Длинная кавалькада направилась в Бриар, место первой остановки. Наполеон ехал в одном экипаже с Бертраном. На этом первом этапе императора сопровождала гвардия. Печальное путешествие началось. Оно продолжалось восемь дней, которые остались в памяти Наполеона и в памяти тех, кто сопровождал его, горечью и моральным убожеством, каких не было ни при 550-мильном бегстве от Москвы к Неману, ни при долгом отступлении от Лейпцига к Рейну.

Их путь лежал через Невер и Руан к Лиону. Стояли погожие весенние дни, и на первом этапе продвижение шло быстро и без происшествий. Во всех городах и деревнях, через которые проезжал Наполеон, его встречали с почтением, а иногда и с энтузиазмом. В Невере он услышал знакомое «Да здравствует император!», а в Лионе какая-то старая дама прижалась к окну кареты и благословила его. Но когда кавалькада начала спускаться по Роне, атмосфера изменилась: на смену сердечности пришла угрюмость, а потом и враждебность, столь злобная, что Наполеон был расстроен и задет.

Около Баланса тех, кто ехал в авангарде, ожидала неожиданная встреча. Они столкнулись с маршалом Ожеро, лионским предателем, который ехал им навстречу, и предупредили его, что неподалеку император. Но Ожеро не стал уклоняться от столкновения, и, когда карета остановилась и Наполеон вышел из нее, он ответил на приветствие императора грубостью. Уже когда они расходились, Наполеон, возможно в насмешку, спросил: «Куда вы едете? Ко двору?»[9] Ожеро резко ответил, что он едет в Лион, и начался обмен колкостями. Наполеон сказал, что маршал плохо себя вел во время последней кампании, на что Ожеро ответил, что причина нынешнего жалкого положения Наполеона — его собственные ненасытные амбиции. Когда Наполеон вернулся к своему экипажу, маршал не снял шляпу, а продолжал угрюмо стоять сложив руки за спиной. Для императора это стало предвестием ожидающего его впереди приема. Ожеро с чувством заявил полковнику Кэмпбеллу: «Ему бы следовало выйти на батарею и погибнуть в бою!» Странный совет со стороны человека, сказавшего Макдональду на берегах Эльстера: «Вы думаете, я такой дурак, чтобы погибать ради немецкого пригорода?»

До сих пор Наполеон был спокоен, даже жизнерадостен. Когда они пересекали места, где он служил в молодости лейтенантом, он сказал одному из спутников: «Я начал игру с шестифранковой монетой, а вышел из игры богачом». Но свет утреннего солнца, ложащийся на сады и виноградники, должно быть, пробуждал и более сентиментальные воспоминания. Именно здесь он влюбился в шестнадцатилетнюю Каролину Колумбье, застенчивую красавицу брюнетку, чья мать жалела бедного мальчика, оказавшегося вдали от дома без друзей и денег. «Никто не мог быть более невинным, чем были тогда мы, — напишет он на острове Святой Елены, описывая свои утренние свидания с Каролиной более тридцати лет назад. — Может быть, никто этому не поверит, но все наши радости состояли в том, что мы вдвоем ели вишни»*.

Первая явная демонстрация провансальской враждебности произошла в Оранже, где экипажи окружила толпа с криками «Да здравствует король!» и оскорблениями. Дело ограничилось восклицаниями, но настроение толпы было достаточно зловещим, чтобы комиссары поспешили миновать Авиньон в пять утра, не меняя лошадей. Часом позже в Сен-Андиоле с этой целью была сделана остановка, и Наполеон, выказывающий признаки депрессии и физического изнеможения, поднялся на холм с Кэмпбеллом и Бертраном. Впереди шел лакей, и именно он встретил курьера с почты, который спросил, правда ли, что экипажи у подножия холма входят в кортеж Наполеона. Чтобы не допустить новую демонстрацию враждебности, лакей пытался отрицать это, но курьер ему не поверил. Заявив, что он — старый солдат, служивший с Наполеоном в Египте, курьер предупредил лакея о приеме, который готовится императору в Оргоне, следующей деревне на пути. «Тамошние бедолаги воздвигли виселицу и повесили на ней чучело во французском мундире, залитом кровью, — сказал он. — Должен сказать, что я сильно рискую, но вы все же воспользуйтесь моим предупреждением». Затем он умчался прочь галопом, а лакей вернулся, чтобы сообщить весть генералу Друо.

