Уже много лет, по словам одних — с 1808 года, по словам других — с момента отступления от Москвы, он носил на шее маленький кожаный мешочек. Внутри хранился смертоносный яд, приготовленный известным французским врачом Пьером Кабанисом, родственником маркиза Кондорсе, математика, который с помощью полученного от Кабаниса яда совершил в тюрьме самоубийство*. Состав этой смеси остался нам неизвестен. Вероятно, в нее входил стрихнин. Неполеон всегда заявлял, что хранит яд на тот случай, если живым попадет в руки врага. И вот настала пора принять его. В ночь с 12-го на 13 апреля, после того, как он подписал бумаги, привезенные Коленкуром и Макдональдом, один из дворцовых служителей видел, как император одиноко сидит в своем кабинете, устремив отсутствующий взгляд в пространство.
Следующие несколько часов стали свидетелями одного из внезапных завихрений, которые иногда происходят в переломные моменты истории и обычно остаются необъясненными и даже неподтвержденными. Хотя все обстоятельства хорошо известны, никто не может сказать наверняка, была ли внезапная и жестокая болезнь потрясенного человека результатом попытки самоубийства или случайной передозировки опиума, принятого в надежде забыться во сне, которого уже давно не знал изнуренный организм.
Среди тех, от кого исходит этот рассказ, подлинность которого признана всеми, кроме самых упорных сторонников Наполеона, наибольшего доверия заслуживает слуга императора Констан, а после Констана — барон Фейн, секретарь Наполеона и автор «Летописи 1814 года». Судя по словам двух этих людей, преданных своему господину, Наполеон почувствовал себя очень плохо, ложась в постель после 10.30 вечера, когда сказал о предательстве Нея: «Я его знаю. Вчера он был против меня, а завтра он отдаст за меня жизнь». Похоже, эти слова опровергают предположение, что дезертирство еще одного старого друга столкнуло императора за грань отчаяния.
Пеляр, другой слуга, который зашел в спальню императора, чтобы подбросить дров в камин, говорит, что, когда он уходил, оставив дверь распахнутой, Наполеон открыл ящик стола, налил что-то в бокал и выпил, после чего слуга сразу же поспешил в комнату Констана наверху. Вдвоем они прибежали к императору. Наполеон лежал в постели совершенно больной: он стонал, дрожал, и его тошнило. Однако дальше рассказ Констана лишь добавляет сомнений, потому что, по его словам, Наполеон произнес драматическую, напыщенную речь.
Человек, только что проглотивший стрихнин, не рассуждает о своих орлах, завязших в трясине, и не хрипит: «Мой добрый Констан, они пожалеют, когда меня не будет…», подобно романтическому герою викторианского романа. Послали за доктором Ивеном, лейб-медиком, который сопровождал Наполеона в Москву (по словам Фейна, именно Ивен изготовил яд во время той кампании). Ивен назначил Наполеону противоядие. Через какое-то время рвота у императора прошла, он смог выпить чаю и вскоре уснул. После многочасового сна он выглядел выздоровевшим, хотя, согласно Макдональду (который видел Наполеона в девять утра), «цвет его лица был зеленовато-желтым». Император сказал Макдональду, что ночью почувствовал себя плохо.
Эта попытка самоубийства окружена туманом сомнений, которых лишь добавляют все последующие свидетельства, в большинстве своем записанные несколько лет спустя. В целом, невзирая на заявления Констана, что он видел в камине остатки мешочка, более достоверной выглядит теория о небрежно составленном снотворном, принятом в момент крайнего нервного напряжения и физического истощения. Не следует забывать, какая мешанина мыслей царила в мозгу Наполеона и что в предыдущие десять недель он преодолел верхом или в экипаже сотни миль в снег и дождь.
Так или иначе, утром 13 апреля Наполеон выглядел вполне вменяемым, когда Коленкур сказал ему, что Макдональд собирается ехать в Париж, увозя подпись императора под условиями союзников. Наполеон воспользовался возможностью, чтобы поблагодарить шотландца за его службу и преподнести ему подарок, который глубоко тронул маршала. Выражая свою искреннюю благодарность преданности Макдональда, он сказал: «Я столько сделал для других, которые бросили и предали меня, а вы, ничем мне не обязанный, остались мне верны. Я слишком поздно оценил вашу преданность и искренне сожалею, что могу выразить вам признательность лишь на словах». Но, однако, нашлась у него и более ценная награда, хоть и не такая, какую вчера предвещал Ней. Повинуясь импульсу, Наполеон вручил шотландцу саблю Мурад-бея — трофей битвы при горе Табор в Святой земле в 1799 году*. «Сохраните ее в память обо мне и моих дружеских чувствах к вам», — сказал император. Никакой другой подарок не мог бы принести столько удовольствия Макдональду. Крепко обнявшись, они расстались — чтобы больше никогда не встретиться. Макдональд поехал в Париж и примирился с новым режимом, Наполеон начал сборы, готовясь отправляться в ссылку.
