В первые годы существования государства Технион в Хайфе и Еврейский университет в Иерусалиме сохраняли свое ведущее положение в системе израильской высшей школы. В Технионе можно было получить образование по таким специальностям, как химическая технология, ядерная физика, авиационная техника, вычислительные системы. К 1975 г. новый кампус Техниона на горе Кармель включал 50 основных зданий, численность студентов составляла почти 10 тыс. человек, а численность профессорско-преподавательского состава — 1300 человек. Не менее значительными были и достижения Еврейского университета в Иерусалиме, где преподавание велось по таким дисциплинам, как естественные науки, сельскохозяйственные науки, медицина, стоматология, фармакология, юриспруденция, педагогика, библиотечное дело и организация социальной защиты населения. К 1975 г. численность студентов Еврейского университета в Иерусалиме достигла 17 тыс. человек, а численность профессорско-преподавательского состава — 2200 человек. Здесь следует заметить, что профессура Еврейского университета (и это относилось ко всем специальностям, кроме технических и прикладных) занимала по отношению к своим коллегам позицию, которую можно в известном смысле определить как “академический империализм”: так, в 1949 г. их усилиями Тель-Авивская высшая школа юриспруденции и экономики, имевшая формально независимый статус, была преобразована в отделение Еврейского университета в Иерусалиме.
Впрочем, городские власти Тель-Авива отреагировали на такие действия без особого промедления, основав в 1956 г. свой, Тель-Авивский университет. На протяжении ряда лет это учебное заведение ничем особенно не выделялось, пока в 1963 г. его президентом не был избран выходец из США д-р Джордж Вайз[71], при котором университет вступил в пору стремительного расцвета. Через десять лет количество его студентов достигло 10 тыс. человек, а численность профессорско-преподавательского состава — 2 тыс. человек; на его 13 факультетах велось обучение по различным специальностям, включая медицину, музыку и инженерное дело, а в 28 исследовательских институтах занимались разработкой самого широкого круга проблем, от криминологии до ориенталистики. Новые методы управления и нетрадиционные учебные программы позволили Тель-Авивскому университету в каких-то областях даже обогнать Еврейский университет в Иерусалиме, который по праву имел репутацию самого авторитетного израильского учебного заведения в области преподавания гуманитарных наук. Столь же высокой репутацией, как оба этих университета, пользовался и Научно-исследовательский институт им. X. Вейцмана, основанный самим Хаимом Вейцманом в Реховоте в 1934 г. Под руководством педантичного и требовательного американского администратора Мейра Вайсгала Институт Вейцмана приобрел репутацию одного из ведущих мировых центров, занимающихся исследованиями в области естественных наук. К 1975 г. в Институте существовало 19 научных подразделений, а основные исследования велись в таких областях, как прикладная математика, ядерная физика, изотопы, рентгеновская кристаллография, спектроскопия, органическая химия, химия полимеров, биофизика, микробиология и генетика. Тогда же была открыта и докторантура, где проходили подготовку 200 научных работников.
Быстро развивались и другие вновь созданные высшие учебные заведения, не уступавшие в рейтинге Тель-Авивскому и Еврейскому университетам. Прежде всего следует назвать Университет Бар-Илан, основанный в 1955 г. американским движением Мизрахи, ортодоксально-религиозное учебное заведение. Кампус Университета расположен в Рамат-Гане, пригороде Тель-Авива; число студентов в 1975 г. составляло 4 тыс. человек, численность профессорско-преподавательского состава — 900 человек; учебные программы предоставляли достаточно широкий выбор для желающих специализироваться в области как гуманитарных, так и естественных наук. Были также созданы, в Хайфе и Беэр-Шеве, “институты университетского типа”, существовавшие изначально под эгидой Еврейского университета в Иерусалиме; к началу 1970-х гг. они обрели формальную самостоятельность и стали, соответственно, Хайфским университетом и Университетом им. Бен-Гуриона в Негеве. Численность студентов и преподавателей в этих университетах на первых порах была невелика, как, впрочем, и достижения самих учебных заведений; однако никто не сомневался в том, что им предстояло столь же быстрое и уверенное развитие, что и тем удаленным от центра страны регионам, в которых они расположены.
