Гавел увеличил и словацкое присутствие в Пражском Граде. Учтя сложную историю, связанную с Миланом Княжко, он назначил Мартина Бутора – социолога, писателя и одного из главных идеологов «Общественности против насилия» – своим советником по правам человека и национальным вопросам. После первых выборов Гавел убедил Милана Шимечку – пожалуй, самого узнаваемого бывшего словацкого диссидента – занять в Граде некую внештатную должность. К сожалению, Шимечка в канцелярии чувствовал себя плохо. Объяснялось ли это его состоянием здоровья, сгущающимися над Чехословакией тучами или способом, каким Гавел пытался решить существовавшую проблему, неизвестно, но спустя всего три месяца Шимечка умер от инфаркта.

Несмотря на то, что обе политические элиты не расходились во мнении относительно «справедливой и равноправной федерации», они не могли договориться о значении этих терминов. В декабре 1990 года Федеральное собрание после бесконечных заседаний приняло закон о разделении компетенций между Федеральным собранием и обоими национальными советами, что, естественно, привело к еще большей децентрализации. Перелом произошел после того, как Гавел лично выступил в парламенте и предложил принять закон о референдуме, конституционном суде и исключительных полномочиях президента, чтобы предотвратить грозящий конституционный кризис. Стратегия сработала, хотя никакого закона об исключительных полномочиях Гавел так и не представил.

После года поездок в Словакию Гавел почувствовал, что нуждается в отдыхе от давящего гетто отеля «Буорик», и попросил братиславскую канцелярию подыскать ему для его регулярных визитов более скромное и более симпатичное жилье. Очень скоро пришли хорошие новости: девушки из канцелярии нашли совершенно новую частную гостиницу на лесистом склоне в предместье словацкой столицы. Президента это обрадовало.

В следующий приезд в Братиславу президентский кортеж остановился перед аккуратным белым зданием, укрывшимся в саду, в стороне от городского шума. Гавелу гостиница понравилась, и он предложил всем нам выпить по бокалу, прежде чем разойтись по комнатам: завтра его ожидал напряженный рабочий день. Напитки принесли дружелюбные, красивые и легкомысленно одетые барышни. Президентские советники побледнели. Нет, они не могли поставить в вину молоденьким девушкам из канцелярии, которые только-только входили в жизнь и, к счастью, не знали пока, как оно бывает во взрослом мире, что они по наивности поселили президента в заведении, предоставлявшем сексуальные услуги. Но советников заранее страшили заголовки в завтрашних словацких националистических газетах. «Президент правды и любви в публичном доме» – это было самое скромное из того, что пришло им на ум. Буря негодования, гроза, которая вот-вот разразится над высокомерным чешским сексуальным империалистом, который приезжает в Словакию, чтобы обесчещивать невинных местных девушек, – вот что было самое страшное. Пытаясь минимизировать уже нанесенный вред, советники попробовали увести Гавела и запереть его в комнате, однако натолкнулись на неистребимое любопытство драматурга, который мгновенно уловил всю абсурдность сложившейся ситуации. Так что он, окруженный защищавшей его от покушений живой стеной из тел советников, не спеша допил свой бокал.

Другие инциденты были уже не столь забавны. Вопреки предостережениям некоторых своих словацких сотрудников, Гавел решил отправиться в Братиславу 14 марта 1991 года – в очередную годовщину провозглашения в 1939 году Словацкого государства. Националисты запланировали демонстрацию на той же площади, где пятнадцать месяцев назад толпа славила Гавела и «нежную» революцию. Президенту казалось, что если он откажется от поездки, то это воспримут как слабость, а националисты вновь получат шанс воспрянуть духом. После напряженной дискуссии со своими советниками Гавел решил остановиться возле Памятника чехословацкой государственности на набережной Дуная, а оттуда отправиться прямиком в братиславскую канцелярию, чтобы избежать встречи с демонстрантами. Но когда он услышал доносившиеся с набережной лозунги и крики с соседней площади, его любознательность вновь одержала верх. «Ну я же только одним глазком! – настаивал он. – Никакой закон не запрещает президенту посещать любое публичное место!» Надежды его переубедить не было – и президент направился на площадь.

То, что он увидел и услышал, его шокировало. Как только люди его узнали, лозунги тут же приняли личностный и агрессивный характер. «Чехи – назад в Прагу!» и «Гавелу позор!» были еще из тех, что можно воспроизводить. Затем инстинкт толпы заставил ее двинуться туда, где стоял Гавел и его сопровождающие. Толпа прорвала кордон словацких полицейских вокруг президента, и президентская служба охраны вынужденно противостояла огромной массе людей. Спасли Гавела пара личных телохранителей и несколько чешских и словацких друзей, сцепившихся вокруг него локтями. Казалось, мы все вот-вот задохнемся. Демонстранты становились все агрессивнее и враждебнее. Какой-то парнишка, на вид лет десяти, пнул Иржи Кршижана, здоровенного мужика из добропорядочной моравской протестантской семьи, в ногу с криком: «Ты, грязный чешский жид!» Мальчишка чуток ошибся. Чех еврейского происхождения стоял рядом, и это был я.

