Чалфа: Послушайте, я же ясно выразился – общее государство, а не конфедерация. То, что в этом общем государстве будут какие-то элементы, мне совершенно все равно, об этом позаботится конституция. Конфедерация как тип государства нам не подходит. Мы это сказали. Согласны?

Питгарт: Пускай все это скажут.

Чарногурский: Нам представляется, что все в порядке, этот договор будет ратифицирован, и там будет много федеративных элементов, заключающихся в том, что решения федеративного государства будут распространяться непосредственно на граждан. Нам представляется, что каждый случай, например, вступление Чехословакии в Европейский союз… должен быть ратифицирован Словацким национальным советом. Это элемент конфедерации. Сразу вам говорю, что если мы на этом не сойдемся, значит, не сойдемся вовсе. Да, я согласен, что Чехословакия получит международную правовую субъектность, но мы хотим… чтобы было положение… что правительство хочет привести наши народы как равноправные субъекты в сообщество европейских народов… Иными словами, эту перспективу международной правовой субъектности мы не можем просто выбросить и от нее отказаться[880].

И этим своим словам Чарногурский остался верен. Я во время той встречи исполнял роль помощника повара, соавтора гавеловского проекта конституции, отставного психолога и стенографиста заявлений для печати. Четырежды за вечер я зачитывал текст совместного заявления, одобренного президентом, и четыре раза наблюдал, как он тонет в метафизической дискуссии о компетенциях федерации, следующих из договора между двумя государствообразующими народами, который, согласно федеральной конституции, не мог быть договором международным… Затем дискуссия вновь возвращалась к двум курицам, которым предстояло снести одно яйцо, которое до того должна была снести другая курица. И все по кругу, по кругу. Сливовица, правда, оказалась отличной.

Но даже если бы собравшиеся в Градечке сановники и смогли каким-то чудом прийти к согласию, это не имело бы решающего значения. Отсутствие двоих, за исключением Гавела, самых популярных политиков страны – Вацлава Клауса и Владимира Мечьяра – сразу бросалось в глаза. Любая договоренность не имела смысла без их поддержки, на которую – по разным, но взаимно дополнявшим друг друга причинам – рассчитывать не приходилось.

Гавел решил «ударить кулаком по столу» – нетипичный для него поступок! За две совершенно сумасшедшие недели в канцелярии президента возник проект конституционных изменений, которые не предполагали никаких конкретных решений проблем федерации, однако указывали выход из тупика. Наряду с прочими новшествами проект содержал пункт о принятии конституционного закона о референдуме, на котором обе части страны могли бы самостоятельно решить, хотят ли они продолжать и дальше жить в едином государстве, состоящем из двух равноправных автономных республик, или предпочитают этому создание двух независимых стран.

Гавел хорошо знал, что проект не имеет шансов быть принятым оказавшимся в тупике Федеральным собранием, и потому решил обратиться напрямую к гражданам. Он совершил символический жест: как и в дни Бархатной революции обнародовал свои предложения с того же балкона издательства «Мелантрих» на Вацлавской площади, с которого выступал тогда. Только теперь он формально обращался к Федеральному собранию, заседавшему в здании рядом с Национальным музеем. И граждане вновь собрались на площади и вновь поддержали президента.

Но силы бессильных, в чем Гавел опять получил возможность убедиться, в парламентской демократии оказалось недостаточно. Да, конечно, политики растерялись и несколько устыдились, когда услышали недвусмысленно выраженный призыв граждан прекратить чинить препоны и начать искать компромисс, который бы всех устроил. И первые пару дней они вели себя так, будто услышали этот призыв и намерены им руководствоваться. Однако позднее, когда воодушевление спало, предложения Гавела затерялись в лабиринте процедурных возражений, дополнений к проекту и голосований по комитетам. До общего голосования дело так и не дошло.

Кроме того, причина неудачи последней серьезной попытки Гавела сохранить единое государство заключалась и в асимметричной реакции на его предложения. В Словакии его призыв не получил массовой поддержки. Там вышла на демонстрацию пара сотен человек и даже (по словацкой инициативе) возникло движение по сохранению единого государства «Мост», но это было все. Чешские и словацкие политики легко сходились в одном: проблему надо решать не на улицах, а в парламенте. И, в принципе, президент не мог с этим не согласиться. Разве что указать, что проблема никак не решается.

