В своем первом новогоднем обращении к гражданам Гавел сформулировал свою главную задачу так: «Использовать все свои полномочия и все свое влияние для того, чтобы все мы в скором времени достойно предстали перед избирательными урнами в ходе свободных выборов»[867]. С этим все были согласны, однако многие могли усомниться в его приоритетах, когда он назвал вторую цель: «Следить за тем, чтобы перед этими урнами мы предстали действительно как два полноправных народа, которые уважают интересы, национальную самобытность, религиозные традиции и святыни друг друга»[868]. Это были пророческие, хотя и не в полной мере, слова. Стало очевидно, что Гавел давно уже размышляет над тем, что именно с Чехословакией не в порядке, причем касалось это не только правящей идеологии. Так было и в случае с немецким вопросом, когда он сумел под вроде бы прочным слоем чехословацкой географии, демографии и федерального устройства заметить опасные тектонические разломы. Как человек, интересовавшийся историей, Гавел знал, что совместное существование чехов и словаков в едином государстве после Первой мировой войны хотя и могло казаться естественным, однако же не было ни само собой разумеющимся, ни беспроблемным. Новое чехословацкое государство придумали во время войны мечтавший о нем Масарик и чешские и словацкие эмигранты в Париже, Лондоне и Нью-Йорке, они же согласовали его с руководителями чешских и словацких диаспор в Кливленде и Питтсбурге, заявили о его создании в Вашингтоне и добились для него международного признания на Версальской мирной конференции. Затем последовал жесткий спор об обещаниях и гарантиях, полученных в ходе переговоров меньшим народом от большего, – в виде автономии, самоуправления и пропорционального представительства на чехословацком уровне. Обе стороны вложили в свой брак много доброй воли, но – не взаимопонимания; вдобавок чешской стороне не всегда доставало такта. Хотя чешские учителя, чиновники и директора приходили руководить словацкими школами, учреждениями и банками скорее в силу необходимости, чем из-за некоего колониального высокомерия, местное население воспринимало их как чужаков, а иногда и как хозяев, не слишком отличавшихся от прежних владетелей – венгров. Когда после Мюнхенского сговора Чехословакия под напором нацистов рухнула, словаки не увидели причины хранить верность общему государству, стали самостоятельными и, к несчастью, соединили свою судьбу с судьбой гитлеровской Германии. Когда же после поражения нацизма Чехословакия опять стала единой, ощущение допущенных несправедливостей никуда не делось, просто его, как и многое другое, подмяла под себя жестокая машина тоталитаризма, едва ли не первой целью которой стал «словацкий буржуазный национализм». Краткая оттепель периода Пражской весны позволила открыть дискуссию о национальном вопросе и о конституционной реформе, сделавшей Чехословакию федеративным государством. Хотя реформы и были одобрены, по-настоящему воспользоваться их плодами не получилось: страну накрыл мрак нормализации, которой руководил Густав Гусак – человек, арестованный некогда собственными товарищами по коммунистической партии как словацкий буржуазный националист. Спустя всего несколько дней после Бархатной революции стало ясно, что хотя Чехословакии и были присущи отдельные черты справедливого и защищающего равноправие федеративного государства, однако же суть справедливости и равноправия здесь понимал мало кто. И Гавел как раз принадлежал к этому меньшинству.

Чуть больше времени понадобилось для того, чтобы уяснить неизбежную разницу в приоритетах на разных берегах реки Моравы. Если до Второй мировой войны Чехия и Моравия, представлявшие собой процветающие регионы с развитой промышленностью, оценивали двадцать лет нормализации как самые провальные за последние два столетия, то словаки рассматривали федерализацию как пускай во многом символический, но все-таки успех. Успешной оказалась и индустриализация, движущей силой которой стала прежде всего оружейная промышленность. Возможно, еще и поэтому гораздо меньше словаков открыто выступили против коммунистического режима. Среди изначальных подписантов «Хартии-77» их было всего шестеро, включая друзей Гавела – изумительного рассказчика Доминика Татарку и Мирослава Кусого. В ноябре 1976 года Зденек Млынарж напрасно добивался от Александра Дубчека подписи под уже готовым документом. До 1989 года к «Хартии» присоединились только 40 словаков, всего же подписантов было около 2000. Другими словами, если для Чехии нормализация стала национальной катастрофой, то словацкое общество, невзирая на все существующие проблемы, по-прежнему относилось к себе как к «обществу на подъеме»[869]. Потребность избавиться после «нежной» революции от всех остатков коммунизма словаки ощущали не так уж остро. Да и налаживание связей с Западом, которое было для чехов само собой разумеющимся, традиционное словацкое общество с его издавна ярче, чем у нас, выраженной приверженностью идеям панславизма тоже воспринимало неоднозначно.