Понадобилось примерно десять минут, несколько не вполне учтивых тумаков и острые локти, чтобы наконец вытащить Гавела из этой давки и по одной из соседних улиц увести подальше от толпы. Все это время он не выказывал ничего, кроме своего обычного любопытства. «Они были какие-то взбудораженные, – говорил он. – Почему мы ушли оттуда так скоро?»

Раны и синяки зажили у нас только через неделю. А вот более глубокие раны в отношениях между чехами и словаками затягиваться не спешили. И хотя тон политических дебатов и споров по-прежнему оставался в основном вежливым и отличался взаимоуважением – поведение примерно трехтысячной националистически настроенной толпы в тот день в Братиславе представляло собой достойное сожаления исключение, – новые свободные СМИ и особенно их прежде не существовавшие бульварные «отпрыски» подбрасывали дров в костер взаимных обвинений, упреков и клеветы и пытались либо выставить чехов тиранами и угнетателями Словакии, либо, наоборот, изобразить словаков участниками большого заговора, составной частью которого являются «друзья старых порядков», ультраправые католические круги или заграничные криптофашистские группы, желающие восстановить словацкое государство времен войны. Некоторые политики-словаки быстро расценили сложившуюся ситуацию как идеальный инструмент для своего карьерного взлета. Конституционная и парламентская системы постепенно начали давать сбои. Несмотря на то что конституция, как в любом федеративном государстве, зиждилась на тезисе о верховенстве федеральных законов над республиканскими, не существовало никакого органа, который мог бы настоять на этом. Соответствующие полномочия Конституционного суда должны были получить одобрение шестидесятипроцентного большинства обеих палат; принятие решения было заблокировано словацкой частью Палаты наций – вплоть до принятия новой федеральной конституции, для чего, однако, конституция не устанавливала необходимого большинства. Это была типичная «Уловка-22».

Гавел и самые выдающиеся умники-политики с обеих сторон с самого начала отдавали себе отчет в том, что проблему невозможно решить ни демонстрациями, ни нападками в прессе. Президент перехватил инициативу и созвал первые из целого ряда переговоров, посвященных «государственно-правовым» вопросам, с участием представителей федеративного центра и национальных республик. Шансы представлялись неплохими. Политики с обеих сторон все еще были настроены дружелюбно, уважали друг друга и ценили мнение президента. Несколько раз казалось, будто переговорщики достигли согласия[876], но это впечатление рассеивалось на ближайшей же пресс-конференции или после возвращения республиканской делегации в свою столицу.

То обстоятельство, что на словацкой стороне национальные требования носили двоякий характер, лишь усложняло ситуацию. Ян Чарногурский и его коллеги из Словацкого демократического и христианского союза, поддерживаемые националистами-традиционалистами, были более открыты для компромиссов, когда речь шла о практических вопросах управления и осуществления правомочий, однако стояли насмерть в своих требованиях непременно «исправить первородный грех» – под этим они подразумевали нарушение обещаний, полученных словаками при образовании Чехословакии в 1918 году. По их мнению, это был основополагающий момент, и, следовательно, все, что случилось потом в процессе строительства общего государства, нелегитимно; поэтому они настаивали на полном обновлении чехо-словацкой государственности, но в этот раз – на основе свободы и полного равноправия. Чехи в принципе не возражали против подобного повторного заключения общего союза, но при этом не могли согласиться с точкой зрения Чарногурского, настаивавшего на том, что для подтверждения добровольности подписания такого акта обеими сторонами Чехословакия должна быть распущена – хотя бы и на мгновение. Неважно по какой причине – то ли из-за кошмарных юридических сложностей, которые непременно возникли бы, пойди мы по этому пути, то ли из-за сомнений относительно намерений словацких коллег (а эти сомнения не могли не появиться при виде нескрываемого честолюбия самого Чарногурского, мечтавшего обзавестись собственной словацкой звездочкой на будущем небосклоне Европейского союза), – но для чехов такое предложение было неприемлемым.

Вторая словацкая концепция, представленная Владимиром Мечьяром, гораздо менее ориентировалась на историю и на отдельные детали конституционного процесса. Сторонники Мечьяра рассматривали разделение власти между республиканскими правительствами и правительством федеральным как игру с нулевой суммой. Им было важно не столько сохранить «истинную» федерацию, сколько передать фактическую власть республиканским правительствам. На самом деле федерализация шла вперед довольно быстрыми темпами. Уже после принятия закона о компетенциях республиканские правительства несли полную ответственность за целый ряд сфер, включая образование, здравоохранение и окружающую среду, и частичную ответственность за экономику, недра и налогообложение. Но этого оказалось недостаточно. Теперь Мечьяр и его коллеги заявляли, что настоящая федерация невозможна, если словацкое правительство не возьмет на себя ответственность и за армейские части на своей территории, и за внешнюю политику Словакии, и за валюту и финансы (включая создание словацкого национального банка). Несмотря на то, что по этим вопросам были достигнуты мелкие компромиссы, например, появились отдельные министерства международных отношений – сначала словацкое, а затем и чешское (не отвечавшие, однако, за внешнюю политику), чехи продолжали отстаивать положение о том, что совместная оборонная и внешняя политика, а также общая кредитно-денежная и фискальная политика являются основополагающими характеристиками государства и что без этого государств будет два – то есть единой страны уже не будет. Однако переубедить Мечьяра не удалось.

