Лёту до Москвы правительственному самолету было всего два часа, но того, кто намеревался в дороге подремать, ожидала очередная президентская «задумка»: «Что если предложить принять совместную декларацию, в которой мы пообещаем Советам перевернуть страницы прошлого, чтобы общаться в дальнейшем на равных, а Советы, в свою очередь, извинятся за все, что натворили, и пообещают никогда больше так не делать?» – задал Гавел риторический вопрос, как только самолет покатил по взлетной полосе. Делегация, состоявшая из министра иностранных дел Динстбира, советника по внешнеполитическим вопросам Саши Вондры, пресс-секретаря Динстбира Лубоша Добровского и вашего покорного слуги, изумленно посмотрела на него; выдавить из себя мы смогли только что-то вроде: «Угу, понятно». Но Гавел говорил серьезно, и вскоре, отхлебывая пиво, начал писать фломастером текст декларации. В конце концов он решил обойтись без извинений и излагать в основном свое видение будущего. Но основная идея – что с этой минуты отношения между обеими странами будут основываться на принципах взаимоуважения, равноправия и взаимного признания государственного суверенитета – в документе осталась. Никто из членов делегации не надеялся, что советский лидер подпишет что-то подобное. В лучшем случае мы ожидали унылых переговоров с закоснелыми советскими бюрократами, в течение которых декларация постепенно сведется к набору ничего не значащих штампов. Выйдя из самолета в Москве, мы передали текст новому послу Чехословакии – для перевода. Он тоже не думал, что наш план осуществим.

Однако даже тот факт, что в Москве теперь новый посол, уже говорил о наступивших переменах. Рудольф Сланский был хартистом, сыном (и тезкой) бывшего генерального секретаря Коммунистической партии Чехословакии, которого его товарищи-однопартийцы по указке из КГБ в ходе самого крупного инсценированного процесса тех лет приговорили к смерти и в 1952 году казнили. Сестру Рудольфа, трехмесячную Надежду, похитили в Москве в 1943 году, и ее судьба до сих пор неизвестна.

Как и полагается во время официального визита, ночевать делегации предстояло в государственной резиденции. Однако никто не предупредил нас, что резиденция – это мрачная, в чеховском духе, вилла, стоящая посреди гигантской территории, окруженной высокой стеной с колючей проволокой по верху и охраняемой сурового вида автоматчиками. Гавел тут же впал в депрессию и рано ушел спать. Остальной делегации пришлось самой позаботиться о себе. Нам удалось отловить мрачную «дежурную», выглядевшую как персонаж голливудского фильма о коммунизме, и на ломаном русском выпросить у нее бутылку водки и шахматную доску. Потом мы играли в шахматы, отхлебывали из горлышка и нарочно говорили по-русски (а вернее, на языке, отдаленно русский напоминавшем), чтобы облегчить работу тем, кто нас подслушивал. Короче, развлекались, как могли.

Когда мы проснулись хмурым февральским утром, Гавел уже завтракал, сидя за столом, и вид у него был оживленный и оптимистичный. Кремль дал нам отмашку. Впустили нас туда с бокового входа. Мы так и не поняли, в знак ли особого расположения – или туда попадали так все. Перед встречей Гавелу устроили экскурсию по кремлевским залам, постоянно подчеркивая их роскошь и огромные размеры, то есть именно то, что не могло произвести на него никакого впечатления. А потом он очутился лицом к лицу с человеком, который теоретически по-прежнему оставался лидером «лагеря мира и социализма», но вместе с тем сумел потрясти самые его основы.

Что касается Горбачева, то для него это была первая встреча с Гавелом. Однако для Гавела Горбачев был старым знакомым. Сначала советский вождь сидел с каменным лицом. Не то чтобы он держался враждебно, но и приветливости или хотя бы любопытства тоже не проявлял. Когда Гавел, чтобы скрыть нервозность, попросил разрешения закурить, на столе мгновенно появилась пепельница, хотя Горбачев никакого знака не делал и в комнату никто не заходил. Мяч был на стороне Гавела. И стоило ему, после обмена любезностями, объяснить, что он приехал не для того, чтобы жаловаться на прошлое, в котором было много нехорошего, а для того, чтобы положить начало новым позитивным взаимоотношениям между двумя странами, как лед тут же растаял. Когда Гавел сказал, что пришло время советским войскам покинуть Чехословакию, где они находились с рокового августа 1968 года, и что пора подписать соответствующий договор, Горбачев, как ни странно, возражать не стал[827]. Он наверняка планировал завести речь о том, чтобы в Чехословакии не преследовали коммунистов и их сторонников, но Гавел опередил его и настойчиво повторил свое предложение «забыть прошлое» и обойтись без мести, давления и взаимных обвинений. Потом наступил драматический момент. Гавел извлек новый, совсем недавно подготовленный и наскоро переведенный документ и предложил подписать совместную декларацию о преодолении тяжелого прошлого и об установлении новых взаимоотношений между двумя странами на принципах справедливости, равенства и уважения суверенитета.