Курьеры, выехавшие из Парижа с важными новостями, быстро мчались по просохшим дорогам. Они разносили вести широко и далеко, и на кораблях из Кале те попали и в Англию. Уже через несколько часов вдоль всего английского побережья горели маяки, а толпы возбужденных кокни скопились у редакций газет. Лорд-мэр Лондона приказал устроить фейерверк. Прихожане, покидающие церкви после утренней пасхальной службы, обнимались. Война, которая за исключением единственного короткого перерыва, тянулась с января 1793 года по апрель 1814 года, закончилась, и прошлогодний заголовок «Таймс» — «Он гибнет! Гибнет!» — превратился из пожелания в свершившийся факт. Курьеры мчались по опустошенной стране к Брюсселю, в Нидерланды и в гарнизонные города на Рейне, где имперские отряды еще держали оборону. Эти вести вызвали у защитников крепостей смешанные чувства. Некоторые из ветеранов-офицеров, в том числе и капитан Барре, рыдали от ярости, но были и другие, например, батальонный командир Барре, который решил присягать Бурбонам без колебаний. «Не волнуйтесь за будущее Франции, — сказал Барре этот офицер, — ей будет лучше под родным скипетром, чем под железным жезлом этого авантюриста». — «Три месяца назад вы думали иначе!» — ответил капитан. Он признается, что «задыхался от горя и стыда» за свою страну.
Преданность Барре через неделю едва не довела его до большой беды. Увидев полковника, щеголяющего эмблемой Бурбонов, он воскликнул перед группой офицеров: «Смотрите, белая кокарда!» — после чего полковник направился к нему и осведомился: «Ну, сударь, что вы хотели бы сказать насчет этой кокарды?» Барре мог бы сказать очень многое, но приверженность к дисциплине, да и живость ума спасли его от трибунала. «Это первая белая кокарда, которую я видел в жизни, сударь!» — ответил он с невинным видом. Покидая своих друзей — горожан Майнца, он был не так сдержан. «Вы рады, что мы уходим, — сказал он, — но не пройдет и месяца, как вы с тоской будете вспоминать о нашей власти и наших порядках».
В Отериве, под Кастром, в районе, где Сульт по-прежнему вел бои с Веллингтоном, со своей семьей тихо жил маркиз де Вильнёв. Его одиннадцатилетняя дочь Леонтина, сидевшая в пасхальный вторник с книжкой у окна, запомнила, как на двор прискакал всадник, крича: «Война кончилась! Война кончилась!» — и сразу же его окружила толпа. Он только что приехал из Тулузы с вестью, что Бурбоны вернулись домой, и отныне повелителем Франции будет Людовик XVIII. Присутствующие разразились хором торжествующих восклицаний.
Но в Лиможе реакция была иная. Мальчик, учившийся в одном из множества волувоенных лицеев, основанных Наполеоном, недавно писал своему отцу, что испанские пленные, содержавшиеся в городе, подняли бунт, окончившийся тем, что всех их заперли в церкви. Когда до лицея дошли вести об отречении, ученики отказались им верить и прошли через весь город с криками: «Долой Людовика XVIII!» Эта демонстрация протеста закончилась тем, что учитель фехтования дал пощечину какому-то роялисту и вызвал его на дуэль.
В Италии же шла семейная свара. Неаполитанцы Мюрата изгнали старшую сестру Наполеона Элизу из ее тосканских владений, несмотря на то что она со дня на день должна была родить. Ей пришлось рожать в горной таверне во время бегства. Вскоре после этого ее взяли в плен в Болонье.
