Именно Монрав определил исход этой финальной пробы сил. Веллингтон сделал приготовления к двум отдельным атакам на кряж — с севера и с юга, одновременно с которыми были предприняты отвлекающие атаки на мост через канал с севера и на укрепленный пригород Сен-Сиприен на западном берегу Гаронны.
Сражение было жестоким и кровопролитным. 10 тысяч испанцев Веллингтона (всего у него было 50 тысячи человек) выторговали право первой атаки на склоны Монрава, в то время как люди Бересфорда преодолели трясину, чтобы атаковать южный конец кряжа. Испанская атака, предпринятая слишком поспешно, закончилась провалом. Атакующие захватили дорогу, пересекающую кряж, но, несмотря на героический пример их полководцев, не смогли пройти дальше. Стрелки Сульта так стремительно сбросили их с возвышенности, что Веллингтон воскликнул: «Будь я проклят, если раньше видел десять тысяч бегунов одновременно!»
Тем временем обманная атака Пиктона превратилась в настоящую, но он тоже был отбит, потеряв 400 человек. Ситуацию спасло упорное и исключительно дисциплинированное наступление Бересфорда от болот на южном конце длинного кряжа. К темноте англичане оказались на вершине, зайдя во фланг ко всем укрепленным позициям Сульта, и французы отступили в город. Бой стоил победителям 4568 жизней, а защитникам — 3236. Два полка шотландских горцев лишились приблизительно половины своих солдат.
На следующий день Сульт отступил, пробираясь на юг на соединение с 15-тысячными силами Сюше, и 12 апреля Веллингтон, заняв город, узнал от полковника Понсонби, что все кончено и в бое не было необходимости. Даже Веллингтон кричал «Ура!», но вечером, за обедом, когда он предложил тост за здоровье Людовика XVIII, это вылилось едва ли не в самый трогательный момент в его жизни. Испанский генерал в ответ предложил выпить за освободителя Испании, а затем кто-то еще провозгласил Веллингтона освободителем Португалии. Вскоре уже все иностранцы были на ногах, славя Веллингтона как освободителя Франции и даже освободителя Европы! Мы не знаем, краснел ли герцог при этом, но он положил конец чествованию, поспешно поклонившись и потребовав кофе.
Однако и теперь война еще не кончилась. Ночью 13 апреля французский губернатор осажденной Байонны сделал успешную вылазку, и в этом идиотском столкновении погибло несколько сотен человек, которые вышли живыми из стольких битв! Сульт оказался более здравомыслящим. В конце концов убедившись, что его повелитель действительно отрекся, он вслед за маршалом Сюше сложил оружие, оказавшись предпоследним из защитников империи. Самый последний — Даву, герцог Ауэрштедтский — не верил русским, рассказывавшим ему, что произошло в Фонтенбло, до тех пор, пока не прибыла резкая нота за подписью Дюпона, нового королевского военного министра, сообщающая о том, что объявлено перемирие и что на замену Даву послан генерал Жерар. Непобежденный гарнизон Гамбурга покинул город с оружием в руках. Его предводителя, оказавшегося в большой немилости, предупредили, что он предстанет перед трибуналом по обвинению в захвате Гамбургского банка, разрушении пригорода, на месте которого был устроен гласис, и дискредитации имени Франции своей жестокостью. Но Даву эти угрозы не испугали. Он выполнял свой долг, как его понимал. Подобно его товарищу Макдональду, больше ему от жизни ничего не было нужно.
В приятной местности вокруг городка Кастель-Саразен в Лангедоке Джонни Кинсайд и его стрелки, с боем проделавшие путь от Лиссабона, наслаждались гостеприимством настроенного исключительно роялистски населения. Все до единого, включая самого Кинсайда, влюбились в красавиц брюнеток, чествовавших их как освободителей, и, когда настало время прощаться, «мужчины, почти разучившиеся плакать, пролили моря соленых слез». Но зрелище его возлюбленной верхом на коне, демонстрирующей свои изящные ножки, охладило пыл юного шотландца. Несмотря на то что Кинсайд прохохотал буквально всю дорогу из Португалии во Францию, он был слишком благовоспитанным шотландцем, чтобы стерпеть такое бесстыдство. В Кастель-Саразене, однако, никогда не забывали британских стрелков. Когда год спустя до городка дошел слух, что все офицеры батальона погибли под Ватерлоо и что полк был выведен из боя волонтером, командующему отправили письмо, подписанное всеми гражданами общины, «оплакивающее нашу участь и выражающее надежду, что эти известия преувеличены». Британскому «томми» никогда не составляло труда завоевать привязанность жителей оккупированной земли; если бы пруссаки Блюхера позаимствовали эту тактику и применили ее в Северо-Восточной Франции, кампания 1814 года могла бы стать более короткой и намного менее кровопролитной.