Поскольку попытки президента провести свои идеи через парламент раз за разом заканчивались неудачей, в среде его советников созрела идея создать некий политический механизм поддержки Гавела – то есть что-то вроде президентской партии, которая бы продвигала его предложения и защищала их в законодательном процессе. В начале 1991 года я составил для президента и его ближайшего окружения некий внутренний документ[881]. Речь шла не о классической политической партии, а скорее о коалиции нескольких партий, базирующейся на поддержке друзей и соратников Гавела по дореволюционным и революционным временам, которые теперь принадлежали к разным политическим партиям. Это могла бы быть и одна из существующих политических партий, готовая признать Гавела своим лидером и включить в программу его идеи. Для этой цели вполне подходила, например, осиротевшая часть Гражданского форума, называвшаяся теперь «Гражданское движение», или же это могло быть совершенно новое движение, которое предложило бы политическое пристанище любому, кто продолжал поддерживать идею чехословацкой федерации как демократической, светской, гуманистической, современной и культурной страны.

Гавел был настроен скептически, но выслушать нас не отказался. Ситуация продолжала ухудшаться, и в один из февральских уикендов 1992 года в замке в Ланах было устроено что-то вроде «штабных учений» для гавеловской команды; на этих «учениях», с учетом приближавшихся июньских парламентских выборов, встретились две группы – «партийная» и «антипартийная». Результат оказался неопределенным. «Антипартийной» группе пришлось признать, что без организованной политической силы президент вряд ли сумеет остановить грядущий распад страны или настоять на реализации своих дальнейших планов. «Партийной» же фракции, куда входил и я, пришлось признать, что подобный шаг изменил бы принципиальным образом всю суть гавеловского президентства и вовлек главу государства в каждодневное политическое «перетягивание каната», чего Гавел никогда не хотел.

Через два дня стало ясно, что Гавел и сам против такого шага. На обсуждении прошедших «учений» он перечислил все аргументы в пользу создания партии. Да, подобная сила могла бы пригодиться, сказал он, но тут же добавил, что ему сложно представить, что он ее возглавит. Собственно, во время этого обсуждения он повторил возражения, высказанные им в статье «На тему оппозиции» 1968-го года. И что бы там ни думали советники из обеих фракций, они тоже не видели его в такой роли. Да и, откровенно говоря, это было уже неважно. Время ушло.

Когда последняя попытка подписать одобренный экспертами обоих республиканских правительств в марте 1992 года в Миловах договор между двумя республиканскими парламентами провалилась при голосовании в президиуме Словацкого национального совета, не добрав один голос, стало ясно, что развод неизбежен. Впрочем, даже если бы этот договор между двумя правительствами, быстро терявшими общественную поддержку, и был подписан, после июньских выборов его, скорее всего, все равно оспорили бы. Согласно мнению Мечьяра, миловский документ вообще не мог считаться договором.

На выборах Движение за демократическую Словакию превзошло результаты опросов общественного мнения, ожидания собственных сторонников и надежды на худшее своих федеральных противников, одержав убедительную победу. «Гражданская демократическая партия» Вацлава Клауса столь же безусловно победила в Чешской Республике. Гражданское движение провалилось по всем направлениям и даже не попало в парламент.

Последовал окончательный решающий акт чехословацкой истории – и один из самых упорядоченных процессов разделения страны в истории человечества. Планировал его и руководил им не Гавел, на чью долю выпала невыполнимая задача: сформировать федеральное правительство из представителей двух партий, лидеры которых не могли договориться ни о чем, кроме того, что президент не должен иметь право контроля, и не Мечьяр, который не был стопроцентно уверен, что ему выгоднее: добиваться полной независимости или как можно лучше распорядиться сложившейся ситуацией, а самый рациональный и самый решительный из этой тройки – Вацлав Клаус.

Как экономист чикагской школы Клаус с трудом представлял себе свою работу в правительстве, которым руководит – единолично или вдвоем с ним – Мечьяр, чьи экономические воззрения были близки к корпоративистским представлениям о государственном устройстве. Личные особенности этих двух людей, их упрямство и непоколебимое желание стоять на своем сулили схватку апокалиптического масштаба. А еще Клаус знал, что при новом Федеральном собрании не существует надежды на выход из конституционного тупика и достижение компромисса, который позволил бы продолжить реформы. И этот холодный и логически мыслящий шахматист, отбросив все невозможные решения, понял, что остается лишь одно: разделить государство, которое просуществовало 74 года и которое, возникнув из руин после Первой мировой войны, пережило, хотя и с трудом, еще и Вторую мировую.

