В Кафке Гавел находил многое из того, что было составной частью его собственного опыта.

Его слова потрясают не столько потому, что описывают опыт человека, который оказался среди политиков случайно и очень в себе не уверен, сколько потому, что они извлекают на свет то, о чем многие политики давным-давно подозревают, а именно – что вся эта погоня за властью, почетом и признанием зачастую объясняется их глубинной неуверенностью и комплексом неполноценности. Разумеется, отдать – подобно Гавелу – себе в этом отчет не значит немедленно обзавестись противоядием против всех глупостей и безумств, к которым может привести политическое честолюбие, однако же это первый шаг к его обузданию.

Гавел и сам допускал, что его речь – всего лишь проявление позерства, но ее инфернальная интонация слишком уж подлинная, слишком эмоциональная, почти отчаянная. Кроме того, его слова абсолютно точно не были произнесены лишь из желания угодить еврейской публике, сделав комплимент Кафке. Месяцем раньше в Букингемском дворце Гавел так ответил королеве Елизавете II на вопрос, каково это – за ночь превратиться из арестанта в президента: «Мадам, если бы вот прямо сейчас эти двери открылись и меня бы вывели отсюда, я бы нимало не удивился».

Как это часто бывает, самым сложным делом оказалось восстановление добрых отношений с ближайшими соседями. Общая долгая история чехов и австрийцев, общие предки (о чем свидетельствуют многие чешские, австрийские, а в особенности венские имена и фамилии) и общие притязания на многих известных чешских уроженцев – например, Зигмунда Фрейда или Густава Малера – помогали тут, похоже, мало. Один из основополагающих мифов возрожденной Чехословакии (появление которой означало исполнение вековой мечты чешских патриотов) был прочно связан с историей угнетения чехов австрийцами – как истинного, так и мнимого. Обе страны, разумеется, ничуть не сблизил отказ австрийской стороны взять на себя долю вины за нацизм и Вторую мировую войну. Если добавить к этому психологию холодной войны и протесты против строительства АЭС в Темелине, объясняющиеся нежеланием Австрии развивать ядерную энергетику, то становилось понятно, что нам предстоит ремонтировать многие старые мосты и наводить новые, перебрасывая их через глубокие пропасти. В самом начале своего президентского срока Гавел получил приглашение произнести вступительную речь – в присутствии австрийского и немецкого президентов – на 70-м Зальцбургском фестивале, одном из самых известных музыкальных фестивалей Европы и мира. Выбрать в спикеры мероприятия, проходящего на родине Вольфганга Амадея Моцарта, для которого Прага была духовным убежищем, чешского президента казалось делом вполне естественным. Однако загвоздка заключалась в том, что президентом Австрии был тогда Курт Вальдхайм – человек, во многих странах бойкотируемый из-за его давней службы в частях SS на Балканах[851]. Поездка Гавела в Зальцбург означала обязательную встречу с Вальдхаймом, и эта встреча стала бы для чехословацкого президента моральным компромиссом, а для австрийского – очищающей купелью. Кажется, впервые Гавелу-президенту предстояло совместить мораль с реальной политикой.

«Не ехать ни в коем случае! – твердили ему советники. – С этим человеком никто не разговаривает. В Соединенных Штатах он – persona non grata. Пока ты будешь пожимать ему руку, могут всплыть еще более ужасные факты из его биографии. Он лгал о своей военной службе, лгал о своей причастности, а ты президент правды».

Убедить Гавела им не удалось. Может, он действительно мечтал о поездке в Зальцбург, но скорее всего ему просто не хотелось объединяться с теми, кто окружил несчастного Вальдхайма презрением и атмосферой морального превосходства, – точно так же, как не стал он обвинять и травить своих тюремщиков и соглядатаев. Кроме того, Гавел, как и многие другие, подозревал, что информация о Вальдхайме вовсе не стала новостью для некоторых из тех, кто прежде, когда он был дипломатом и Генеральным секретарем ООН, использовал его в собственных целях. «Послушайте, – рассуждал вслух Гавел, – ну что там со мной может случиться? Я же пожимал руку Ясиру Арафату. Я поеду, но о прошлом молчать не стану».

Это прозвучало как еще один веский довод в пользу отказа от поездки. Становилось жутко от одной только мысли о публичной встрече двух президентов на фестивальной сцене. Однако Гавел уговорам не поддался, и ему, как и всегда, удалось остаться свободным от стереотипов. Он говорил об истории – четко и ясно, но самого Вальдхайма даже не упомянул.