Исторические, экономические и политические диспропорции в напряженной послереволюционной атмосфере неизбежно привели к нескольким кризисам во взаимоотношениях. В большинстве своем они не относились к числу судьбоносных, некоторые были совсем мелкими, а некоторые – так и вовсе комичными. Первый кризис – это, конечно, «война за дефис». Второй разгорелся после того, как Гавел публично поддержал министра иностранных дел Динстбира, заявившего, что Чешская и Словацкая Федеративная Республика, бывшая до той поры четвертым производителем и экспортером оружия в мире, прекратит поставлять вооружение кровавым диктаторам и террористическим группировкам. Сказанное относилось и к пластичной взрывчатке «Семтекс», в огромном количестве продававшейся ливийскому полковнику Каддафи, который затем передавал ее Ирландской республиканской армии или палестинскому «Черному сентябрю». Мотивы Гавела и Динстбира объяснялись в первую очередь соображениями гуманизма и морали, но при этом заявление министра демонстрировало готовность страны проводить разумную внешнюю политику, чтобы как можно быстрее заслужить репутацию ответственного и добросовестного члена международного сообщества. Правда, это решение плохо отразилось на сальдо чехословацкой внешней торговли, но в тот момент, когда холодная война только-только завершилась и обе стороны начали получать мирные дивиденды, нам это казалось не слишком важным.

Однако Гавел, к несчастью, не учел национальный аспект. В соответствии со стратегическими планами командования Варшавского договора большая часть чехословацкой военной промышленности переместилась из традиционных промышленных регионов Чехии и Моравии в сельскохозяйственную Словакию, подальше от предполагаемого фронта военного столкновения между Западом и Востоком. И это перемещение привело с собой в запущенные и заброшенные районы Центральной Словакии индустриализацию и относительное благосостояние. Резкий конец процветания и быстрый рост безработицы во многих словацких городах, целиком зависящих от одного-единственного промышленного предприятия, люди ставили в упрек Гавелу, совершившему этот высокоморальный поступок. Попытки объяснить, что времена процветания все равно вот-вот ушли бы в прошлое, потому что рынок сужался и желающих приобрести бронетранспортеры, пушки и противотанковые снаряды советского образца становилось все меньше, ни к чему не приводили. Гавел начал терять в Словакии популярность.

Углубление разногласий между чешскими, словацкими и чехословацкими элитами и – в меньшей мере – между чехами и словаками как таковыми было лишь одной из серьезнейших из тысяч проблем и кризисов, с которыми Гавел столкнулся в первые два с половиной года своего президентства. Подобно Гражданскому форуму словацкая организация «Общественность против насилия» начала распадаться практически сразу после первых победоносных выборов. Там тоже происходили конфликты между давними лидерами движения, имевшими дореволюционные заслуги, и новой группой честолюбивых прагматиков, которые внезапно заняли правительственные и парламентские посты. Пока первая группа, черпавшая свою силу в моральном авторитете, но плохо понимавшая, что ей делать с полученной властью, по-прежнему сотрудничала с президентом и федеральным правительством, вторая, руководимая словацким премьер-министром Владимиром Мечьяром (до революции – незаметный юрисконсульт и боксер-любитель), стремилась всячески усилить свои позиции, не брезгуя при этом использовать национальные разногласия и чувство обиды и неполноценности, которое – оправданно или нет – присутствовало у многих словаков.

