора Жозеф последовал за императрицей и что в Париже, столице мира, как некоторые думали еще неделю назад, уже стоят на квартирах башкиры, хорваты и прусские гусары. Короче говоря, война кончилась.
На несколько секунд император остолбенел. Затем он стал рвать и метать. Завтра подойдет гвардия! Парижская Национальная гвардия встретит его приветствиями! Попав в город, он покинет его либо победителем, либо покойником!..
Коленкур хорошо знал это настроение. Он сидел рядом с Наполеоном, пока они проделали тысячу лиг по снежной пустыне, и знал, как отделить зерно гениальности от шелухи истерики. Он подождал, когда буря уляжется, а затем посоветовал поскорее вернуться в Фонтенбло и сделать паузу, чтобы изучить сложившуюся ситуацию.
Однако сейчас даже Коленкура потрясла неистовая ярость императора. Наполеон проклинал трусость Жозефа, тупоумие Мармона и предательство депутатов. Взору смущенных офицеров и солдат, стоявших на ветру и в темноте около ветхих зданий, этот человек на несколько минут предстал не как гениальный полководец и администратор и даже не как товарищ, многие годы деливший с ними тяготы и триумфы, а как неуправляемый грубиян подросток. Он отказывался верить собственным глазам и в самом деле пошел пешком, в сопровождении протестующего Коленкура, по дороге к Парижу. К счастью для себя, он натнулся на авангард армии Мортье, который подтвердил слова офицера-квартирьера. Регулярные войска вышли из столицы по соглашению, подписанному тем же вечером, и отступали в поисках новых позиций.
Наполеон сразу пришел в себя, и, как всегда, к нему вернулся гений импровизации. Он отдал отрядам Мармона и Мортье приказ занять сильную позицию между Эсоном и Сеной, где тылы прикрывала река Йонна. Коленкура он отправил к царю с наказом в последний раз замолвить слово за династию. Сам же он повернул и направился обратно в Фонтенбло, куда прибыл в шесть часов утра 31 марта.
Два человека зарекомендовали себя наилучшим образом в водовороте интриг и предательства, сопутствовавших крушению наполеоновской империи в первые дни апреля 1814 года. Это были Коленкур, друг и чрезвычайный посол побежденного императора, и царь Александр Первый, его самый могущественный враг. Сейчас, к досаде тех французов, которые надеялись заработать дивиденды на гибели государства, они встретились и провели разговор.
В том, что происходило между ними, лежала последняя надежда династии. Если нить оборвется — к чему прилагали усилия Талейран и многие другие, — все надежды дома Бонапартов пойдут прахом. Обаяние и убедительность Коленкура не могли бы удержать Наполеона во главе государства — это был вопрос решенный, — но к обсуждению предлагался вариант возвести через четырнадцать лет на императорский трон Франции его сына. Коленкур был человеком честным и преданным. Он направился в сторону мерцающих сторожевых огней казаков и уланов, которые расположились на дальней стороне Сены, решившись сделать все возможное ради человека, которого любил.
В столицу он попал с трудом. Часовые имели строгий приказ не пропускать никаких посланцев от Наполеона, а присутствия Коленкура в Париже боялись сильнее, чем какого-либо другого гонца, поскольку когда-то он был послом в Москве и умел ладить с царем. Если бы не случайная встреча с великим князем Константином, братом самодержца, Коленкуру пришлось бы ни с чем возвращаться в Фонтенбло. Константин узнал его и проводил к царю в Елисейский дворец, где союзники проводили конгресс. Там Коленкура, вымотанного до предела, провели в маленькую комнатку, которую Наполеон использовал как свой кабинет, когда жил во дворце. На столе по-прежнему пылились карты России. Коленкур тактично сжег их и лег спать на софу. Теперь он был уверен, что царь примет его, и не ошибся; Александр не только оценил значение этого посольства, но даже согласился поговорить с Коленкуром наедине.
Сперва казалось, что надежды мало. «Вы опоздали, — дружелюбно сказал царь Коленкуру. — Все уже кончено. Сейчас я ничего не могу вам сказать». Но Коленкур настаивал, и состоялась вторая, более многообещающая беседа. О чем они говорили, в точности неизвестно, поскольку и тот и другой впоследствии никогда не останавливались на этой теме. Однако мы знаем, что Коленкур достиг кое-каких успехов, согласившись с тем, что Наполеон должен уйти, но упорно выдвигая доводы в пользу сына императора и регентства. У него в запасе имелись две козырные карты. Первая — подозрение царя (которое менее чем через год перешло в уверенность) в том, что Франция на самом деле вовсе не хочет реставрации Бурбонов и что Талейран с его сворой либо врут, либо преувеличивают. Вторая — способность Наполеона продолжить борьбу либо в Лотарингии, как он планировал, либо к югу от Луары. Коленкур вел свою игру очень умело, и, когда он уезжал, царь по-прежнему пребывал в сомнениях. Талейрану, Пруссии и Англии теперь пришлось бы сильно постараться, чтобы убедить царя во всем соглашаться с их советами. С этой крупицей утешения Коленкур направился в Фонтенбло.