Начал он свою речь со слов о страхе, который у многих жителей новых независимых стран вызывает неопределенное будущее – после прошлых, пусть убогих, но зато определенных десятилетий, а затем резко сменил тему:

Насколько мне известно, нет никаких сведений о том, что подумал или сказал о выступлении Гавела сам Вальдхайм. Но рукопожатием они обменялись.

Среди поездок, предпринятых Гавелом в первый год президентства, был и майский визит в Совет Европы – первую организацию, куда стремилась вступить новая Чехословакия. В августе Гавел принял участие в конференции «Анатомия ненависти» в Осло и с ее трибуны предостерег от все возрастающей опасности национализма и этнической вражды. Участие во «Всемирном саммите детей» в Нью-Йорке запомнилось ему прежде всего тем, что там, в квартире Миа Фэрроу на Сентрал Парк Вест он встретился с Вуди Алленом. Это была моя идея: как фанат двух этих людей и автор книги о Вуди Аллене я с огромным трудом организовал эту крайне неудачную «встречу столетия». Оба (и Гавел, и Аллен) были робкими от природы, а общих тем для разговора у них не находилось – главным образом потому, что Гавел не видел ни одного фильма Вуди Аллена, а Аллен не был знаком с творчеством Гавела.

В сентябре Гавел побывал также в Италии. Государственный визит включал в себя встречу с президентом Франческо Коссигой и премьером Андреотти, но в основном нами занимался итальянский министр иностранных дел Джанни де Микелис. Гвоздем того визита стала поездка на остров Капри, где Гавел получил премию имени выдающегося итальянского интеллектуала Курцио Малапарте, после чего де Микелис попотчевал его, можно сказать, разгульной вечеринкой в местной дискотеке, полной красивых молодых женщин. Когда наше официальное путешествие по Италии продолжилось, выяснилось, что некоторые из этих красавиц едут с чехословацкой делегацией в Рим – как члены штаба де Микелиса. Джанни не был типичным аскетичным дипломатом, и позднее у него из-за этого возникли проблемы.

В октябре Гавел вернулся в Париж, на этот раз на встречу на высшем уровне Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, нынешняя ОБСЕ. Главным пунктом повестки стало подписание Парижской хартии для новой Европы, которая должна была подвести черту под периодом холодной войны и провозгласить «новую эру демократии, мира и единства». Новый секретариат Совещания предполагалось учредить в Праге. Самым драматичным моментом встречи оказался тот, когда все мы увидели поникшую и опустошенную Маргарет Тэтчер – всего месяц назад в Праге британский премьер была в блестящей форме, а теперь она не смогла сдержать слез, узнав прямо во время встречи, что собственные коллеги сместили ее с должности. Хотя идейно Тэтчер была куда ближе к Вацлаву Клаусу, избравшему ее своим образцом, Гавел сопереживал ей в этой истории и до самой смерти сохранял к ней чувство искренней симпатии.

После поездок в Швейцарию, Испанию и Португалию годовой план визитов президента был выполнен полностью. В Швейцарии Гавел встретился со своим коллегой Фридрихом Дюрренматтом, с которым познакомился еще в шестидесятые годы и который умер всего через три недели после этой встречи, в декабре 1990-го. Обращенная к Гавелу хвалебная речь Дюрренматта, в которой он сравнил швейцарских противников военной службы с диссидентами коммунистической эпохи, а свою родину – с тюрьмой, пожалуй, смутила бы присутствовавшего при этом главу государства, не знай он – как и большая часть жителей Швейцарии, – чего можно в принципе ожидать от швейцарского национального драматурга[853]. Чехословацкие гости с трудом могли вообразить себе, будто Швейцария – это тюремная камера, однако Гавела должно было порадовать то обстоятельство, что его коллега согласен с ним в оценке современного общества, больного отнюдь не только коммунистическими идеями.

Испанской королевской чете – королю Хуану Карлосу и королеве Софии – их совсем не аристократичный гость полюбился сразу и навсегда. Чувства оказались взаимными, и Гавел потом не раз возвращался в Испанию, чтобы провести в одной из королевских резиденций часть своего отпуска. Во время встречи с главой автономного сообщества Каталонии Жорди Пужолем в Барселоне Гавел узнал, что с национальными проблемами сталкивается не только Чехословакия. Но вот город – и в особенности модернистские изыски Гауди – совершенно очаровал его своей красотой.