Для всех израильских университетов было характерно одно обстоятельство: число желающих учиться значительно превышало возможности учебных заведений; при этом в первую очередь ощущалась нехватка квалифицированных преподавателей — что, впрочем, ни в коей мере не могло объясняться неудовлетворительными условиями труда. Профессора получали хорошую зарплату, занимались собственно преподавательской деятельностью в течение учебного года не более шести месяцев, пользовались самыми разнообразными льготами, имели возможность вести исследовательскую работу, давать платные консультации и посещать зарубежные конференции. Они сами определяли условия своего труда и продвижения по службе и могли избирать таких университетских ректоров, которые без возражений удовлетворяли все их запросы. Проблемы найма университетских преподавателей в первую очередь объяснялись нехваткой в стране специалистов с докторской степенью. Так, по состоянию на 1975 г., докторскую степень получали не более 140 человек в год, при том, что потребности развивающейся высшей школы были как минимум впятеро больше — и это не учитывая того обстоятельства, что спрос на специалистов с докторской степенью существовал также в государственных учреждениях и в промышленности. Израилю приходилось полагаться на докторов, приглашаемых из-за рубежа, а также на репатриантов, имеющих соответствующую академическую подготовку. Значение специалистов, относящихся к последней категории, существенно возросло в 1960-х гг.; так, например, в 1964 г. численность квалифицированной рабочей силы страны увеличилась на 1650 ученых и инженеров, причем 44 % прироста составили репатрианты, прибывшие в страну после 1948 г. и получившие образование в странах исхода.
Именно благодаря этому источнику квалифицированных кадров Израиль смог осуществить столь масштабный научно-технологический прорыв в конце 1950-х — начале 1960-х гг. Особо значительных научных успехов страна добилась в области использования атомной энергии. Вскоре после провозглашения независимости Израиля Бен-Гурион поставил перед израильскими учеными неотложную задачу использования ядерной энергии для электрификации и теплофикации, поскольку страна практически не имела традиционных энергетических ресурсов. В 1956 г. было принято решение создать ядерный реактор типа “плавательного бассейна” в Нахаль-Сорек. Это сооружение приобрело особое значение в июне 1960 г., превратившись в исследовательский центр, используемый всеми научными учреждениями страны, и в первую очередь Институтом им. Вейцмана. Второй экспериментальный реактор, работающий на природном уране и тяжелой воде, был создан в Северном Негеве, неподалеку от Димоны. После сооружения вокруг реактора лабораторного комплекса это место стало вторым ядерным исследовательским центром. По всей вероятности, главной ценностью этих реакторов являлось проведение исследований как для гражданских, так и для оборонных целей (Гл. XIX. Израиль, Франция и Европейское экономическое сообщество), поскольку в 1970-х гг. атомные электростанции еще не могли считаться экономически эффективными.
Следует особо подчеркнуть, что отнюдь не все интеллектуальные и творческие усилия израильтян были направлены на функциональные и прагматичные цели. Ведь если археологи могут составить представление о древней цивилизации, проведя раскопки теля, холма, образовавшегося на месте поселения многовековой давности, то антропологи в состоянии оценить современное общество, изучив экспонаты, собранные в его музеях. В Израиле существует большое количество музеев. В частности, Музей Израиля в Иерусалиме — это целый комплекс, куда входят библейский и археологический музей, национальная картинная галерея, отдельное здание, где представлены свитки Мертвого моря и находки времен Бар-Кохбы (Гл. XX. В поисках самоидентификации и стиля), и сад искусств, где выставлено впечатляющее собрание неоклассической и современной скульптуры. Тель-Авив, Хайфа, Холон, Нетания, Петах-Тиква, Бат-Ям, Беэр-Шева, Реховот и Эйлат — везде были открыты музеи искусств, финансируемые городскими властями. Прекрасный новый тель-авивский музей по праву гордится замечательным собранием работ израильских и еврейских художников; там также регулярно проводятся выставки картин, присылаемых из других хранилищ по обмену. Кроме того, в Тель-Авиве имеются многочисленные специализированные музеи стекла, монет, этнографии и фольклора, оружия, керамики и других древностей. В Хайфе открыты морской музей и большой этнографический музей, посвященный обрядовым и культовым предметам различных общин диаспоры. Есть свои музеи в нескольких сельскохозяйственных поселениях — художественный музей в кибуце Эйн-Харод, музей находок эпохи неолита в кибуце Шаар-га-Голан и музей Катастрофы европейского еврейства в кибуце Лохамей-га-Гетаот.