Тем временем события набирали ход. 1 апреля под надзором Талейрана было назначено Временное правительство, и от одного его состава у французских патриотов сводило скулы. Новым министром почт стал Бурьен, ненавидевший Наполеона; командором Почетного легиона — аббат де Прадт, ставленник Талейрана, который первым встретил Наполеона в Варшаве во время бегства последнего из России; военным министром — генерал Дюпон, чья позорная капитуляция в Испании под Байленом привела к голодной смерти 8000 французов на пустынном острове, превращенном в лагерь для военнопленных. Остальные, за немногими исключениями, были ничтожествами, питающими либо подлинные, либо карьеристские симпатии к Бурбонам.
На следующий день, 2 апреля, Сенат издал указ, в котором Наполеон обвинялся почти во всех злоупотреблениях, какие только может совершить глава государства, подкрепленных такими обвинениями, какие могла бы предъявить варварскому римскому императору преторианская гвардия перед тем, как его убить. Среди прочего Наполеону вменялось в вину то, что он бросал раненых без ухода и намеренно устраивал в стране голод и мор. В тот же день муниципальный совет открыто высказался за Бурбонов и призвал оставшихся маршалов и генералов изменить триколору. Взамен им обещали сохранить пенсии, чины и титулы. И никому, похоже, не приходила в голову абсурдность этого призыва: ведь он, по сути, исходил от самодержцев, в войне с которыми и были заслужены такие титулы, как князь Московский или герцог Данцигский, которые сейчас обещалось сохранить.
Парижская политическая сцена менялась ежечасно. Когда 2 апреля Коленкур вернулся в Фонтенбло, его оценка ситуации уже устарела, но он без колебаний заявил Наполеону, что, по его мнению, лучшее, на что сейчас можно надеяться, — регентство. И он, конечно, не был одинок в этом мнении. Уже слышали, как Ней в присутствии Наполеона пробормотал, что спасти их может только отречение, а другие, включавшие, например, Лефевра, Удино и Макдональда, поговаривали о необходимости депутации, которая бы потребовала такого выхода.
Но даже сейчас, когда во Франции находилась полумиллионная вражеская армия, военная ситуация не была безнадежной. Пройдя пятьдесят лиг за три дня, от Труа подходили остатки Великой армии, а всего в пределах достижимости находилось около 50 тысяч солдат. Сколько раз Наполеон совершал чудеса с меньшими силами! Среди рядовых царила тревога, но не уныние. Большинство, начиная от полковников и ниже, по-прежнему доверяло императору и ждало от него нового мастерского удара, на этот раз под стенами Парижа. Но их вожди уже распрощались с надеждой. Генерал Жерар сказал в разговоре с Макдональдом, что состоятельные люди боятся, как бы в случае продолжения сопротивления Париж не постигла участь Москвы. Макдональд обещал донести эти опасения до императора, как только окажется в замке.
Но указ Временного правительства, освобождающий армию от присяги императору, уже делал свою пагубную работу — особенно в отношении человека, занимавшего ключевую позицию. Талейран редко ошибался, подбирая сообщников, и не ошибся на этот раз. Он понял, что надо действовать через Мармона, герцога Рагуза, старейшего и одного из самых верных друзей Наполеона.
Репутация Мармона в тот момент была высока, как никогда. После длительной почетной службы и личных взаимоотношений с Наполеоном, восходивших еще к тем временам, когда они были курсантами, он выказал большую доблесть в битве за Париж и, более того, выторговал у победоносных союзников неожиданно благоприятные условия капитуляции. То, что в тот момент происходило в уме у Мармона, можно реконструировать по мемуарам людей, старавшихся склонить его к измене, а также по воспоминаниям его друга Макдональда, который стал самым беспристрастным очевидцем последующих событий. Мармон начал видеть себя в роли генерала Монка[7], в роли человека, который, примирив интересы военных и гражданских лиц в уставшей от войны Франции, заслужит рукоплескания соотечественников и благодарность потомков. Как Ней, Макдональд и другие вожди, он был и морально и физически изнурен. Его тело покрывали шрамы, полученные на службе своей стране, а душа устала от войны. Он не видел перспективы в победе Наполеона. Храбрость его солдат под Фершампенуазом и на подступах к столице оказалась тщетной. Сейчас стало совершенно ясно, что царь не намеревается разграбить Париж, и столь же ясно, что ради мира на реставрацию Бурбонов согласны многие выдающиеся французы, даже те, которые могли не ждать прощения. На встрече с Наполеоном, когда император угрюмо вернулся в Фонтенбло после разговора с квартирьером маршала Мортье, Мармон получил от императора похвалу за неравный бой на Монмартре и в пригородах, но что значили похвалы человека, сейчас запертого на крохотном островке тщеславия посреди множества врагов? Стоя в Эсоне со своими доблестными 14 тысячами солдат, Мармон не видел смысла в продолжении борьбы, и, когда явился посланец Временного правительства с письмами-призывами от Бурьена, друга маршала, вера Мармона в будущее Наполеона поколебалась.