Основополагающие мифы США – равно как и других стран – представляют из себя не просто будничное лицемерие; они – фундамент для строительства наций. Почему? Ну просто спросите себя, что такое нация. Большинству из нас хотелось бы думать, что наши страны – это нечто большее, чем просто набор произвольных линий на карте. Мы могли бы указать на такие категории, как общая культура, история, язык или этническая принадлежность. Но обратите внимание: то, благодаря чему нация ощущает себя нацией, зачастую имеет мало общего с тем, благодаря чему другая нация ощущает себя таковой. Японцы и американцы чувствуют принадлежность к своим нациям по совершенно разным причинам.

Больше века писатели и ученые пытались придумать универсальное определение нации. Одну из первых попыток предпринял французский интеллектуал XIX века Эрнест Ренан. «Что такое нация? – однажды спросил он. – Почему Швейцария с ее тремя языками, двумя религиями, тремя или четырьмя расами – нация, тогда как столь однородная Тоскана – не нация?» Ответ, заключил Ренан, заключается в том, что однозначного ответа нет, по крайней мере такого, какой отражал бы реальность. «Ни один француз не знает, бургунд он, алан или вестгот», – сказал он, упомянув племена, процветавшие когда-то в географических границах современной Франции. Мы считаем себя гражданами нации, потому что «многое позабыли»[102].

Вслед за Ренаном дать достойное определение нации безуспешно пытались и другие. В действительности нет никаких объективных критериев, которые могли бы объяснить разнообразное происхождение, назначение и объединяющие элементы разных наций. Возможно, самое точное определение нации выдвинул политолог Бенедикт Андерсон. Его вывод заключался в том, что мы считаем себя греками, или сирийцами, или нигерийцами просто потому, что считаем себя греками, или сирийцами, или нигерийцами. Нация, писал он, – это социальный конструкт, «воображаемое сообщество»[103].

Все нации – это сборники историй. Историй об общем прошлом; легенд о героях, которые мы передаем потомкам; и рассказов о неудачах, малодушии или жестокости, которые мы не принимаем в расчет или замалчиваем. Сочинять истории, распространять их и скрывать – все это важно, особенно если вы хотите побудить людей пойти добровольцами в армию или посвятить жизнь служению обществу. Общие сюжеты крайне важны, когда стихийное бедствие или террористическая атака затрагивают одну часть страны и мы хотим, чтобы люди из других регионов оказали пострадавшим помощь. Почему нищий техасец должен помогать бездомному калифорнийцу, если их не объединяют ни кровные связи, ни деловые отношения, ни общие интересы? Потому что оба считают себя частями одной нации, связанными историей, даже судьбой. Истории наций побуждают нас действовать, будто все мы – одна большая сущность, а не сотни миллионов отдельных людей. «Два незнакомых серба понимают друг друга, поскольку оба верят в существование сербского народа, сербской отчизны и сербского флага, – пишет израильский историк Юваль Ной Харари. – Но все это существует лишь внутри тех историй, которые люди придумывают и рассказывают друг другу».

Разумеется, со временем потребности и приоритеты наций меняются. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что меняются и их истории. Для своего времени Авраам Линкольн был прогрессивным человеком, но в равенство рас он не верил и однажды заявил, что оставил бы каждого раба в кандалах, будь это необходимо для спасения Союза. Первоначальная позиция Линкольна по поводу избавления от рабства очень напоминала подход современных сторонников жесткой иммиграционной политики: Линкольн хотел освободить рабов, депортировав их «в Либерию, на их родину»[104]. После Гражданской войны – и убийства – Линкольн превратился в «Великого освободителя». Что это, обеление истории? Возможно. Но новая ее версия о Линкольне помогла движению борцов за гражданские права добиться радикальных перемен в 1960-х, а всем американцам – пробудить «лучших ангелов нашего естества»[105], как когда-то выразился Линкольн. Рядом с его мемориалом в Вашингтоне преподобный Мартин Лютер Кинг – младший решил произнести свою знаменитую речь «У меня есть мечта». В Спрингфилде, штат Иллинойс, – городе, где родился Линкольн, – Барак Обама положил начало своей эпохальной кампании за право стать первым президентом-афроамериканцем в истории США. Всякий раз, когда современных республиканцев обвиняют в расизме, партийные тяжеловесы в ответ напоминают, что они принадлежат к «партии Линкольна».