Значительные выставочные площади понадобились бы для экспозиции произведений одних только израильских художников. Достаточно назвать такие имена старейших художников, как Герман Штрук[72], Нахум Гутман[73], Реувен Рубин[74], Людвиг Блюм, Абель Пан[75] и Моше Кастель[76], получивших известность уже в первые годы мандата. В 1930-х гг. в Палестину прибыло немало беженцев из стран Европы, представителей практически всех направлений современного европейского искусства. Йосеф Будко[77] был назначен директором школы Бецалель (впоследствии ставшей национальной академией художеств и прикладного искусства); этот пост занимали и Яаков Штейнхардт[78], и Мордехай Ардон[79], приехавший из Веймара (Германия), где он учился в высшей школе строительства и художественного конструирования “Баухауз”[80]; в Бецалеле преподавали также Давид Гумбел и Людвиг Вольперт, которые вели курс художественных работ по металлу. Многие художники-беженцы из Европы поселились в кибуцах, где они могли сочетать творческую и педагогическую деятельность. В это время в стране плодотворно работали буквально сотни художников — от Марселя Янко[81] до Янкеля Адлера и от Йосефа Зарицкого[82] до Анны Тихо[83]. Вторая мировая война и Война за независимость сделали практически невозможными контакты с миром зарубежных художников, однако в 1950-х гг. израильские художники возобновили свое общение и с Америкой, и с европейскими странами. К тому времени в Израиле насчитывалось порядка 4 тыс. художников — и фактически никто из них особо не бедствовал. Интерес к их творчеству не ограничивался только пределами Израиля; их работы охотно покупали еврейские туристы, которых не смущали достаточно высокие цены. В 1966 г. только в Тель-Авиве открылось не менее десятка новых художественных галерей, а в 1972 г. — вдвое больше. Деревни художников, изостудии, летние художественные школы не испытывали недостатка ни в учениках, ни в посетителях.
Любовь израильтян к изобразительному искусству можно было сравнить только с их страстью к музыке. Еще в 1936 г. Палестинский оркестр (впоследствии Израильский филармонический оркестр) дал свой первый концерт, причем за дирижерским пультом стоял специально приглашенный Артуро Тосканини[84]. Оркестр, в котором играли и уроженцы страны, и репатрианты, вскоре стал одним из ведущих мировых коллективов; начиная с середины 1950-х гг. оркестр получил в свое распоряжение современный концертный зал в Тель-Авиве. Собственные симфонические оркестры, хотя и не столь масштабные, но, безусловно, высокопрофессиональные, имелись в Иерусалиме и Хайфе, и у них также были свои концертные залы. В Рамат-Гане был создан Израильский камерный оркестр, пользовавшийся большой популярностью в стране. Концерты всех этих музыкальных коллективов неизменно собирали большую аудиторию. Израильский национальный молодежный симфонический оркестр несколько раз становился лауреатом престижных международных конкурсов. Число желающих учиться в основных музыкальных учебных заведениях страны — Академиях музыки и танца им. С. Рубина в Иерусалиме и Тель-Авиве, Израильской академии музыки, Школе Дины Вейцман в Хайфе — всегда было очень велико.
По сути дела, не существовало такой области культурной деятельности, к которой не проявляли бы интерес израильтяне, и театр, несомненно, не был исключением. На протяжении многих лет синонимом слова “театр” было название самого известного израильского театрального коллектива — Габима. Основанный в Москве и воссозданный в Тель-Авиве в 1931 г., этот театр был официально признан в 1958 г. Национальным театром Израиля и получил свое постоянное помещение, а с 1969 г. правительство взяло на себя затраты, связанные с его содержанием. Камерный театр, основанный Йосефом Мило[85] в 1944 г. в Тель-Авиве, ничуть не уступает Габиме по таланту и мастерству актеров и даже, возможно, пользуется большей популярностью у зрителей. Камерный театр был задуман как авангардный театр, который будет ставить современные пьесы на актуальную тематику. В 1961 г. Камерный перебрался в просторное современное здание, а через восемь лет получил статус тель-авивского муниципального театра. Израильский рабочий театр Огель также существовал на полуофициальной дотации (из фондов Гистадрута), он был основан в 1925 г., реорганизован вскоре после создания государства, но после 1973 г. уже не функционировал на регулярной основе. Помимо этих трех основных театров с постоянной труппой, в стране существовало множество небольших коллективов, дававших представления в клубах, концертных залах и подобных помещениях. Долгожданное распространение культурной жизни за пределы Тель-Авива ознаменовалось открытием в 1960-х гг. новых театров в Хайфе, Иерусалиме и Беэр-Шеве. Надо особо подчеркнуть, что практически все израильские театральные коллективы были освобождены от уплаты налогов и к тому же получали субсидии от правительственных и муниципальных организаций, Гистадрута или Еврейского агентства. Во всяком случае, все театры пользовались безусловной любовью зрителей. Согласно статистическим данным ЮНЕСКО, в 1965 г. Израиль вышел на первое место в мире по количеству театральных посещений и ежегодному числу спектаклей на душу населения.