После первых демократических выборов июня 1990 года напряжение возросло. Надеясь помочь с решением проблем, чешский премьер Петр Питгарт – то ли из-за нетерпеливости, то ли из-за чрезмерного честолюбия, то ли из-за всего этого сразу – решил взять дело в свои руки и инициировал двусторонние переговоры со словацкой политической элитой, полностью, таким образом, исключив из процесса федеральный уровень. 8 и 9 августа 1990 года оба республиканские правительства впервые публично встретились в городе Тренчьянске-Теплице. Мариан Чалфа – словак, но убежденный федералист, обладающий глубоким конституционным мышлением, – считает, что именно тогда был сделан шаг в ад: до тех пор, пока существовала асимметрия между федеральным уровнем и республиканским представительством, решить проблему – хотя и с трудом – было возможно, а вот окончательно разойтись – нет. Ввод в игру элемента симметрии запустил процесс, в котором федеральное правительство и – хуже того – федеральное законодательство превращались постепенно в третьего лишнего, а это открывало путь к разводу[870]. Некоторые видные представители Гражданского форума, к примеру Петр Ул, выразили свое несогласие весьма резко, предупредив об опасности сепаратизма, что вызвало еще более резкую реакцию словацкой стороны.

И снова участники спора обратились к Гавелу как к спасителю и моральному авторитету. На 17 августа 1990 года президент назначил встречу, в которой участвовали федеральный премьер Чалфа, премьер-министры национальных правительств Мечьяр и Питгарт, а также руководство Гражданского форума и «Общественности против насилия». На этой встрече Мечьяр заявил, что «федерация в таком виде не удержится»[871], и представил достаточно лаконичную программу обретения Словакией экономической независимости, дистанцировавшись, однако, от радикальной позиции, которую занял глава словацких христианских демократов Ян Чарногурский, считавший необходимым создание чехословацкой конфедерации. Гавел апеллировал к аргументам о международном положении Чехословакии и уважении, которым пользуется единая страна. Тем не менее днем ранее словацкое правительство уже приняло решение о создании собственного министерства иностранных дел. Так что встреча оказалась бесполезной.

Более года Гавел во время своих частых, иногда даже незапланированных поездок в Словакию пробовал смягчить противоречия между тамошними «революционерами», среди которых были и его личные друзья, и «оппортунистами». Многие из этих встреч происходили в гостинице «Буорик», бывшей гостинице компартии, торчавшей над городом, подобно гигантскому доту, и пугавшей своим видом не только жителей Братиславы, но и собственных постояльцев. И Гавел раз за разом убеждался, что его обаяние дает сбой, когда приходится сталкиваться с политиками, обладающими иммунитетом к нравственным доводам и предпочитающими популизм и демагогию. Кроме того, он ходил по тонкому льду, когда пробовал разрешать споры внутри одного или другого национального правительства: его часто обвиняли в том, что он поступает неконституционно, вмешиваясь не в свое дело.

Словацкий премьер Владимир Мечьяр совершенно не походил на политиков, с которыми Гавел общался на чешской стороне. Он был одновременно страшно заносчив и страшно не уверен в себе и имел пристрастие к проявлениям сентиментальной преданности, которые перемежались с моментами откровенной и иррациональной враждебности. Все в нем было подчинено безудержной жажде власти. Циклы, управлявшие его натурой, были так сильны, что в критические периоды он несколько раз попросту пропадал из своего кабинета и, страдая от депрессии, бродил тайком по лесам Центральной Словакии. В ноябре 1990 года, когда Гавел в очередной раз приехал в Братиславу, где разразился очередной же правительственный кризис, запаниковавшая верхушка «Общественности против насилия» обратилась к нему с просьбой о неотложной встрече в «Буорике», хотя он уже собирался уезжать. Президенту сообщили, что словацкий премьер-министр покинул днем кабинет, отправив предварительно председателю Словацкого национального совета письмо с извещением о своей отставке и с жалобной фразой: «Я остался один, наедине со словацким народом» – и теперь его нигде не могут отыскать. Сможет ли Гавел как-то отговорить его? Гавел ничего не понимал. Разве не эти же самые люди всякий раз, когда он приезжал в Братиславу (да и в другое время тоже), жаловались ему на Мечьяра? Почему же они не рады тому, что Мечьяр снимет наконец с их плеч тяжкое бремя? Да, конечно, но в Словакии нет никого популярнее Мечьяра, так что в случае его ухода правительство падет, воцарится хаос, им немедленно воспользуются радикальные националисты, а уж тогда последствия точно будут непредсказуемыми – объясняли свою просьбу друзья из ОПН. Гавел согласился уговорить Мечьяра передумать, но для начала его еще предстояло найти. С пропавшим премьером удалось связаться благодаря его русоволосой секретарше Анне Надь[872] – в президентской канцелярии ее прозвали «божественной Анной». Мечьяр согласился на встречу с условием, что про его письмо «забудут». После сумасшедшей гонки по шоссе Братислава – Прага Гавел и Мечьяр наконец встретились в мотеле «У Красного камня» на чешско-словацких пограничных землях; тем временем руководство «Общественности против насилия» укрывалось от глаз Мечьяра в окрестных постройках и за деревьями. Мечьяр хотел встречи тет-а-тет, но Гавел настоял на присутствии Карела Шварценберга[873]. По словам Гавела, словацкий премьер был очень плох, перемежал бурные изъявления чувств с параноидальными вспышками, но в конце концов согласился вернуться во власть, пообещав дружбу и верность до смерти «единственному политику страны, которому я могу верить».

