Президент рок-н-ролла

В понедельник первого января нового 1990 года Гавел совершил свой первый важный официальный акт: произнес традиционную новогоднюю президентскую речь[782]. Она была такой же революционной, как и предшествовавшие ей события. С первых же слов Гавел перешел прямо к делу: «В течение сорока лет в этот день вы слышали из уст моих предшественников в тех или иных вариантах одно и то же: как процветает наша страна, сколько еще миллионов тонн стали мы произвели, как мы все счастливы, как верим своему правительству и какие прекрасные перспективы открываются перед нами. Полагаю, вы избрали меня на этот пост не затем, чтобы и я тоже вам лгал»[783]. А затем представил согражданам как неприукрашенную картину катастрофического состояния народного хозяйства, инфраструктуры, окружающей среды и нравственности спустя сорок лет правления коммунистов, так и стоящих перед ними гигантских проблем. Большинство слушателей, однако, его речь не удручила и не обескуражила. Наоборот, им принесло огромное облегчение, что наконец-то они слышат слова, похожие на правду.

Уже в предшествующие дни Гавела не покидало ощущение, что охвативший народ энтузиазм не только недолговечен, но и попросту опасен, так как в ближайшие недели и месяцы не могло произойти ничего такого, что соответствовало бы уровню ожиданий. «Нас приветствуют как героев, – говорил он своей команде, – но когда все поймут, в каком мы дерьме и как мало можем с этим поделать, нас погонят из Града поганой метлой». Некоторые из его соратников думали, что он шутит: за полтора месяца мы совершили невозможное – что может случиться теперь?

Гавел понимал также, что бархат начинает тускнеть и скоро развернется охота на злодеев, жертвенных агнцев и виноватых. Лично он никакой потребности в подобной охоте не испытывал. В отличие от многих людей, которые по-настоящему не страдали, и некоторых своих друзей-диссидентов, которые страдали еще больше, находясь в изоляции, а не в лучах прожекторов мировых средств массовой информации, болезненный опыт последних двадцати лет его ни в малейшей мере не ожесточил. Через несколько недель после вступления в должность президента Гавел совершил один из своих «набегов» в тюрьму Боры в Пльзене, где он провел почти два года жизни. Тюремная стража вначале отказалась открыть президенту ворота, но при виде его охранников, которые явно не собирались отступать, подчинилась. Гавел захотел взглянуть на свою бывшую камеру и пожал руку надзирателю, который был к нему доброжелателен. Спрашивал он и о другом надзирателе, который отравлял ему существование, но того, как ни странно, нигде не могли отыскать[784].

Театральный опыт Гавела, вероятно, помог ему примириться с прошлым, посмотреть на него глазами зрителя и найти утешение во множестве проявлений абсурда, которые прошлое в себе заключало. Это свидетельствовало и о его глубокой внутренней силе, и о вере в себя, которую не могла полностью скрыть его внешняя робость. И ему глубоко претила мысль о коллективной вине коммунистов – идею коллективной вины он отверг еще во время предыдущей дискуссии об изгнании судетских немцев. В постановке этого вопроса он, однако, видел и позитивный аспект, а именно возможность и необходимость сделать упор на личной ответственности как главной предпосылке преобразования общества, каковая задача стояла перед ним и его согражданами. Поэтому и в новогодней речи он сказал: «Все мы привыкли к тоталитарному режиму и приняли его как неизменную данность, тем самым, по сути, его поддерживая. Иными словами: все мы – хотя, разумеется, в разной степени – ответственны за ход тоталитарной машины; никого из нас нельзя считать только ее жертвой, но все мы одновременно и ее конструкторы <…> было бы крайне неразумно считать печальное наследие последних сорока лет чем-то чуждым, доставшимся нам от дальнего родственника. Напротив, следует воспринимать это наследие как нечто такое, что мы совершили по отношению к самим себе. Восприняв же его подобным образом, мы поймем, что от нас одних зависит изменить это положение дел»[785]. Для миллионов зрителей и слушателей в тот день его слова звучали болезненной правдой. Все ли хотели ее услышать – другой вопрос.