Еще один весьма значимый критерий интеллектуального уровня общества — степень распространенности печатного слова. К 1975 г. в Израиле выходило 24 ежедневные газеты — 13 на иврите и и на иностранных языках. Вне зависимости от их политической ориентации, профессиональный уровень этих изданий был в целом весьма высок, они были интересными и хорошо читались. Помимо газет, в Израиле выходило более 400 периодических изданий, 300 из них — на иврите. Страна занимала второе место в мире по числу печатных изданий на душу населения: не менее 2 тыс. книг ежегодно, включая переводные издания. В Израиле имелось порядка 70 издательств. К этому следует добавить более чем тысячу библиотек с общей численностью фондов 9 млн единиц хранения (по состоянию на 1975 г.). Разумеется, все эти культурные богатства распределялись отнюдь не равномерно между европейской и восточной общинами, но, тем не менее, в целом этот феномен отражал, с одной стороны, растущее материальное благосостояние израильтян, а с другой стороны, тягу евреев к культуре. В Израиле, собственно говоря, все подобного рода изъяны и недостатки уже не были связаны с положением дел в сельском хозяйстве или с общеполитической ситуацией. Это были, скорее, лишения, вызываемые состоянием изоляции в крошечной стране с засушливым климатом, значительно удаленной от привычной европейской среды; стране, где человек лишен возможности путешествовать и постигать что-то новое для себя, лишен простых и незамысловатых радостей досуга и комфорта. Как следствие, израильтяне были вынуждены создавать свои культурные достижения и получать от них удовлетворение, пользуясь в основном своими внутренними возможностями и ресурсами.
В поисках самоидентификации и стиля
Израильтяне были также вынуждены заняться вопросом самоидентификации. Откровенно говоря, представляется сомнительным, чтобы граждане какой-либо другой страны были столь же одержимы стремлением осознать свое место в общеисторическом контексте и определиться со своим статусом. “Кто мы такие?” “Что значит быть израильтянином?” “Какова наша роль на Ближнем Востоке?” Никому из мыслящих израильтян не удавалось уйти от этих навязчивых вопросов. Проявление настойчивого интереса к своим корням во многом объясняет, почему археология играет столь значительную роль в жизни израильтян — и как хобби, и как профессиональное занятие. Безусловно, нигде в мире стремление к познанию прошлого, к поискам памятных мест и предметов древности не обрело масштабов национального пристрастия, а то и призвания. Археологические находки и экспонаты, лекции, дискуссии, даже конкурсы и викторины — все это вызывало едва ли ни фанатичный интерес всех слоев израильского общества. По выходным дням десятки туристических групп, закинув рюкзаки за плечи, в надежде на удачу отправлялись в поля или пыльные вади в поисках черепков или глиняных фигурок. Случалось, что этим любителям суждено было совершить серьезные открытия — например, обнаружить черепки со строчками из легенды о Гильгамеше[86] или синагогу византийского периода, или же артефакты[87] эпохи неолита[88]. Но обычно любительские находки все же ограничивались древними монетами или керамикой — и тем не менее они становились экспонатами музеев местного значения. Такой музей имелся практически в каждой школе, в каждом поселении, не говоря уже о крупных населенных пунктах Израиля. И во многих городах существовали собственные археологические общества, чья деятельность субсидировалась муниципальными советами.