Глава 16
Весеннее путешествие
Его нервы были натянуты как струны. От малейшего инцидента, самого тривиального замечания, затрагивающего его гордость, они так звенели, что тем, кто разделял с ним его бдение, он казался капризным, как примадонна.
Для него всегда были характерны иррациональные вспышки гнева. Когда что-нибудь раздражало его, он мог перейти на язык и жесты беспризорного мальчишки, но раньше эти припадки вызывались некомпетентностью подчиненных. Как бы сильно они ни умаляли его величие, их в известной степени можно извинить, поскольку мало на ком из людей когда-либо лежала столь великая ответственность. Но сейчас все было иначе. Пока он не привык к безвестности и вел себя как неуправляемый ребенок.
Начиная с 13 апреля, когда Макдональд видел Наполеона после мнимой попытки самоубийства, и до 28 апреля, когда он взошел на борт английского фрегата «Неустрашимый» во Фрежюсе, его энергия иссякла, утекла прочь так же, как его власть и мужество, и при рассмотрении этих шестнадцати дней отдельно от всей его жизни Наполеон предстает жалкой фигурой, лишенной достоинства, растерявшей физическую и моральную храбрость. К несчастью для него, весь этот промежуток времени он провел под надзором четырех комиссаров, назначенных каждой из воюющих держав, и все они оставили свои впечатления на бумаге или пересказали их с большими подробностями. Справедливости ради, однако, надо добавить, что, когда самый постыдный из этих отчетов попал ему в руки на острове Святой Елены, ему хватило мужества признать его правдивость.
Четырьмя людьми, назначенными в конвоиры Наполеона по пути на юг, были сэр Нейл Кэмпбелл от Великобритании, генерал Шувалов от России, генерал Келер от Австрии и граф Вальдбург-Трухесс от Пруссии.
Эта четверка прибыла в Фонтенбло 16 апреля, получив инструкции «при обращении с ним соблюдать почтительность, достойную низложенного монарха». Наполеон принял конвоиров с детской мелочностью. С Кэмпбеллом он держался любезно, даже снисходил до обсуждения стратегии Веллингтона; с представителями Австрии и России был холодно-вежлив, а с пруссаком обращался крайне грубо, требуя ответить, зачем нужно его присутствие, ведь в пути на юг их не будут сопровождать прусские войска. Несчастный комиссар пробормотал, что быть сопровождающим бывшего императора для него большая честь, но на Наполеона эта лесть не подействовала. В дальнейшем его приязнь к Кэмпбеллу усилилась, и он научился доверять австрийцу, но по отношению к Вальдбург-Трухессу остался непреклонным и так же отчужденно держался с русским. Он вел себя как надутый ребенок, а вовсе не как опытный деловой человек, ведь он должен был знать, что все четверо получили четкие инструкции при своем назначении, которое имело все основания превратиться не только в обременительное, но и опасное.
Четыре комиссара прибыли в Фонтенбло, полагая, что им почти сразу придется отправляться в Сен-Тропе. Но их заблуждение очень быстро рассеялось. Наполеон, еще не понимая этого сам, разминал мускулы, готовясь к мученичеству. Отнюдь не желая сразу отправляться в путь, он заявил, что союзники нарушили условия соглашения, не позволив императрице сопровождать его в поездке до побережья. Он сказал, что не пошевельнет пальцем, пока не появится Мария Луиза, а может и вообще никуда не поехать!
Комиссары попали в очень щекотливое положение. Вокруг них стояла еще неразоруженная Императорская гвардия, а их самих сдерживал приказ обращаться с пленником уважительно. Они запросили новые инструкции и получили их, однако ответ их повелителей — что Наполеон может сам выбрать маршрут, но должен немедленно выезжать в Сен-Тропе с императрицей ли или без нее — по-прежнему связывал им руки. Наполеон был признанным мастером протокольного покера. Он раскритиковал выбранный маршрут и внес в него масссу изменений. Затем он надолго затянул сборы, набив не менее сотни фургонов мебелью, книгами и предметами искусства, чтобы скрашивать ими свою ссылку; он бранился, ворчал, упрямился и спорил. Кэмпбелл рассказывает, что облик Наполеона в этот промежуток времени оставлял желать много лучшего. Однажды он явился с крошками нюхательного табака, украшающими его жилет, подбородок и нижнюю губу. Его излюбленным фокусом была игра в чертика в коробочке. Он появлялся из своего кабинета, и, когда слуги широко распахивали двери и объявляли его имя, а все вскакивали на ноги, поворачивался на каблуках и снова удалялся в кабинет. При других обстоятельствах и с другим ведущим актером это могло бы стать забавным фарсом, и, может быть, он валял дурака, в душе надеясь отомстить за те унижения, которым подвергли его державы-победительницы. Но все равно зрелище было тягостным, особенно для терпеливого Коленкура, который любил Наполеона.