Национальные мифы могут быть полуправдой и откровенной ложью. Они могут быть вариантами изобретенной или воображаемой реальности. Но как только они появились – и миллионы людей сообща поверили в них, – они становятся по-настоящему реальными. Философ Славой Жижек как-то высказался по поводу подобных масштабных, коллективных обманов: «Если все вокруг – подделка, то эта подделка, именно поскольку мы знаем, что это подделка, много говорит нам о социальной реальности, в которой мы живем. Даже если чего-то не происходило, это все равно стало правдой».

Искажения, иллюзии и самообман, необходимые для создания нации, выполняют чрезвычайно полезную функцию. Наши коллективные национальные выдумки дают нам общее чувство идентичности и предназначения; сплоченность, необходимую для больших свершений; силу воли и способность защититься от смертельной опасности. Если бы мы не ощущали себя нацией, у нас никогда бы не было ни торговли, ни валюты, ни верховенства закона. Мы не смогли бы получать доходы за счет налогообложения; у нас не было бы добровольной армии. Не проникнувшись историей об Америке, американцы не сплотились бы для победы над фашизмом во Второй мировой войне; не смогли бы построить знаменитые объекты общественной инфраструктуры вроде плотины Гувера и не разработали бы технологии, которые доставили первых людей на Луну.

Как мы с вами увидели, иллюзии, мифы и ложные убеждения иногда могут быть конструктивными. Мифы, лежащие в основе национального государства, – один из самых ярких тому примеров. Этот самообман причастен к сотворению многих венценосных держав человеческой цивилизации.

Рационалист, окажись он среди надгробий Арлингтонского национального кладбища, мог бы поинтересоваться, почему мужчины и женщины готовы отдать свою жизнь за произвольный, по сути, набор линий, проведенных по карте другими людьми. В подобных линиях нет ничего незыблемого – об этом свидетельствует то, что границы постоянно меняются, когда старые нации распадаются и на их место приходят новые. Но рационалисты упускают кое-что важное. Без истории о США не было бы Нила Армстронга, прохаживающегося по Луне; не было бы Apple и Google; не было бы «Нью-Йорк Янкис» и «Филадельфия Иглз»[106]. Подобно тому как деревня Буламбика не добилась бы мирной жизни, не поверив в причудливую историю о волшебных амулетах, без истории об Америке не было бы всех тех полезных практических благ, которые Соединенные Штаты предоставляют гражданам.

Никто в здравом уме не отдаст жизнь за то, чтобы построить космический корабль, а предприниматель из Кремниевой долины не умрет ради создания интернет-компании. Для того чтобы появились все те полезные блага, которые страны предоставляют своим гражданам, недостаточно просто щегольнуть цифрами экономической целесообразности. Рациональные вычисления не побуждают людей бросаться между ребенком и несущейся машиной, как не побуждали и героев, похороненных на Арлингтонском национальном кладбище, отдавать жизни в войнах на далеких чужбинах. «Человек не позволит убивать себя за полпенса в день или ничтожный знак отличия, – сказал однажды Наполеон Бонапарт. – Чтобы воодушевить его – обратитесь к его душе». Для того чтобы перекинуть мостик между безличными практическими благами нации и весьма личными жертвами, нужными для ее создания, необходимо задействовать могущественные механизмы, которые побуждают человеческие существа служить силам, что больше их самих. Непросто разглядеть, как это работает в такой стране, как США, где мифы и истории насчитывают сотни лет и давно сплелись в нераспутываемые узлы. Но это можно увидеть на примере молодых наций – и людей, которые пытаются их построить.