— А меня, кажись, контузило, — отозвался башнер Бережнев. — Голова гудит и подташнивает...
— Кто же это нас так-то? — спросил после короткой паузы Трайнин.
— Не заметил. Хотя... Точно, она! Ах ты, гадина! Еще и уползти норовит! Ну я тебя сейчас...
Восклицание командира относилось к той, второй «пантере», которую они подожгли только что. И все же она успела влепить снаряд в башню тридцатьчетверки (хорошо, хоть не пробила, снаряд срикошетил!). А теперь пыталась задним ходом опять нырнуть в лощинку...
— Не-ет, врешь, не уйде-ешь! — снова послышался в наушниках голос Назаренко. — Я тебя... — Но вдруг со злостью крикнул: — Все, братцы, отвоевались! Башню заклинило! И по вертикали пушка не идет.
Помолчал. И уже другим, жестким голосом приказал:
— Всем забрать личное оружие, гранаты и — из танка! Стрелку-радисту снять курсовой пулемет! Присоединяемся к группе Захарченко...
Когда покидали танк, неподалеку грохнул мощный взрыв. Это взорвалась (огонь, видимо, дошел до боеукладки) так и не успевшая сползти в лощину «пантера».
— Ага, все-таки доползалась, — удовлетворенно сказал, посмотрев в ее сторону, Назаренко. — А теперь, братцы, давайте постигать пехотную науку. За мной! — И первым ходко зашагал по сельскому проулку, сторонясь горящих домов.
Петр шел следом за ним, то и дело оглядывался на оставшуюся у полуразрушенного каменного фундамента тридцатьчетверку, прощался с машиной. Ведь столько боев она служила экипажу верой и правдой! Сколько много трудных километров фронтовых дорог намотали на себя ее надежные гусеницы! И вот теперь...
Представил, как, возможно, уже через час в ней буду хозяйничать гитлеровцы. Как под гогот солдатни в ненавистных мундирах какой-нибудь крестастый «тигр» вытащит ее на тросе из окопа. И как потянет за собой. В плен...
И не выдержал. Остановился, каким-то не своим голосом произнес:
— Командир! Разреши мне остаться! Честное слово, не могу! Будто живого товарища на произвол судьбы оставляю. Разреши!..
Старший лейтенант пристально посмотрел в глаза своему механику-водителю, видимо, прочитал в них такую нестерпимую душевную боль, что даже смешался, крутанул лобастой головой, сказал глухо:
— Хорошо, возвращайся. Хотя... погоди-ка. — И — стрелку-радисту: — Ляхов, передайте Трайнину пулемет и коробки с лентами. Мало ли чего... — Хлопнул Петра по плечу. — Давай, охраняй нашу любушку. А я, как малость стихнет, проведаю тебя...
Вновь оказавшись в танке, Трайнин первым делом надежно задраил все люки. Установил на место курсовой пулемет, заправил в него ленту. И лишь после этого, усевшись на командирское сиденье, огляделся через смотровые щели...
Бой уже шел на спад. Метрах в шестистах впереди пылали, а то и просто стояли, безвольно уронив хоботы своих пушек, фашистские «тигры» и «пантеры». Петр насчитал шесть подбитых машин. Остальные, уцелевшие, тоже отползли подальше от сельской окраины и теперь издали вели вялый, скорее отвлекающий огонь. Меж чадящих машин группами и в одиночку перебегали вражеские автоматчики, прячась за броню от минных разрывов.
И вдруг... Петр даже изумленно и тревожно охнул, заметив метрах в двадцати, за развалинами полусгоревшей бани, рогатые вражеские каски. Вот это номер! Неужели гитлеровцы нацелились на его танк? Или просто эта группа думает просочиться в село?
Мысли еще метались, а Петр уже действовал. Соскользнул с командирского сиденья, быстро пробрался к курсовому пулемету, держа палец на спуске, выжидал.
Гитлеровцы пошли. Настороженно озираясь, цепочкой кинулись... нет, не к танку, его они, видимо, считали уже безопасной стальной коробкой, а в направлении крайних домов. И тут из танка по ним длинной очередью ударил пулемет.