Стремясь обеспечить разработчикам соглашения самую благоприятную атмосферу из всех возможных, мы проводили переговоры в красивейших местах Чехии и Словакии: в Ланах, Кромержиже, Славкове, Будмерицах, Жидлоховицах, Карловых Варах и во многих других. Переговоры затягивались, были утомительными и ни к чему не приводили. Чем яснее мы понимали, что для создания федерации двух равноправных республик невозможно найти устраивающее всех решение, тем более бессмысленными они становились. В начале февраля 1991 года, во время очередной подобной встречи, затянувшейся до глубокой ночи, Иржи Кршижан написал мне записку: «Федерация в заднице, дорогой друг». «Знаю», – написал я в ответ[877].

Некоторые детали этой истории были просто трагикомическими. По мере того как словацкие требования множились, а сопротивление чешской стороны ослабевало, в Моравии стало увеличиваться число политиков, явно решивших, что национализм – это вообще-то не так уж плохо. Все, в том числе и их земляки, не могли относиться к подобной идее всерьез, но морависты тем не менее сумели набрать на следующих выборах в Чешский национальный совет десять процентов голосов и поэтому заняли место за столом переговоров. Катарсис наступил 31 мая 1991 года на встрече президента с представителями республиканских парламентов в словацких Будмерицах, где лидер моравистов, пожилой и несколько бестолковый психолог Болеслав Барта, чтобы обосновать притязания мораван, пустился в долгие объяснения, ссылаясь при этом на результаты последней переписи населения. До предела утомив себя и слушателей, он наконец рухнул на стул. И только через несколько минут его соседи заметили, что он мертв[878]. Идеи моравистов пережили его ненадолго.

Имелись все основания предполагать, что если диалог удержится в рамках приличий и пожелания будут сформулированы как предложения, а не как ультиматумы, процесс затянется бог знает на сколько, при этом практически не угрожая политической и общественной стабильности. Но, к сожалению, страна не могла позволить себе такую роскошь. Она находилась в разгаре процесса гигантских преобразований, который закончился бы крахом, если бы мы не согласовали и не реализовали необходимые для проведения реформ шаги. Внешний контекст тоже не выглядел благоприятно. Югославия, страна с подобной нам родословной, уходившей корнями в конец Первой мировой войны, и похожая на нас по этническому (хотя и более сложному) составу населения, начинала распадаться – в корчах националистической ненависти, насилия и зверств. Нам всем казалось немыслимым, что нечто подобное может произойти в Чехословакии, однако это не значит, что такая перспектива не пугала Гавела и прочих, являясь им в ночных кошмарах. И уж совершенно точно она пугала Михала Ковача, будущего первого словацкого президента, который позднее пел дифирамбы разделению Чехословакии за то, что «оно предотвратило конфликт в сердце Европы»[879].

После того как Гавел и другие ведущие чешские и словацкие политики на запланированной в Братиславе манифестации за чешское и словацкое единство 28 октября 1991 года, в день государственного праздника, едва не стали жертвами града из яиц, президент решил, что пора что-то предпринять: иначе страна окажется в тупике – как политическом, так и конституционном.

Третьего ноября 1991 года Гавел пригласил в Градечек ведущих федеральных и республиканских политиков: председателя Федерального собрания Александра Дубчека, федерального премьер-министра Мариана Чалфу, словацкого премьер-министра Яна Чарногурского, чешского премьер-министра Петра Питгарта, председателя Словацкого национального совета Франтишека Миклошека, чешского министра юстиции Дагмар Бурешову, заместителя председателя Чешского национального совета Яна Калводу и федеральных министров Яна Страского и Павла Гоффмана, – чтобы предпринять последнюю попытку сдвинуться с мертвой точки. На волю случая он при этом ничего не оставил. Гости были приглашены с ночевкой, а на стол подали гуляш, собственноручно приготовленный хозяином. Гвоздем вечера была сливовица двадцатитрехлетней выдержки, бутылку с которой сельчане соседних Младых Буков закопали в землю в день советского вторжения в августе 1968 года. О чем говорилось на этой встрече, мы можем узнать из перенесенной на бумагу (200 страниц!) магнитофонной записи. Дискуссия была дружеской, но довольно напряженной. И – без определенных результатов. Вот ее короткий фрагмент, вполне передающий царивший тогда дух абсурдности.