На обочине дороги было проведено совещание, которое приняло решение. Наполеон, одетый в синий плащ и круглую шляпу (носить белую кокарду он отказался) был посажен на лошадь и послан вперед с одним курьером, которого звали Амандрю. По прибытии в Ортон всадники обнаружили, что страхи ветерана вполне оправданы. Здесь действительно стояла виселица с измазанным кровью чучелом, а вокруг нее толпились жители деревни, жаждущие крови тирана Никола — это была презрительная кличка Наполеона. Двое всадников поспешно миновали деревню, и, похоже, никто не заподозрил, что ездок в круглой шляпе был тем самым человеком, который почти поколение властвовал в Западной Европе.

Но свита так легко не отделалась. Толпа, возглавляемая мэром, тем же самым человеком, который пал на колени перед генералом Бонапартом, когда последний проезжал через деревню, возвращаясь на север из Египта, окружила комиссаров с криками: «Долой корсиканца!» Мэр, с готовностью признаваясь, что в 1799 году он совершил ошибку, заявлял, что хочет повесить негодяя собственными руками. Затем кто-то обнажил саблю и приказал кучеру императора кричать: «Да здравствует король!» Храбрый слуга отказался; его спас приказ комиссаров ехать дальше. Кортеж миновал деревню, но его пассажиры были сильно потрясены этим инцидентом. Раз тут такое происходит, решили они, то им очень повезет, если они довезут своего пленника до побережья живым.

Проехав немного вперед, Наполеон и Амандрю спешились у гостиницы «Ля Калад» — жалкого придорожного постоялого двора. Когда Наполеон вошел на кухню, хозяйка спросила его: «Тиран скоро здесь проедет?» В свете событий следующего года ее вполне можно назвать прорицательницей, так как она сказала: «Глупо думать, что мы от него избавились. Директория отправила его в Египет, но он вернулся. Я всегда говорила и буду говорить, что мы никогда от него не отделаемся, пока он не окажется на дне нашего колодца во дворе, засыпанный камнями!» Иногда утверждают, что Наполеон Бонапарт не имел чувства юмора, но данный случай доказывает обратное. Он от всей души согласился с хозяйкой и получил известное удовлетворение от ее смущения (и суетливой услужливости), когда прибыли комиссары и она узнала, кто ее гость на самом деле.

Когда экипажи были поставлены во двор и ворота заперты, все общество уселось обедать. Один из очевидцев говорит, что Наполеон, опасаясь яда, не притрагивался к еде. Скорее всего, у него просто не было аппетита.

Пришло известие, что в Эксе, следующем городе по пути, собирается враждебно настроенная толпа. Комиссары, решив не рисковать, отправили мэру написанное в энергичных выражениях послание, требующее запереть городские ворота и предупреждающее, что любая демонстрация будет разогнана силой оружия. Предупреждение возымело эффект — мэр ответил, что подчинится приказам и отвечает за поведение горожан.

Тем временем, однако, толпа собралась и у «Ля Калад». Любопытные сжимали пятифранковые монеты, чтобы сравнить отчеканенный профиль с обликом коренастого человека в синем плаще и круглой шляпе. Аналогичное сопоставление привело к опознанию бежавшего Людовика XVI и его аресту в Варение в 1791 году — ирония, возможно, не ускользнувшая от беглеца, ковыряющего вилкой в тарелке. По крайней мере, он познал истинную цену народного признания. Он задремал на плече у своего лакея, но был разбужен шумом за запертыми воротами. «Если бы мне сейчас предложили корону Европы, — тихо сказал он, — я бы от нее отказался… Я был прав в своей низкой оценке человечества». Затем, измученный долгим путем и дорожными приключениями, он уснул.

Но комиссары не спали. Они были заняты разработкой плана, как доставить их подконвойного к месту назначения живым. Было предложено одеть Наполеона в мундир австрийского офицера. Император согласился на этот маскарад и облачился в запасной мундир генерала Келера. Таким образом они сумели вырваться из «Ля Калад», но кавалькаду узнали, когда она проезжала под стенами Экса, и снова раздались крики: «Долой Никола! Долой тирана!» Наполеон, услышав их, уничтожающе отозвался о непостоянстве провансальцев. «Во время революции тут происходила ужасная резня, — вспомнил он. — Восемнадцать лет назад я прибыл сюда с тысячным отрядом, чтобы спасти двух роялистов, которых собирались повесить. Их „преступление“ состояло в том, что они носили белые кокарды, и я не без труда спас их. А теперь, как видите, здесь готовы проделать то же самое с людьми, которые не носят этих кокард!» За Эксом процессию поджидал жандармский эскорт, благодаря которому путники спокойно добрались до замка Люк.

