В 2016 году в интернете начал набирать популярность один ролик. В нем фигурировал привлекательный мужчина родом с Ближнего Востока, отлично говоривший на английском языке. Звали его Ахмад Сами Кхедер. Профессиональное, но не безупречное видео. Выглядело все так, будто его сняла небольшая некоммерческая организация, которая искала врачей, готовых приехать в пострадавшую от войны развивающуюся страну. В ролике Кхедер работал с высокотехнологичным медицинским оборудованием, ухаживал за новорожденными в больнице, указывал на анатомическую схему человеческого тела в забитой студентами комнате. На его плечи всегда был накинут стетоскоп, словно шарф, придававший одновременно модный и официальный вид. Обычно Кхедер улыбался.

Ближе к концу видео он обращался к другим мусульманам в Британии. Он говорил с обезоруживающей откровенностью, тихим и спокойным голосом:

Наиболее важным элементом этого послания было небрежное упоминание ад-Дауляту ль-Исламийя – «Исламского государства». Ролик по сути был вербовочным объявлением ИГИЛ, предназначенным для живущих на Западе студентов-медиков и врачей, которые владели техническими навыками, прошли подготовку и в которых отчаянно нуждалась террористическая группировка. Кхедер, позже убитый в битве за Мосул, сам был завербован всего за несколько лет до появления ролика. Он решил присоединиться к ИГИЛ во время учебы в медицинском колледже в Судане, на родине его семьи. Чтобы сделать это, он, вместе с девятью другими британскими студентами колледжа, перебрался в Сирию. Им всем было около двадцати лет, трое из них уже получили медицинские дипломы. Позже за ними последовало еще больше студентов-иностранцев.

Суданский университет начал отчаянно искать способы остановить волну побегов. В результате руководство обратилось к Скотту Атрану, антропологу, известному по работе в Оксфордском и Мичиганском университетах и французском Национальном центре научных исследований. Полевые исследования Атрана принесли ему репутацию одного из ведущих мировых экспертов в области поведения боевиков-исламистов. Позже я обсудил с ним тот телефонный звонок. Он припоминает, что сотрудник университета был в смятении. По воспоминаниям Атрана, тот сказал ему, что сбежавшие были их «лучшими студентами», а их родители были «в истерике».

Самым странным в этой ситуации было то, что студенты казались совершенно неподходящими кандидатами на вступление в террористическую группировку. Кхедер родился в Каршалтоне, живописном пригороде Лондона, где селятся представители верхушки среднего класса. Посещал элитную гимназию и до определенного момента был круглым отличником. В интервью британской газете один из друзей описал его как «порядочного, смышленого, прикольного и общительного человека – уж точно не из тех, кто заговорил бы о идеях джихада и терроризма или стал поддерживать их». Другой сказал, что он «вполне себе наслаждался всеми пороками, которые может предложить загнивающий Запад». Он никогда не демонстрировал особой религиозности. На фотографии 2009 года он запечатлен празднующим сдачу экзаменов перед английским фастфудом с банкой пива в руках.

Примерно так же газеты описывали и других студентов, завербованных ИГИЛ. Как и Кхедер, большинство из них выросли в семьях из верхних слоев среднего класса. Мало кто выглядел религиозным. Многие активно пользовались соцсетями, оставляя за собой цифровые следы, которые ничем не отличались от следов других британских подростков. У одного из них было 480 друзей на фейсбуке; в профиле было указано, что ему нравится группа Coldplay и сериал «Принц из Беверли-Хиллз»[113]. У другого друзей было 546, и ему нравились «Манчестер Юнайтед», Бейонсе и мультсериал «Гетто»[114]. Они не казались типичными членами террористической группировки, которая отреза́ла головы своим жертвам.

Но Атрана не удивило такое описание юношей. Он много времени провел в Ираке и Сирии, беседуя с захваченными боевиками ИГИЛ, бойцами входящего в состав «Аль-Каиды»[115] Исламского Фронта Победы[116] и воевавшими против них курдскими солдатами Пешмерга[117]. Его исследования показали, что вопреки общепринятой картине боевики ИГИЛ черпали мотивацию из менее очевидных источников, чем представляли себе большинство людей. Для их сторонников, рожденных на Западе, религия зачастую была второстепенным фактором. Результаты полевых исследований Атрана подтверждаются данными из стран, откуда прибывали новобранцы. Статистика по Франции показывает, что 80 % французских новобранцев ИГИЛ были выходцами из семей, описанных как «нерелигиозные». Другие данные показывают, что среднестатистический новобранец ИГИЛ «обращается» в веру только после вовлечения в дела группы.

До присоединения к ИГИЛ будущие революционеры часто принадлежали к маргинальным группам. По словам Атрана, ИГИЛ умело пользовалось их чувством никчемности и неполноценности и взывало к «идеализму, приключениям, поискам славы, жажде перемен», присущим молодежи: «Они сотнями часов прорабатывают каждую отдельную историю и пытаются показать, почему мое или ваше личное разочарование в данный момент жизни вызвано не тем, что вы не смогли получить работу, или в чем-то не преуспели, или что ваша команда проиграла, или чем-нибудь подобным. Понимаете, причина, по которой это произошло, – в большой совокупности факторов, в совокупности мировых сил, направленных против вас и для них вы просто песчинка. И забудьте о пустяковых проблемах, которые влияют на вашу жизнь. Лучше идите и разберитесь с реальными причинами несчастья, не только вашего, но и всех таких же угнетенных людей во всем мире, как вы».