Однако большинство открытий делалось, разумеется, профессиональными археологами, работавшими в системе Управления древностей, в Обществе изучения Земли Израиля и на факультете археологии Еврейского университета. Все находки, сделанные этими специалистами, несомненно, представляли общенациональный интерес. Так, сообщение относительно найденных в начале 1950-х гг. еще нескольких свитков Мертвого моря было помещено на первых страницах всех газет страны. Лекции, посвященные этой находке, читались видными учеными-гебраистами и неизменно собирали полные залы. Теме свитков Мертвого моря были посвящены две пьесы и три кинофильма. Большое внимание израильской общественности привлекли раскопки, которые в 1955–1959 гг. проводились под руководством профессора Игаля Ядина в Тель-Хацоре, древнем ханаанском городе Верхней Галилеи. В конце 1959 г. Ядин обнаружил в районе Мертвого моря письма, написанные Бар-Кохбой[89], вождем антиримского восстания в Иудее во II в.; это, еще более знаменитое, открытие не сходило с газетных страниц на протяжении нескольких месяцев и стало темой многочисленных школьных сочинений. Такие археологические находки давали израильским евреям, как репатриантам, так и уроженцам страны, более значительные основания для обретения чувства национальной самоидентификации, нежели сионистская пропаганда. Окаменевший черепок с ивритской надписью времен царя Ахава[90], найденный при раскопках кирпич из древней стены Иерусалима, кучка шлака, обнаруженная на месте, где были медные копи царя Соломона[91], реставрированная колонна византийской синагоги, пергаментный свиток из пещеры Мертвого моря — все это были реальные, ощутимые доказательства связи израильтян со своим прошлым.
Именно эта тема глубоких исторических корней еврейского народа нашла особое выражение во всех жанрах израильского художественного творчества, главным образом в музыке и в изобразительном искусстве. Разумеется, эстетические принципы и тенденции, характерные для искусства Палестины и Израиля, были разнообразными и эклектичными. В 1920-х гг. Реувен Рубин, уроженец Румынии, один из первых и наиболее известных палестинских еврейских художников, стал основоположником любимого многими жанра романтичных пасторальных ландшафтов, изображая ласкающие глаз деревья, фермы и сады. Романтическая ностальгия пронизывала и работы Нахума Гутмана, писавшего в 1920-х гг. Яфо, этот “маленький Тель-Авив”, с его лошадьми, повозками, закутанными в чадры арабскими женщинами и архитектурой восточного стиля. Библейские символы причудливо сплетались на тщательно выписанных холстах Мордехая Ардона. Библейская символика характерна и для творчества Моше Кастеля, потомка старинной сефардской семьи, жившей в Палестине уже на протяжении пяти веков, который воссоздавал в своих работах символы Писания и средневековые каббалистические темы, постоянно меняя свой стиль; последний из “периодов” Кастеля уходит столь глубоко в древнюю историю Святой земли, что его полотна отходят от живописи, приближаясь к орнаменту и являя зрителю изображение древнего семитского шрифта, напоминающего одновременно и арабский, и иврит. Что же касается других известных израильских художников, таких, как Марсель Янко, Иосеф Зарицкий, Авигдор Стемацкий[92], то в их работах было непросто проследить какие бы то ни было “древнееврейские” черты и признаки. Молодая страна представляла такое скопление талантов, такое количество собранных вместе работ всех жанров, ориентированных, похоже, на безграничный международный рынок, что в живописи и скульптуре было намного сложнее идентифицировать их жанровую принадлежность, нежели в музыке и литературе.