Именно здесь, в доме префекта, произошла единственная приятная для Наполеона встреча на всем пути. Здесь его ждала сестра Полина, самая красивая и дружелюбная из всех сестер Бонапарт. Она расстроилась, увидев брата в австрийском мундире, и Наполеон сменил его, чтобы сделать ей приятное. Полина сказала ему, что отправится вслед за ним на Эльбу, и впоследствии сдержала обещание. Это произошло 26 апреля, на седьмой день его пути в ссылку.

Бернадот, шведский кронпринц, мечтавший о том, чтобы взойти на опустевший трон, не долго оставался в Париже. Он вскоре решил, что было бы неразумно проверять чувства парижан к нему, поведшему шведов в бой против своего благодетеля. Он полагал, что его совершенно неправильно поняли. Направленные против него лично демонстрации, происходившие за время его недолгого пребывания, удивляли его, так как он не видел ничего дурного в том, что на пути от Саксонии до нижнего Рейна помогал рубить своих бывших товарищей. Бурьен, сам предатель, был слегка удивлен такой наивностью, особенно когда Бернадот признался, что его ставит в тупик мнимая готовность французов взять в правители принца-Бурбона. «Я был удивлен, — говорит Бурьен в один из редких моментов откровенности, — что Бернадот с его-то умом может воображать, что воля подданных оказывает какое-то влияние на смену власти. Не слишком довольный своим пребыванием в Париже, — продолжает Бурьен, — он через несколько дней отбыл в Швецию».

В тот момент в Париже собралось столько коронованных и лишившихся короны особ, сколько никогда не бывало ни в одном городе. Император Наполеон покидал Фонтенбло, императрица Мария Луиза с королем Римским готовилась уезжать в Вену. Разведенная императрица Жозефина развлекала правящего царя России, императора Австрии и короля Пруссии, а ей помогала дочь Гортензия — бывшая королева Голландии. В столице находился и граф д’Артуа как полномочный представитель восстановленного на престоле короля Франции, ожидающего официального приглашения в Стэнморе в английском графстве Миддлсекс. Средний француз не знал, кому присягать на верность, и это невежество вполне простительно.

Призыв Людовику пришел 20 апреля, в тот самый день, когда его соперник покинул Фонтенбло. Под одобрительными взглядами толпы кокни затянутый в тугой корсет принц-регент в сопровождении пышного военного эскорта отправился за своим царственным братом. Повсюду были развешаны белые цвета Бурбонов, стены Девоншир-Хаус украшали флаги и гербы Франции и Англии, а лондонцы насвистывали популярную песенку сезона — «Белую кокарду». Два толстых монарха встретились и обнялись у «Аберкорн-Армз» в Стэнморе, куда изгнанника привезли радостные англичане, которые сами впряглись в его экипаж. Жалко, что едкий герцог Веллингтон не присутствовал при этом акте примирения двух стран. В противном случае историю, возможно, украсила бы очередная из его сардонических острот. Когда веселых франкофилов заменили лошадьми, процессия направилась к отелю Гриллона на Албемарл-стрит, на Пикадилли, где оркестр герцога Кентского играл «Боже, спаси короля» в честь хозяина и гостя. Царственных особ вышли встречать лорд-мэр и олдермены, а за их спинами толпились эмигранты (среди которых была и Фанни Барни) в надежде, что утомленный Людовик запомнит их как тех, кого наполеоновские амнистии не соблазнили на возвращение домой. Несколько дней спустя, когда враждебность южан заставляла свергнутого императора поторопиться с выездом из страны, Людовик ступил на берег Франции навстречу приветствиям не менее громогласных северян. Сопровождавшие его эмигранты были в возбуждении. После двадцати лет изгнания они вернулись на французскую землю, и мысли большинства из них, без сомнения, были обращены к будущему. Однако среди них был один, кто не забывал о прошлом. Покидая свое убежище в британском Сомерстауне, аббат Каррон обращался в своем прощальном письме к «благородным и чувствительным душам, которые… относились как к брату и лелеяли как сына бедного иностранца, неприметного гражданина в своей стране, который остался и должен был остаться неизвестным у вас». Его письмо заканчивается такими словами: «Провидение требует от меня этой великой жертвы, которая для меня подобна новой эмиграции…» В 1814 году политические изгнанники могли быть абсолютно уверены, что в Англии они найдут безопасность и гостеприимство. Никто их не арестовывал на основании полузабытых договоров и не сажал в самолеты, доставлявшие их в руки палачей. В этом отношении мы, англичане, похоже, совершили большой регресс. Копию письма аббата Каррона следовало бы вставить в рамку и повесить на стенку в кабинете сменяющих друг друга министров внутренних дел.