С этого момента Мармон не участвовал в посольстве, по крайней мере в качестве доверенного лица императора — пока остальные объясняли Шварценбергу, зачем они приехали, австрийского генерала отозвали, и он вернулся только через пятнадцать минут, а с ним и Мармон. Трое французов сразу заметили, что это совсем другой Мармон, не тот жалкий человечишка, который остался в экипаже: сейчас он расслабился и улыбался. Похоже, он во всем признался и был освобожден от своего полуобещания сдаться. Однако что именно произошло у него со Шварценбергом, так и не узнали ни они, ни будущие поколения: с этого момента показания очевидцев расходятся. Некоторые свидетели (в том числе сам Мармон) снимают с маршала обвинение в двойной игре. Другие, и таких большинство, клеймят его как негодяя, который по тем или иным причинам намеренно оборвал последнюю тонкую нить, связывавшую Францию с наполеоновской династией.
Судить о том, какую роль Мармон играл в событиях после того, как Макдональд покинул его, одинокого и измученного, в экипаже, который привез их из Эсона в Птибур, — дело неблагодарное. Шварценберг вполне мог освободить Мармона от своего обещания. Возможно также, что маршал отправил секретное послание Талейрану, который уже к девяти вечера знал всю ситуацию в подробностях. Мог он сделать и что-нибудь гораздо худшее — отправить своему заместителю, генералу Суэму, приказ отвести корпус в расположение врага, как договаривались. Мы знаем наверняка только то, что его поведение очень сильно изменилось за недолгий промежуток времени и что он объявил другим маршалам и Коленкуру (которые не могли заставить себя поверить ему), что Шварценберг понял и простил его неспособность выполнить условия первоначального соглашения.
Царь не слишком торопился принять депутацию. Он знал, насколько далеко зашли переговоры между Мармоном и Шварценбергом, и ему было нужно время на размышления. Позже тем же вечером Талейран, чьи железные нервы потрясла возможность согласия Александра на регентство, привел все доступные аргументы, стараясь убедить царя, что Франция настроена роялистски, но Александр остался неубежденным, и в полночь в доме Талейрана депутация, наконец, была принята официально. Мармона, что существенно, с ними не было. Он снова улизнул, на этот раз в дом Нея на улице Лилль.
Встреча началась с обмена любезностями. Александр поздравил маршалов с их доблестной обороной Франции, особо отметив героизм новобранцев Пакто под Фершампенуазом. Маршалы ответили на этот комплимент признанием великодушия царя и умеренности оккупационных войск. Затем они приступили к делу. Самым красноречивым и убедительным из всей троицы оказался Макдональд. Делегация подчеркивала тот факт, что армия не только остается верной Наполеону, но и готова предпринять грозное контрнаступление на Париж, и нет сомнения, что на царя это произвело впечатление. После длительной дискуссии, в которой, похоже, наметился прогресс, царь сказал, что должен посоветоваться с союзниками и даст ответ на следующее утро.
Уходя от царя, посланцы встретили нескольких членов Временного правительства, в том числе Бернонвиля, автора письма, которое Макдональд передал Наполеону, а также Дюпона, нового военного министра, который в свое время был предан суду за участие в позорной капитуляции Байлена в 1808 году. Такую возможность не следовало упускать, и Макдональд выразил обоим возмущение их поведением. Обстановка накалилась, и жестокая ссора казалась неизбежной, но Коленкур, напомнив всем, что они находятся в апартаментах царя, предложил для продолжения спора перейти в другое место. «Зачем? — спросил негодующий шотландец. — Мы с Неем не признаем Временного правительства!» И все трое отправились в дом к Нею, где их ждал Мармон.
На следующий день рано утром три маршала и Коленкур сели завтракать, но их трапеза вскоре была прервана. Фабрие, адъютант Мармона, явился в состоянии крайнего возбуждения, и маршал вышел из-за стола, чтобы услышать от него новости. Вернувшись, он выглядел таким же бледным и расстроенным, как и после прибытия посольства в Эсон вчера днем. «Весь мой корпус ночью перешел на сторону врага! — объявил он. — Я бы отдал руку, чтобы этого не случилось!» — «Скажите лучше — голову! — закричал Ней. — И то было бы не слишком много!»
Взяв шпагу, Мармон молча ушел. Его товарищи встревоженно переглядывались. Их последняя карта была бита.
Переход в отсутствие Мармона Шестого корпуса на сторону врага — еще одна загадка в истории этой бурной недели. Даже если допустить, что вины Мармона в том нет, человеком, ответственным за шаг, уничтоживший последние шансы на согласие царя на регентство, остается генерал Суэм, временно командовавший войсками Мармона в Эсоне. Вполне возможно, что он действовал по собственной инициативе, вопреки приказам своего начальника. Возможно, однако малоправдоподобно в свете скрытности Мармона в предшествовавшие часы.