Однако проблемы внутри словацкого руководства все накапливались. Когда в марте 1991 года Мечьяр объявил о создании собственной платформы «За демократическую Словакию», ОПН наконец решилось действовать, отозвало его с поста премьера и заменило Яном Чарногурским – уважаемым, но не пользовавшимся особой любовью словацким католическим диссидентом и националистом. Однако очень скоро в ОПН осознали правоту слов президента Джонсона, сказанных о директоре ФБР Эдгаре Гувере: «Пожалуй, лучше будет, когда он станет мочиться из палатки наружу, чем когда он мочится в палатку снаружи», ибо с этого момента Мечьяр, который немедля основал новую партию – Движение за демократическую Словакию, – целенаправленно и упорно стремился ослабить позиции федерального правительства в целом и Гавела (подозреваемого им в личной измене) – в частности. Это стало серьезной проблемой, обусловленной скорее не действиями самого Гавела, а тем, что многие путали всегдашние вежливость и доброжелательность, проявляемые президентом при личных встречах, с выказыванием им политической поддержки.

С федерацией Мечьяр боролся отнюдь не в одиночку, причем был далеко не самым радикальным. Существовало еще и националистическое, отличавшееся просто-таки неистовостью, крыло словацкой политики, представители которого со временем объединились вокруг Матицы словацкой – центра словацкого национального наследия. Часть словацкого католического духовенства, в определенной степени дискредитировавшего себя – как и некоторые чешские духовные лица – сотрудничеством с коммунистическим режимом, обратилась к Словацкому государству времен Второй мировой войны, рассматривая его как образец национального самоуправления. Зараза национализма проявляла себя в атаках не только на федеративное устройство и на чехов, но и на венгров (в виде неоднократных попыток узаконить словацкий язык как единственный официальный в стране с десятипроцентным венгерским меньшинством), ромов и евреев. Вдобавок среди противников оказались и бывшие союзники Гавела, в том числе и два самых заметных персонажа времен словацкой «нежной» революции – Ян Будай и Милан Княжко, которые посчитали себя преданными и потому озлобились; оба полагали, что с ними обошлись несправедливо и что их недостаточно ценили. Будай, экологический активист и политик телом и душой, был вынужден покинуть свой пост в руководстве ОПН – из-за его вскрывшихся контактов с ГБ. Он клялся в своей невиновности и обратился за моральной поддержкой к Гавелу, однако тот, по совету нескольких близких словацких друзей, ему не помог. Княжко отвернулся от Гавела, обидевшись на неудачную шутку о вице-президентстве. После новых президентских выборов он вернулся в Словакию и стал министром иностранных дел в словацком правительстве, а позднее – человеком № 2 в Движении за демократическую Словакию[874].

Расставание с Мечьяром и Княжко, имевшее значительные последствия, поскольку оба политика были в Словакии очень популярны, иллюстрирует не поддающуюся простому объяснению предрасположенность Гавела создавать себе непримиримых противников. Разумеется, политика – это одна из таких сфер человеческой деятельности, в которой куда легче обзавестись врагами, чем друзьями. Элемент соперничества проявляется здесь даже сильнее, чем в театре, где профессионалы всегда соперничают друг с другом, а борьба за власть пробуждает древнейшие из человеческих инстинктов, особенно среди самцов. И тем не менее из всех политиков Гавел, пожалуй, более других стремился всегда оставаться со своими противниками вежливым и доброжелательным и прислушиваться к чужому мнению. Невозможно было представить, чтобы он публично сказал что-то грубое о ком-то известном, да и за закрытыми дверями он делал это крайне редко. В тот раз это была просто невзначай брошенная, без тени осуждения, шутка.