Такие истории и мифы вполне можно назвать пропагандой. Но Атран заявил, что они не так уж и отличаются – с точки зрения психологии – от историй и мифов, которые послужили толчком для других революций вроде большевистской в России или Французской. Множество движений, изменивших мир, основывались на способности своих лидеров рассказывать убедительные истории о былой славе, нынешних страданиях и будущем величии; истории о несправедливости, которую необходимо исправить. Они сумели вдохновить своих последователей, особенно недовольных жизнью, – люди могут пойти на великие жертвы ради того, что Атран и другие исследователи называют «святой миссией».

Святая миссия наделяет жизни людей высшим смыслом и целью в жизни; чувством, что они посвящают свою жизнь чему-то большему, чем они сами. Это как сражение за «святую землю». Но миссия может быть и светской. В своих исследованиях, посвященных боевикам в Ираке, Атран обнаружил, что бойцы ИГИЛ, готовые храбро сражаться, демонстрировали глубокую преданность своему делу. Но курдские силы Пешмерга, единственные из местных комбатантов, кто был способен противостоять ИГИЛ, тоже демонстрировали абсолютную верность своему делу, уходящую корнями в стремление служить нации и курдскую идентичность – то, что они называют «курдентичностью».

Конечно, такое объединение, как ИГИЛ, нельзя сравнивать с уже существующими странами вроде Южной Африки или Китая. Но изучение недавно возникших человеческих общностей позволяет увидеть нам то, что на примере уже состоявшихся наций разглядеть труднее, – в какой степени сотворение наций опирается на сочинение мифов и рассказывание историй. Когда только образовалось итальянское государство, «итальянцы» даже говорили не на том языке, который мы называем итальянским сегодня. Наполеон Бонапарт сделал себя олицетворением Франции, но по-французски говорил с сильным акцентом, свойственным жителям его родной Корсики. С психологической точки зрения основные различия между «страной», которую на недолгое время основал ИГИЛ, и более устоявшимися в мире нациями заключаются в том, насколько общепризнаны их мифы, насколько успешно их привлечение сторонников и насколько долго длится их самообман.

Однажды я поинтересовался у лингвиста, в чем разница между диалектом и языком. «Языки, – остроумно заметил он, – это диалекты, у которых есть армии». С мифами то же самое. Когда они зарождаются, когда их только изобретают, они кажутся безумными и нескладными. Над ними хочется посмеяться. Но позвольте им задержаться на несколько поколений и привлечь несколько миллионов сторонников, впишите их в учебники и преподавайте в школах, прославьте их в ваших песнях и фильмах, поддержите их пушками и армиями и – вуаля! – они станут кирпичиками в фундаменте нации.

Двадцать лет назад существование республики Курдистан казалось несбыточной мечтой. Сегодня она уже почти осязаема. Через 50 лет, если грезы курдских националистов станут реальностью и курдские тяжелоатлеты будут принимать золотые олимпийские медали под звуки разносящегося на весь мир курдского национального гимна, нам может показаться невообразимым, что было такое время, когда Курдистана не существовало. Самоотверженность бойцов ИГИЛ и курдских Пешмерга показывает, насколько человеческий разум жаждет святых миссий. Стоит таким миссиям зацепиться за нас, и мы можем оказаться на службе идеологий, религий и того, что Атран назвал «квазирелигиозным понятием нации».

«Это касается не только Исламского государства, – утверждает Атран. – Это относится ко всем без исключения людям, которые готовы жертвовать своими жизнями и убивать других. И к мирным движениям, лидеры которых готовы проливать собственную кровь, например движению борцов за гражданские права или движению Ганди в Индии. Они преданы системе ценностей, она для них священна. Когда дело касается этих ценностей, они не потерпят компромиссов. Например, вы не продали бы своих детей, или религию (возможно), или свою страну даже за все деньги Китая. И когда вы верите в ценности, которыми не станете торговать и которые не подчиняются общепринятым законам материальной жизни, произошедшее в далеком прошлом или в далеких уголках Земли кажется важнее, чем происходящее здесь и сейчас».

Исследования Атрана показали, что личная идентичность бойцов-исламистов, служащих священной миссии, сливается с идентичностью их группы. «Как только это происходит, – говорит он, – им начинает казаться, что они неуязвимы; они даже воспринимают себя и собственные тела гораздо сильнее, чем есть на самом деле».

Священные миссии – и мифы с историями, которые лежат в их основе, – создают ценности, лежащие за пределами нашей жизни. Они могут стать тем импульсом, что побуждает солдат сражаться до смерти на полях Нормандии или подталкивает террористов-смертников взрывать себя в Кабуле. Конечно, с моральной точки зрения между этими поступками нельзя поставить знак равенства. Но на психологическом уровне людей, готовых отдать свою жизнь за какое-то дело, многое объединяет.

Посвятив свою жизнь служению племенам и нациям, можно в некотором роде обрести бессмертие. Когда мы смешиваем свою идентичность с группами, то становимся чем-то большим, чем просто отдельными личностями. Даже после смерти мы продолжаем жить через других участников этих групп. Во всех культурах принято помнить своих павших героев. В 1935 году Адольф Гитлер выступил с речью, в которой почтил память своих 16 сторонников, убитых во время закончившегося неудачей «Пивного путча» 1923 года[118]. Гитлер заявил, что эти люди обрели «немецкое бессмертие» и что «наши погибшие сторонники, мужи Германии, живые или мертвые, остаются в памяти». Подобные речи можно услышать почти во всех странах. Президент США Джеймс Гарфилд некогда прославлял павших солдат за то, что они «увековечили свой патриотизм и мужество»[119]. В России каждый год проходит акция «Бессмертный полк», участники которой несут фотографии родственников, погибших в Великой Отечественной войне.