Он распрощался с приближенными, вручив Коленкуру, своему лакею Констану и мамлюку Рустану крупные денежные суммы. На Эльбу его должны были сопровождать генералы Бертран и Друо вместе с четырьмя сотнями тщательно отобранных ветеранов, среди которых разгорелось свирепое состязание за право разделить эту честь или наказание, — смотря с какой стороны взглянуть на уготованное для Наполеона подсахаренное мученичество.
Ряды сторонников империи мало-помалу редели с каждым днем. Рядом с Наполеоном еще оставались Маре, генералы Бельяр, Гурго (который разделил с императором и его вторую ссылку), Флаот, любовник его падчерицы Гортензии, барон Фейн — его секретарь и кучка других, но все легендарные фигуры уже разбрелись; многие из них помирились с Бурбонами. Двор, сбежавший в Блуа, распался и рассеялся по стране под лавиной событий. Мария Луиза и ее сын вернулись в Орлеан, а затем в Рамбуйе, где императрица встретилась с отцом, Францем Австрийским. Убедить ее отправиться в Вену под почетным конвоем оказалось несложно. У императрицы на службе оставался доктор Корвизар, выдающийся врач, который спас ее и ее сына при труднейших родах в 1811 году. Его присутствие должно было стать оправданием претензии, что здоровье императрицы не позволяет ей противиться решимости ее отца обрубить все связи династии Габсбургов со свергнутым авантюристом.
Мать Наполеона, полагая, что предсказанное ею падение империи более чем оправдалось, направилась в Италию вместе с жизнелюбом кардиналом Фешем, ее единоутробным братом. Люсьен, второй брат Наполеона, много лет проживший пленником в Вустершире, вскоре присоединился к ним. Элиза, старшая сестра Наполеона, изгнанная из своих тосканских владений, также направилась в Рим, а три экс-короля — Жозеф, Луи и Жером — уехали в Швейцарию. Таков был клан Бонапартов. Каждый его представитель обнаруживал удивительное умение приспосабливаться к обстоятельствам, да еще и делать это с комфортом. Они не были рождены героями и не видели причины, почему бы не получить максимум удовольствий от грядущих лет и не жить точно так же, как они прожили прошлую блестящую эпоху.
Генерал Келер, австрийский комиссар, наконец сумел убедить Наполеона, что тому не стоит рассчитывать на Марию Луизу как на спутницу по путешествию, и утром 20 апреля императору сообщили, что оберцеремониймейстер двора объявляет — к отъезду все готово. Наполеон немедленно взорвался: «Я должен все делать по часам оберцеремо-ниймейстера? Я поеду когда захочу! Может быть, я вообще не поеду! Оставьте меня».
Однако в двенадцать он снова появился, пересек галерею и спустился по лестнице. Это был подходящий момент, чтобы сотворить легенду, и его интуитивное знание сценического мастерства не упустило случая. На внешнем дворе выстроилась, словно для смотра, гвардия: солдаты, которые шли за ним в Италию, по Синайской пустыне, через Альпы, вниз по Дунаю, в Варшаву, в Испанию, в Дрезден, в Москву и обратно. Среди них не было ни одного, кто не был бы растроган моментом, а некоторые гвардейцы — статные, опаленные солнцем, профессиональные головорезы — рыдали. Наполеон подъехал к ним верхом, спешился и прошел по их рядам. Комиссары и уцелевшие в сражениях бойцы пялили глаза, понимая, что больше такого зрелища не увидят. До них долетали слова финального обращения: «…Двадцать лет я постоянно шел с вами по дороге почестей и славы… с подобными вам людьми наше дело было бы непобедимо, но война бы продолжалась бесконечно… продолжайте служить Франции… Я собираюсь написать историю наших совместных великих достижений…» — стандартный жаргон солдат-политиканов в течение веков, но в исполнении Наполеона и в данных обстоятельствах полный, как мог бы сказать поэт Йейтс, «ужасной красоты». Наполеон обнял командующего, генерала Пти, и расцеловал своих орлов. Затем, точно зная, когда следует опускать занавес, объявил, что готов ехать.