Максимилиан Иосиф Баварский, тесть Эжена, сообщил вице-королю новости о капитуляции Мармона и о попытке императорских посланцев закрепить престол за сыном Наполеона, добавляя в постскриптуме: «Союзники желают вам только хорошего, мой дорогой Эжен; воспользуйтесь их добрым расположением и вспомните о своей семье. Дальнейшее промедление будет непростительным». Жозефина тоже писала своему сыну о том, что сопротивление бесполезно: «…Больше надеяться не на что. Все кончилось, он готов отречься». Эжен примирился с неизбежным и подписал перемирие, согласно которому французские войска должны были немедленно вернуться домой. Он питал некоторые надежды на то, что его изберут в правители независимой Италии, но силы реакции не устраивало такое мудрое решение. Лишь следующее поколение итальянцев дождалось объединения своей страны. Печальный, но гордый Эжен Богарне, один из немногих неподкупных людей из числа высокопоставленных соратников Наполеона, отбыл в Баварию. Вице-королева, только девять дней как вставшая с постели после родов, сопровождала его, но преданная пара вновь рассталась в ночь прибытия в Мюнхен. Эжена ожидало письмо от матери — та писала, что больна, и умоляла сына приехать к ней. Ни Эжен, ни кто-либо иной не подозревал тогда, что она умирает.
Полковник легких драгун Понсонби, который привез новость об отречении из Бордо в Тулузу, мчался так же быстро, как другие курьеры, но он опоздал и не смог предотвратить гибель 9000 человек — англичан, французов, испанцев и португальцев. В пасхальное воскресенье, в день, когда союзники отслужили официальный благодарственный молебен на площади Бастилии, и за два дня до того, как граф д’Артуа въехал на белом коне в Париж, Сульт и Веллингтон встретились в финальной битве кампании.
Сульт, лишившись лучших боевых единиц, отозванных Наполеоном во время битвы за Францию, продолжал сражаться упорно и блестяще. Его отступление к Тулузе в конце марта поставило перед его осторожным противником одну из самых трудноразрешимых военных проблем за время всех пиренейских войн.
Тулузу, расположенную на восточном берегу Гаронны, с севера и запада прикрывает еще и канал. Атаковать город можно только с юга. Питая такое намерение, Веллингтон приказал построить мост через Гаронну вне досягаемости врага. На воду торопливо спустили и скрепили один с другим понтоны. Мост оказался на восемьдесят футов короче, чем нужно.
Вряд ли Веллингтон не понимал, какими жертвами может обернуться эта ошибка (его собственная ошибка, поскольку его предупреждали заранее). К этому моменту он относился к своему противнику с почтительной осторожностью — комплимент, вполне заслуженный Сультом. Еще со дней летнего перемирия в Саксонии маршал пытался закрепиться на любой оборонительной позиции, сражаясь с тающими силами против одного из талантливейших полководцев в мировой истории, и, хотя можно сказать, что Веллингтон выигрывал матч по очкам, таких разгромов, как под Виторией, французы больше не знали. Было сделано все возможное, чтобы удержать заднюю дверь Франции, и человек, когда-то мечтавший стать пекарем в деревушке Сент-Аман-ля-Бастид, вышел из этого неравного состязания с военной репутацией, которой лишилось большинство его товарищей-маршалов в промежуток между летом 1813 года и следующей весной.
В чем-то два противника были похожи. Оба предпочитали оборону, были осторожны во всех своих суждениях и безыскусно делили со своими солдатами все тяготы военного быта. Каждый из них считал войну наукой — не только в теории, но и на практике, — но за непрерывными боевыми успехами Веллингтона лежало его неоспоримое превосходство. Уже шесть лет он оказывался победителем во всех схватках, хотя во многих случаях ему приходилось отступать с поля боя, и его люди, так же как португальские и испанские союзники, научились видеть в его пристутствии залог победы.
Что касается Сульта, то с ним все было иначе. Он принял командование над деморализованной армией, постоянно сидевшей в обороне и сейчас сражающейся на родной земле с нелояльным населением в тылу. На крупномасштабное контрнаступление не было никакой надежды. Все, что могли сделать французы, чтобы притормозить победный марш Веллингтона, — найти хорошую позицию, окопаться, извлечь из нее все, что можно, а затем снова отступить с боем.
Тулуза стала классическим боем такого рода, и, чтобы выиграть его, Веллингтон был вынужден пойти на риск, чуждый его натуре. Не имея возможности форсировать Гаронну ниже города, он начал переправу через реку выше по течению, но, когда 18 тысяч его солдат оказались на правом берегу, мост обрушился, и в течение трех дней его авангард был уязвим для атаки всей французской армии — 35 тысяч пехотинцев и 7000 кавалеристов. Но французы не нападали. Сульт, прекрасно осознавая боеспособность англичан, предпочел сидеть за своими водными укреплениями и длинным кряжем Монрав, который поднимается на высоту триста футов между Тулузой и рекой Эр.