Столкнувшись с вероятностью скорого трибунала и даже расстрела, если посольство Наполеона увенчается успехом, Суэм и четыре его товарища-офицера ожидали исхода с понятным нетерпением. Когда из Фонтенбло один за другим прибыли несколько курьеров, требуя немедленного появления Мармона или его заместителя в императорском штабе, беспокойство сменилось паникой. Собрав дивизионных командиров, Суэм предложил им действовать сообща и без малейшего промедления. Они должны выступить в Версаль, тем самым выполнив первый пункт соглашения Мармона с врагом. Похоже, он убедил офицеров, и они выступили рано утром, еще затемно. Сперва рядовые думали, что им предстоит бой с врагом, но скоро оказалось, что это предположение нелепо, поскольку они прошли между двумя корпусами русской и баварской кавалерии, которая внимательно следила за ними, но не нападала. После рассвета по рядам разнеслась весть о том, что Шестой корпус идет сдаваться, и колонны смешались. Рядовые и младшие офицеры были в ярости. Некоторые отделения отставали, а целый отряд польских улан сплоченной группой направился в Фонтенбло. К тому времени, как корпус дошел до Версаля, в нем разразился открытый бунт, и генералам грозили петлей.
Отчаянное положение разрешилось с появлением Мармона, который очертя голову примчался из Парижа. Бойцы Шестого корпуса молились на своего маршала, и его неистовая речь перед солдатами погасила бунт. Нельзя уйти от неизбежного, сказал он. С Наполеоном покончено, с его династией покончено, и теперь осталось лишь хранить верность Франции. Угрюмые солдаты, убежденные лишь наполовину, встали лагерем среди вражеского войска — 14 тысяч человек, окруженных тремя огромными армиями.
В доме Нея на улице Лилль у депутации осталась последняя надежда. Если удастся получить от царя согласие на регентство до того, как он узнает о дезертирстве Шестого корпуса, ситуация еще может разрешиться в пользу династии. Они поспешили к дому Талейрана, где Александр сразу принял их и вежливо выслушал все их вчерашние аргументы в кратком изложении. На этот раз с царем был Фридрих Вильгельм, король Прусский, а поблизости находились встревоженные члены Временного правительства. Все они могли считать себя погибшими, если царь решит в пользу регентства.
Они могли не волноваться. Дискуссия все еще продолжалась, когда вошел адъютант и что-то сказал своему хозяину по-русски. Коленкур разобрал лишь слова: «Герцог Рагузский…», но понял, что игра проиграна. Наступила недолгая заминка — царь вышел из комнаты. Когда он вернулся, посланники по выражению его лица поняли, что их миссия провалилась. Подобно приговоренным к виселице, они покинули его императорское величество и расселись по каретам, чтобы возвращаться в Фонтенбло. Ради их безопасности царь объявил прекращение огня на двое суток.
Мармон остался у врагов. «Храбрость Мармона спасла всех нас!» — восклицал Бурьен, много лет спустя вспоминая события этого дня. Так оно и было с точки зрения Бурьена, Талейрана и всех прочих французов, которые при Наполеоне заняли высокие должности лишь затем, чтобы предать интересы императора при первой возможности. Но большинство французов, их ровесников, не разделяло эту точку зрения. Вскоре во французском языке появился новый глагол «raguser», означавший «предать».
Невзирая на тщательные исследования и умные выводы историков, большинству известных исторических лиц вердикт выносят их современники.
В 1940 году жители Норвегии изобрели слово с аналогичным значением. К 1945 году оно распространилось по всему западному миру. Это было слово «Квислинг».
Глава 15
Гость Европы
Гибель империи можно было сравнить с тем, как волна сносит построенный ребенком песочный замок, смывая прочь бумажные укрепления и спички-флагштоки. Или с тем, как кучка железных опилок перелетает от старого магнита к новому, более мощному. Но еще убедительнее сравнение с тонущим судном государства, избавляющегося от лишнего груза рантье, искателей должностей, чиновников, концессионеров и трусов, так что в конце концов остается лишь несколько решительных офицеров, которым подчиняется толпа испуганных пассажиров на нижней палубе.
Корабль с каждым часом все глубже уходил в воду, отчаянное бегство продолжалось, а немногие оставшиеся занимались болезненным и жалким самокопанием. Меньше года назад предательство Бернадота и Мюрата возмутило их бывших товарищей, но потом, после отхода с Саксонских равнин, дезертирство и поодиночке и толпами стало массовым. Иногда, как в случае с королями Саксонии и Вюртемберга, оно происходило с достоинством, а иногда, как в случае с саксонцами под Лейпцигом, коварно и постыдно. К новому году люди, окружавшие Наполеона, смирились с тем, что оказались в изоляции. Один за другим союзники и марионеточные короли откалывались и заключали союз с самодержцами, но вплоть до последнего момента вирус предательства обходил французов стороной.
Однако все изменилось после того, как союзники ворвались в парижские пригороды. То, что это действительно конец, стало всем ясно после ночного перехода Мармона из Эсона в Версаль. Вести о капитуляции маршала пронеслись по армии подобно тревожной вспышке молнии, доказывая тщетность дальнейшей борьбы, и, когда стало известно нынешнее местоположение Шестого корпуса — глубоко внутри вражеских позиций (куда он пришел сам с оружием в руках), самые преданные сторонники империи забыли о патриотизме и стали думать о собственной участи. Как ни невероятно, но с человеком, перед которым раньше все дрожали, было покончено: он не мог сделать ни одного выстрела и, что гораздо более существенно, не мог обещать новых сколько-нибудь серьезных наград. Что делать в подобном положении? Разумеется, оставалось только одно: задуматься о собственном будущем в свете совершенно новых обстоятельств. После Бернадота — Талейран, а после этого князя-священника — Мюрат, лучший кавалерийский командир в мире. А после Мюрата еще один князь — князь Московский, храбрейший из храбрых: Ней через час после того, как заклеймил измену Мармона, перебирал свои карты и размышлял, удастся ли пойти ими в масть.