Думаю, ключ к разгадке лежит в ожиданиях, какие Гавел невольно возбуждал в людях, с которыми он дружил или – в разные периоды своей жизни – сотрудничал; эти ожидания были напрямую связаны с магнетизмом его личности. Объяснялся ли он его невысокой, казавшейся хрупкой фигурой или чуть робкой манерой держаться, или ясно считывавшимся ощущением растерянности, какой-то неосведомленности, неуверенности, усталости либо отчаяния, я в точности не знаю, но у многих окружающих создавалось впечатление, будто Гавел всегда нуждается в помощи, вечно посылает миру сигнал SOS. Это заставляло людей спешить ему на помощь, утешать его, заботиться о нем. Сложно сказать, сознавал ли это сам Гавел, но временами казалось, что он и есть воплощение силы бессильных, человек, который может добиться чего угодно, демонстрируя свою полнейшую неспособность обойтись без посторонней помощи.

Этот феномен затягивал в свою орбиту практически любого, кто сталкивался с гавеловской беспомощностью. Чаще всего это были люди обыкновенного психического склада и с самыми обычными запросами, и после того, как Гавел пробуждал в них симпатию и преданность, зачастую прямо пропорциональные его мнимой беспомощности, они (столь же бессознательно) начинали ждать от него того же, и ждали до тех пор, пока не убеждались, что этого не будет – или, во всяком случае, отдача окажется куда меньше ожидаемой.

С одной стороны, это практически тривиальное рассуждение обо всех выдающихся людях: их уникальность неотрывна от того факта, что они ведут себя не так, как мы, обычные люди, и не руководствуются теми же, что и мы, правилами. Любой личный и эмоциональный контакт с ними по определению асимметричен.

Однако феномен Гавела сложнее: в отличие от множества исторических личностей он абсолютно не был склонен к самолюбованию или к нарциссическому упоению собой и своими потребностями. Он был наивнимательнейшим к нуждам других человеком, который всегда заботился об окружающих, всегда стеснялся подчеркивать собственную значимость и очень боялся кого-либо обеспокоить.

Но и совершенным Гавел не был. Если кто-то обращал его внимание на некую проблему, касавшуюся его окружения, он непременно старался помочь друзьям и никогда не отказывал им в просьбах. Однако он, вечно погруженный в раздумья, частенько запаздывал с реакцией на кризис, на обиду близкого человека и не замечал, что не оправдал чьих-то ожиданий. «Я по натуре не то чтобы эмпатик»[875], – признался он как-то.

Непроизвольно обидев Княжко, он скорее всего даже не понял, что личное честолюбие обманутого в своих ожиданиях словака оказалось неразрывно сплетено с национальным стереотипом о присущем чехам чувстве превосходства.

Опасность, грозившую федерации, Гавел прекрасно осознавал и изо всех сил пытался с ней справиться. Он изменил свой график, чтобы проводить в Словакии больше времени. Он хотел не просто иногда наезжать туда, а жить там каждый месяц по нескольку дней, чтобы исполнять свои президентские обязанности, принимать зарубежные делегации и местных политиков и встречаться и беседовать с как можно большим числом словаков. Результаты этого решения оказались неоднозначными. Встречи Гавела с рабочими во все более «ржавеющем» промышленном поясе Центральной Словакии нельзя было назвать успешными, а его стремление привлечь общественное внимание к отдельным социальным и правозащитным проблемам ромских поселений в Восточной Словакии местные жители отнюдь не приветствовали.

Тем не менее расширять президентское присутствие в Словакии и ее столице было необходимо. На территории Братиславского Града появился филиал Канцелярии президента под руководством бывшего диссидента Мирослава Кусого; этот филиал должен был представлять президента в его отсутствие и оказывать ему протокольную и логистическую поддержку в дни его пребывания в Словакии. О графике президента, о его контактах со словацким правительством и Словацким национальным советом и о сложном процессе налаживания отношений президента со словацкими средствами массовой информации там вместе с Кусым заботилась группка хорошеньких смышленых девушек.