Такой энергичный подход к делу со стороны новичка в сфере международных переговоров Горбачева не удивил, а скорее привел в растерянность. Он взял документ, мельком, не вчитываясь, проглядел его и передал своему советнику по внешнеполитическим вопросам Георгию Шахназарову[828], пожилому человеку интеллигентного вида.

Вплоть до этой минуты Шахназаров молча и внимательно прислушивался к разговору. Теперь же он взял документ, посмотрел на него и, разувшись, устроился в кресле, поджав под себя ноги. Это выглядело весьма ободряюще и очень по-человечески. Читал советник бумагу медленно и вдумчиво. Добравшись до конца, он вернулся к началу и принялся перечитывать все заново. После долгой паузы Шахназаров взглянул на Горбачева и кивнул. Горбачев взглянул на Гавела и кивнул. Гавел получил свою декларацию обратно, и ее унесли в соседнюю комнату для окончательного редактирования – там сидели министры иностранных дел Динстбир и Шеварднадзе.

Наступил апогей задуманного драматургом сценария. Гавел от всего сердца поблагодарил Горбачева за гостеприимство, намеренно упомянул о столь же теплом приеме, оказанном ему совсем недавно в Вашингтоне, обмолвился о церемониальной трубке, преподнесенной ему вождем племени американских индейцев, а затем… действительно достал эту самую трубку. «Господин президент, – сказал он, – еще в тот момент, когда мне ее дарили, я подумал о том, что надо взять ее с собой в Москву, чтобы мы с вами раскурили вдвоем трубку мира!» И вот тут Горбачев изумился по-настоящему. Посмотрев на трубку, как на готовую взорваться ручную гранату, он перевел непонимающий взгляд на гостя и ответил, заикаясь: «Но… я же не курю»[829].

Возможно, Горбачев и не войдет в историю благодаря своему чувству юмора, но ему удалось убедить Гавела в том, что к расставанию с прошлым и к предоставлению странам советского блока свободы выбора он относится серьезно. С такой же серьезностью и убежденностью он относился к своему стремлению превратить тоталитарную коммунистическую систему в нечто лучшее, более жизнеспособное и более демократическое, но по-прежнему социалистическое; попытки эти были благородны, но изначально обречены на неудачу. В отличие от своего преемника Ельцина Горбачев не обладал артистической жилкой, однако Гавел проникся к нему искренней симпатией и уважением. Они встретились вновь в чехословацком посольстве в Москве летом 1992 года. Горбачев в то время был уже безработным, и Гавел тоже собирался покидать свой пост. Оба понимали проблемы друг друга. В 1999 году, когда отмечали десятилетие Бархатной революции, Гавел наградил высшим чешским орденом – Орденом Белого льва – шесть политиков, сыгравших выдающуюся роль в ликвидации железного занавеса и открытии пути к демократии для прежде несвободных стран Центральной и Восточной Европы: Джорджа Буша-старшего, Маргарет Тэтчер, Михаила Горбачева, Гельмута Коля, Леха Валенсу и Франсуа Миттерана (посмертно)[830]. Когда Гавел принимал бывшего советского лидера в своем рабочем кабинете, он показал ему изображенную на стене странную фигуру: какой-то человек украдкой выглядывал из-за стеллажа с книгами. «Знаете, кто это? Это агент КГБ. Вы же знаете КГБ?» Горбачев энергично кивнул. Прошло уже десять лет, и он знал, что его может ожидать[831].

Но пока на дворе был 1990-й, и, поскольку мы были в России, договор требовалось скрепить едой и выпивкой. Слово «обед» значит по-русски то же, что и по-чешски, однако в Кремле – явно подражая традициям вальяжных русских аристократов – обедали вечером и подавали на стол изысканную еду и такой алкоголь, который нигде больше за обедом не пьют. В обеде принимали участие десятки советских сановников и чехословацкая делегация в полном составе. Происходящее напоминало зоопарк, хотя, конечно, оставался вопрос, кто кому казался более экзотичным – советские бюрократы длинноволосым гостям или чешские и словацкие диссиденты, деятели искусства и интеллектуалы – хозяевам.