Несомненно, еврейские композиторы Палестины в первую очередь были склонны следовать музыкальному стилю страны своего исхода. Однако по мере роста численности репатриантов из стран Востока, в частности из Йемена, на протяжении нескольких десятилетий, предшествовавших созданию государства, все больше композиторов начинало проявлять интерес к восточным мелодиям. В 1940-х гг. Иосеф Таль[93], Пауль Бен-Хаим[94], Эден Партош[95] и Александр Боскович[96] были в числе первых, кто внес в свое творчество ближневосточные и средиземноморские мотивы и достиг в этом весьма неплохих результатов. Произведения этих композиторов для оркестра и вокальных коллективов, с их яркими мелодиями, меняющимися ритмами и богатой звуковой палитрой, уверенно вошли в репертуар израильских, а также зарубежных исполнителей. В начале 1950-х гг. заявили о себе израильские композиторы нового поколения. Роман Хаубеншток-Рамати[97], живший к тому времени в Израиле всего семь лет, был образцом для молодых композиторов, многие из которых стали его учениками. Рама-ти смог, в манере более сложной и утонченной, нежели его предшественники, добиться слияния традиционной восточной музыки с западным звукорядом. В числе его последователей наиболее известны Ицхак Садай[98], Абель Эрлих[99] и Бен-Цион Оргад[100], создавшие впечатляющие образцы музыкальных произведений с еврейским ритмическим строем и мелодикой. Аналогичным образом, еврейская кантилляция (чтение нараспев) и ближневосточная тональность легли в основу получивших всеобщее признание работ Ами Мааяни[101]. Путем смешения различных стилей, как восточных, так и европейских, эти композиторы определили основные тенденции “подлинной” и “характерной” израильской музыки. Разумеется, их усилия были лишь пробными, экспериментальными; зачастую результаты сводились к общеизвестному неоклассицизму, а то и просто были тривиальными. Однако их произведения, во всяком случае, определяли перспективы для достижения истинной культурной самоидентификации.
Новая ивритская литература
Уже в 1920-х гг. литература на иврите достигла высокого уровня. Немало авторов того времени продолжали работать и после 1948 г. — достаточно назвать такие всеми почитаемые имена, как Аврагам Шлёнский, Ицхак Ламдан[102], Натан Альтерман, Ури-Цви Гринберг, Шмуэль-Иосеф Агнон, Шин Шалом[103], Леа Гольдберг и Хаим Хазаз. Таким образом, эти известные писатели сохранили свое ведущее положение в литературе также и в первые годы независимости страны. Трибуны, призывавшие к свершению великих дел, Альтерман, Ламдан и Гринберг (Гл. VII!), продолжали свои эпические восхваления героизма и жертвенности. Лирико-романтическая традиция также продолжила свое существование — в творчестве Леи Гольдберг, самой читаемой израильской поэтессы. Леа Гольдберг родилась в 1911 г. в Ковно и стала одной из первых еврейских девушек, получивших образование в светской еврейской гимназии. Она продолжила учебу на филологическом факультете Боннского университета, где получила докторскую степень по семитским языкам. В 1935 г. Гольдберг перебралась в Тель-Авив, привезя с собой глубокие познания в европейской литературе, подобных которым не имел никто из ивритских писателей ее поколения. Первоначально она приобрела известность как блестящий критик и единственный в своем роде переводчик с шести языков на иврит. Однако особо восхищали читателей Гольдберг ее стихи. Ее поэзия, откровенная, прозрачная и обманчиво простая по форме, разительно отличалась от старой ивритской поэзии, перенасыщенной библейскими аллюзиями и аллегориями. Хотя с точки зрения поэтической образности Гольдберг, как и большинство ее современников, принадлежала к романтикам, описывавшим пасторальные красоты Святой земли, ее стиль характеризовался утонченной сдержанностью. Она пользовалась такой любовью читателей, как никто из ее современников-поэтов. Иегуда Амихай[104], лучший израильский поэт молодого поколения, вспоминает, как во время боев 1948 г. в Негеве он носил в своем солдатском ранце потрепанный сборник стихов Гольдберг Ми-бейти га-яшан (“Из моего старого дома”).
В 1950-х гг. сохранились не только традиции патетической и лирической поэзии, но и более старые, неповторимые “еврейские” традиции сокровенного отношения к нравам и ценностям стран диаспоры — пусть даже отчасти и отвергаемым сионизмом. Возьмем, например, Шмуэля-Иосефа Агнона (настоящая фамилия Чачкес), родившегося в Галиции в 1888 г., чье творчество в полной мере отразило и атмосферу южного хасидизма, и центрально-европейскую Weltschmerz, мировую скорбь. В Палестине Агнон прожил некоторое время в начале XX в., но окончательно поселился там только в середине 1920-х гг. Именно тогда он создал свои лучшие произведения, в большинстве своем рассказывающие о благочестивой идиллии хасидской жизни в Галиции XIX в. Обосновавшись в Иерусалиме, Агнон публикует несколько книг, самая известная из которых — Гахнасат Кала (“Дочь на выданье”), написанная в 1931 г. в стиле плутовского романа. Это история странствий рабби Иегудиэля Хасида, красочное полотно еврейской жизни в Восточной Европе до наступления новых времен. Текст романа изобилует благочестивыми аллюзиями на весь корпус еврейской религиозной литературы — Библию, Талмуд[105], мидраши[106], каббалу[107]. К сожалению, именно это богатство аллюзий, фирменный знак творчества Агнона, делает его произведения чрезвычайно трудными для перевода. Те же, однако, кто в состоянии прочесть Агнона в оригинале и воспринять его образную систему, получают удовольствие, не сравнимое с чтением других произведений современной ивритской литературы. Нобелевский комитет, приняв на веру эту оценку, удостоил Агнона премии по литературе за 1966 г.