Убеждать Мечьяра почти не пришлось. После переговоров в невероятных интерьерах брненской виллы «Тугендхат» спикеры обоих партийных лидеров сообщили, что обе партии договорились о разделении Чехословакии еще до конца текущего года.

По мере того как в президентскую канцелярию приходили сообщения об итогах выборов, и Гавел, и его советники все отчетливее понимали, что по федерации и по президентству Гавела вот-вот прозвонит колокол. Для Гавела это означало не только катастрофическое политическое поражение и крах руководимого им государства, но и удар в самое сердце его собственной философии толерантности и гражданского – в отличие от национального – этоса. Вдобавок перед ним тут же встала сложная конституционная проблема. Как глава государства, присягнувший на верность целостности федерации и ее конституции, он должен был быстро сделать выбор: или выступить против принятого решения, которое в конце концов было всего лишь договоренностью лидеров двух политических партий (хотя оба и были легитимными победителями демократических выборов в соответствующих частях страны), или смириться с неизбежным. И снова мы дни и ночи напролет анализировали различные возможности – и ни одна из них не давала президенту шанса выйти из сложившегося положения с честью. Гавел был внутренне убежден – да и не скрывал этого, – что уж если федерация должна разделиться, то произойти это может только по итогам общенационального референдума, а не на основании закулисных договоренностей, тем более что ни одна из победивших партий во время предвыборной кампании не обозначила четко свое намерение разделить страну. Но вместе с тем он знал, что решение о проведении референдума должно быть принято конституционным большинством обеих палат Федерального собрания и что такое большинство получить невозможно. Вдобавок Гавел ясно отдавал себе отчет в том, что даже если бы каким-то чудом требуемое большинство голосов и было получено и даже если бы большинство избирателей Чехии и Словакии высказалось за сохранение общего государства (о чем по-прежнему свидетельствовали результаты опросов общественного мнения), принципиально бы это ситуацию не изменило. Парламент был бы все так же заблокирован, патовая ситуация с конституцией осталась бы неизменной, а страна была бы по-прежнему парализована. На горизонте маячил призрак распада демократических институций. Референдум может справиться с кризисом только в том случае, если проигравшее меньшинство признает свое поражение. В странах с незрелой демократией, где таких проигравших много, а настроены они решительно, подобные гарантии дать нельзя, а ведь чехословацкий кризис происходил не в вакууме. Продолжавшемуся жестокому кровопролитию в бывшей Югославии референдум как раз предшествовал: он проводился в четырех из шести союзных республик. И хотя Гавел с трудом мирился с необходимостью легитимизировать процесс разделения страны, он знал, что попытка в полной мере воспользоваться всеми преимуществами должности президента для того, чтобы этот процесс остановить, чревата огромными рисками. Свое отношение к ситуации, которая, как он надеялся, никогда не возникнет, Гавел высказал еще год назад: «Чем годами жить в недействующей федерации или в какой-нибудь псевдофедерации, которая только мешает и создает сложности, лучше жить в двух самостоятельных государствах»[882].

Хотя он и знал, что это всего лишь трата времени, он действовал так, как того требовали от него конституция и уважение к правилам политики. Он проводил консультации с политическими партиями в новом парламенте. Он отправился в Словакию – в последний раз как федеральный президент – и посетил только что избранный Словацкий национальный совет. Он пригласил в Пражский Град Мечьяра и глубокой ночью сообщил журналистам на пресс-конференции о результатах этой встречи – а вернее, об их отсутствии. Все эти недели он словно ходил по раскаленным углям, однако ни на мгновение не позволил себе расслабиться, поддаться гневу или фрустрации. Он изо всех сил стремился – и полагал это своей последней задачей в роли чехословацкого президента – сохранить в отношениях между обоими народами как можно больше доброжелательности. Он принял предложение обеих партий создать слабое временное федеральное правительство во главе с премьером Страским, в то время как Клаус и Мечьяр возглавили каждый соответствующее республиканское правительство, не оставив тем самым ни малейших сомнений в том, как именно будут развиваться события. Хотя Гавел и склонился перед неизбежным, осенять его авторитетом президента он не хотел. Семнадцатого июля, спустя несколько часов после того, как словацкий парламент принял декларацию о суверенитете, которая фактически утверждала верховенство словацкой конституции и словацких законов над конституцией и законами федерации, Гавел объявил о своей отставке. Через три дня, жарким и влажным летним днем, он – в рубашке с коротким рукавом, усталый, но примирившийся сам с собой – устроил в Ланах прощальную пресс-конференцию.