Гавелу также надо было уплатить долги. На Востряковском кладбище он посетил могилу Андрея Сахарова – знаменитого физика, открыто поддерживавшего «Хартию-77» (как и она его) и умершего всего за две недели до избрания Гавела президентом. Он наверняка был бы вне себя от радости, сказала Гавелу вдова Сахарова Елена Боннэр. Вместе с нами на кладбище приехала и Лариса Богораз – одна из тех семерых смелых, кто 25 августа 1968 года вышли на Красную площадь в знак протеста против вторжения в Чехословакию; после этого она четыре года провела в сибирской ссылке. В посольстве Гавел встретился и с неизменно верными своему независимому взгляду на мир представителями советской интеллигенции – Юрием Любимовым, Евгением Евтушенко, Булатом Окуджавой, Олегом Табаковым, Чингизом Айтматовым и Элемом Климовым. Настоящая вишенка на торте!

В июне Гавел прилетел в Москву для участия во встрече лидеров стран-участниц Варшавского договора – с твердым намерением отправить договор на свалку истории. Это оказалось вовсе не так трудно, как можно было ожидать. Горбачев быстро терял контроль, и новые демократические правительства из Центральной и Восточной Европы были уже настолько уверены в себе, что сумели настоять на своем. Хотя сам роспуск отложили до следующей встречи лидеров в Праге, где 1 июля 1991 года подписанием протокола о роспуске и был положен конец Варшавскому договору, похоронный колокол уже прозвонил.

Когда пришло время распустить единственный в истории военный альянс, нападавший сугубо на собственных членов, Горбачев оказался слишком занят из-за ухудшающейся политической и экономической ситуации в Советском Союзе; человек, представлявший его в Праге, был седым аппаратчиком, поднявшимся до уровня вице-президента СССР, по имени Геннадий Янаев. Тогда Гавел, конечно, не догадывался о том, что в скором будущем Янаев получит свои уорхоловские «пятнадцать минут славы». Те же минуты принадлежали, безусловно, Гавелу, Валенсе и тысячам других, упорно сопротивлявшимся удушающим советским объятиям. Теперь они выиграли свою битву. Выступая с речью на заседании, Гавел не скрывал ни своего душевного подъема, ни своих замыслов. «Мы открыто говорим, что наша цель – включение Чехословакии в западноевропейскую интеграцию»[832], – заявил он, призвав одновременно к стиранию границ между Западом и Востоком. Как и ожидалось, тридцатишестилетний Варшавский договор был аннулирован. Чехословакии – как последней стране-председательнице – достались его символы и рабочие инструменты: мешочек, где лежали печать и какой-то штемпель. В последний раз я видел этот мешочек в руках министра иностранных дел Динстбира.

День 19 августа 1991 года начинался, подобно любому другому дню. Гавел еще спал, когда зазвонили канцелярские телефоны: в Москву входит Вторая гвардейская Таманская мотострелковая дивизия. Горбачев, проводивший отпуск в Крыму, смещен – якобы в связи с ухудшением состояния здоровья. Президентом провозгласили седовласого Янаева[833].

К счастью, последние части советской армии покинули Чехословакию три месяца назад, после длительных пререканий и успешных переговоров, в которых ключевую роль сыграл Михаэл Коцаб, в то время депутат Федерального собрания. И тем не менее ситуация представлялась опасной. Исторический опыт, результаты которого Центральная Европа познала на собственной шкуре, подсказывал, что медведь наиболее опасен, когда мечется в агонии. Но то, что вызывало опасения в Граде, совсем иначе воспринималось в других местах. В полукилометре от Града, в министерстве иностранных дел, некоторые дипломаты старой школы начали откупоривать шампанское. Как выяснилось, несколько преждевременно.

История здорово подшутила над советской эпохой. Двадцать три года назад, вторгнувшись в Чехословакию, рушившаяся империя напала на саму себя. Но, как отметил в зените своей славы Горбачев, пытавшийся провести параллели между перестройкой и Пражской весной, за двадцать лет произошли огромные перемены. Брежнев, Косыгин и их товарищи, приказавшие задушить в Чехословакии движение реформаторов, были закаленными в боях ветеранами сталинского времени и Второй мировой войны. Абсолютная нахрапистость была у них в крови. Они стояли во главе сверхдержавы с развитым, хотя и несовременным, промышленным производством, грозной армией и всесильной тайной полицией. Многие из них все еще прикидывались марксистами. Теперь же по другую сторону оказалась попытавшаяся устроить в августе 1991-го путч «Банда восьми»[834]. В нее в основном входили коррумпированные бюрократы со стажем, являвшие собой яркий пример склонности коммунистической системы к неосознанному негативному выбору. Единственное, что тут напоминало о Марксе – правда, не о Карле, а о фильме-буффонаде «Утиный суп» братьев Маркс, – это знаменитая пресс-конференция; трясущиеся руки и скованность Янаева, отвечавшего на вопросы журналистов, объяснялась в равной степени страхом и выпитым спиртным. Никто из наблюдавших за ходом пресс-конференции не верил, что заговорщики продержатся дольше недели. Но продержались они чуть больше одного дня. Ранним утром 21 августа, ровно двадцать три года спустя после того, как части советской армии начали переходить чехословацкую границу, Таманская дивизия покинула Москву.