Если представить творчество писателя в виде эллипса, то, начиная с 1930-х гг., этот эллипс обретает два фокуса — мир знакомого и родного для Агнона польского еврейства и новый ишув Палестины. Многие рассказы близки к еврейским легендам старых времен, и их призрачную атмосферу можно назвать отчасти кафкианской. Однако чем дольше жил автор в Иерусалиме, тем больше его произведения утрачивали восточноевропейскую ауру. Место их действия переносилось в Палестину и Израиль, к тому же сюжет при этом делался мистически неясным, окутанным густой атмосферой своеобразного агноновского символизма. Становилось все более очевидным, что Агнона мучает мысль о конфронтации между динамичными усилиями сионистов в Палестине и судьбой еврейских религиозных традиций в ишуве. Этот конфликт между старой и новой жизнью лег в основу последнего опубликованного при жизни писателя романа Тмоль шильшом (“Вчера-позавчера”), общепризнанного шедевра Агнона. Кумар, герой романа, будучи не в силах найти своего места в Палестине, мечется между двумя мирами — старой ортодоксальной общиной Иерусалима и новым сионистским ишувом, жизнь которого сосредоточена в Тель-Авиве и сельскохозяйственных поселениях. Поиски заканчиваются неудачей и трагической гибелью героя. Эта тема в определенном смысле характерна для всех поздних произведений Агнона: сионизм становится для него благородной попыткой, обреченной на неудачу, однако и старый образ жизни, при всем его несомненном величии, не является приемлемым выходом.
Двойственность восприятия “еврейства” диаспоры и сионистского обновления прослеживается и в творчестве Хаима Хазаза, который, хотя и был на одиннадцать лет моложе Агнона, принадлежал к тому же литературному направлению. Хазаз родился в 1898 г. в украинском местечке; он бежал из России в 1921 г. после деникинских погромов, жил в Константинополе и Париже, а с 1932 г. — в Иерусалиме. Его первые рассказы стали публиковаться в известных ивритских периодических изданиях в 1920-х гг., когда он еще жил в Европе, а в 1930 г. увидел свет его первый роман, Бе-ишув шель пар (“В лесном поселке”). Но только прожив в ишуве около десяти лет и выпустив в начале 1940-х гг. первый том избранных сочинений, Хазаз получил признание как один самых читаемых и уважаемых ивритских писателей. Апокалипсические настроения пронизывают все произведения Хазаза, будь то описание маленького украинского городка в послереволюционные 1920-е гг., еврейского изгнания и возвращения в Палестину в 1930-х гг. или жизни йеменской общины в Сане и Иерусалиме. Создается впечатление, что каждый поступок его персонажей имеет едва ли ни мировое значение. Дело в том, что для Хазаза каждое из утопических учений — коммунизм, религиозное мессианство и даже сионизм — несет в себе семена скрытой трагедии. Авторское мировоззрение становится совершенно очевидным, когда он обращается к истории восточной и йеменской общин. Душевная боль не позволяет ему вести рассуждения о Катастрофе европейского еврейства, и потому Хазаз излагает свое видение истории на примере йеменских евреев. Как ни удивительно это звучит, но необычная малочисленная, отчасти арабизированная община оказалась идеальной средой для рассуждений Хазаза: подобно его безгранично любимым и обреченным восточноевропейским евреям, йеменцы были сплоченной общиной, они являлись знатоками еврейских традиций и обычаев, но находились на начальной стадии модернизации и потому оказались внутренне разобщенными. Так вышло, что два его йеменских романа, Га-йошевет ба-ганим (“Обитающая в садах”), опубликованный в 1944 г., и “Яиш”, выходивший отдельными выпусками с 1947 по 1952 г., являются наиболее четко и последовательно структурированными из всех его произведений.