Главный на тот момент человек, президент Российской Федерации и будущий президент новой России Борис Ельцин, не был для Гавела неизвестной величиной. Весной того же года он посетил Прагу в качестве президента самой большой республики Советского Союза. Из-за существовавшего между Ельциным и Горбачевым открытого конфликта этот визит ставил Гавела в несколько неловкое положение: он, хотя и симпатизировал демократическим устремлениям Ельцина, все же чувствовал себя обязанным Горбачеву. В конце концов неформальная встреча состоялась в ресторане «У Калиха», где все, согласно заветам бравого солдата Швейка, встречаются «в шесть часов вечера после войны». Ельцин произносил весьма разумные слова о демократии, об уничтожении власти коммунистической партии и сближении с Западом. Но, по мнению Гавела, в сравнении с более сдержанным Горбачевым Ельцин был слишком напористым и многословным. Гавел, который в то время был уже довольно умерен в еде, заказал два пива, утку для гостя и что-то небольшое для себя и с изумлением наблюдал, как его визави расправляется с целой птицей. «Похоже, он бы и еще одну съел!» – заметил он потом уважительно.

Во время пребывания Гавела в России в 1992 году состоялась его незабываемая встреча со своеобразным председателем Верховного Совета Российской Федерации Русланом Хасбулатовым. Этот беззастенчивый популист чеченского происхождения окажется в центре внимания как один из предводителей антиельцинского бунта в октябре 1993-го: дожидаться своего часа ему пришлось на два года дольше, чем Янаеву, но – с тем же результатом. Гавел задал вопрос о «крохотной» сумме в пять миллиардов долларов – столько Советский Союз задолжал Чехословакии за различные промышленные и прочие товары, которые в годы братской дружбы отправлялись на восток[835]. Хасбулатов выслушал Гавела и холодно отклонил его просьбу. Когда же Гавел вежливо заметил, что долги положено платить, пусть даже они и появились при коммунистическом строе, Хасбулатов только сухо рассмеялся. «Послушайте, – сказал он. – Нас, как и вас, оккупировали коммунисты. Хотите денег – обращайтесь к коммунистам». Это выглядело как первоапрельский розыгрыш. В конце концов проблема с долгами решилась через десять лет, при премьере Земане, хотя сказать, что долг был выплачен полностью, было бы преувеличением[836].

После всех этих переговоров у Гавела сложилась ясная картина: на пути приступившей к преобразованиям Чехословакии существует множество препятствий и сложных проблем, создаваемых русскими. Он никогда не поддавался примитивной русофобии, распространившейся по Центральной и Восточной Европе после падения железного занавеса, однако с опаской относился к любому намеку на российскую экспансию, даже если в тот момент она не была направлена в сторону Чехии. Хотя ему вовсе не была близка идеология чеченских повстанцев, жестокость войны, которую вел Путин против всего чеченского народа, укрепила его уверенность в том, что некоторые наихудшие русские инстинкты никуда не делись.

Его отношение к представителям России тоже прошло несколько фаз. Он уважал Горбачева, хотя и не смог завязать с ним те же неформальные отношения, что с другими мировыми лидерами. Ельцин, казавшийся Гавелу гоголевским персонажем, представлял некую загадку и радостно удивлял, однако в целом Гавел доверял демократической и западной направленности его мировоззрения. Путин же, по мнению Гавела, был другим. В то время как немалая часть западного мира восхищалась уверенной манерой держаться, элегантными костюмами и приличным немецким Путина, Гавел акцентировал внимание на том, что выправка, уверенность и знание иностранного языка – это исключительно следствие долголетней службы в органах государственной безопасности. Путин, как кадровый офицер КГБ, представлялся ему одним из тех, кого следует опасаться. Предположить, будто чекист может в корне измениться, оказалось для него непосильно[837]. Для Гавела приход к власти Путина открывал новую эру, пугающую своей непредсказуемостью, сочетающую в себе спорные черты как коммунизма, так и капитализма[838].