Некоторые речи, произносимые Гавелом с начала революции, давали ему возможность использовать свой писательский талант в новом качестве, но вместе с тем они воздвигали перед ним труднопреодолимые барьеры. Очень скоро выяснилось, что он отлично пишет речи, но оратор из него далеко не блестящий. Говорил он довольно тихо, глухим голосом, с несколько запинающейся дикцией, мгновенно узнаваемой потому, что он грассировал. Впрочем, картавое «р» было не только его личным опознавательным знаком. Этот звук трудно давался и новому министру иностранных дел Динстбиру, и будущему начальнику канцелярии президента Карелу Шварценбергу, Петру Улу и другим, так что картавость стала своего рода отличительным признаком революции. Еще более серьезной проблемой было невербальное сопровождение его речей, особенно в эпоху телевидения. В революционные дни Гавел обычно импровизировал, иногда опираясь на бегло набросанные заметки, и демонстранты видели его издали. Теперь ему приходилось зачитывать написанный текст. Чехословацкое телевидение и канцелярия президента до тех пор, кажется, не слыхали об электронном телесуфлере, хотя Гавел все равно не признавал его, считая мошенническим трюком. Для чтения же текста с листа ему нужны были очки, которые придавали его лицу довольно строгое и неприступное выражение. Кроме того, это затрудняло его зрительный контакт с аудиторией, с которой ему и без того сложно было общаться. Постепенно стала вырисовываться также еще одна проблема, связанная с неизбежным однообразием политических выступлений. Любой оратор, к сожалению, вынужден все время возвращаться к одним и тем же идеям, позициям, приоритетам, для чего часто прибегает к помощи устойчивых оборотов, чтобы у слушателей, средств информации и профессионалов не возникло впечатление, будто что-то меняется. Но Гавел был писателем, в нем все восставало против идейных и стилистических стереотипов, и повторять самого себя было для него сущей мукой. В своих речах и интервью он постоянно боролся с этой дилеммой и либо более или менее придерживался сценария, после чего чувствовал себя удрученным и недовольным самим собой, либо отдавался на волю своего художественного чутья и сбивал с толку публику – причем часто имело место то и другое одновременно. Уже в августе 1990 года он посетовал: «Моя неспособность повторяться и писать выступления об одном и том же достигла кульминации, и я провел все это время в Градечке в приступе ужаса из-за того, что хотел написать там тексты двух речей, но не выжал из себя ни строчки»[786].

Успешнее экспериментировал Гавел, подбирая подходящий тон. Его собственный авторский стиль был довольно сухим, ироничным, причем многое он только намечал. Однако во время революции, в ноябре и начале декабря, сознавая, что его задача – объединять, мотивировать и направлять энергию миллионных толп, он говорил громче, прибегал к довольно возвышенным примерам и не чурался сильных слов. Эту тенденцию прекрасно отразил ставший иконой революции лозунг «Правда и любовь победят ложь и ненависть», который возник импровизированно в ходе одной из больших демонстраций[787]. Однако теперь, когда бурные революционные дни остались позади, Гавел почувствовал необходимость несколько сбавить тон. Закулисно это проявилось уже во время записи новогоднего выступления. «В конце надо бы сказать что-то вроде “Правда победит”, или нет? – спросил он у членов своей команды, стоявших позади камеры. – Какое-нибудь такое восклицание или просто “До свидания”?»[788] В результате в данном случае он воспользовался парафразой одного из самых патетических афоризмов чешской национальной мифологии, приписываемого Яну Амосу Коменскому: «Власть твоя, о народ, к тебе вернулась!» Сказать просто «До свидания» было бы мало.

Следующим судьбоносным решением, которое Гавел принял в первый день новой эры, стало объявление всеобщей амнистии. Этой прерогативой президента, унаследованной от монархических времен, пользовались и предшественники Гавела в ознаменование своего вступления в должность или ухода либо по случаю какой-либо выдающейся годовщины, но никогда в таком широком масштабе. По условиям амнистии на попечение совершенно не подготовленных к этому семей и социальных служб были отпущены 23 000 из общего количества 31 000 заключенных, то есть все, кроме самых опасных преступников. При этом некоторым из них даже некуда было идти. На президента сразу же обрушилась волна критики (причем часто, что не слишком удивляет, со стороны побежденной номенклатуры), в самых мрачных красках популистски живописавшей, как в добропорядочное общество внезапно ворвутся преступность, хаос и разорение. Опасность оказалась сильно преувеличенной: в 1990 году амнистированные заключенные совершили только 9 % всех уголовно наказуемых деяний, но этого нельзя было предвидеть заранее. Даже многие поклонники Гавела не могли понять, зачем он объявляет амнистию для стольких самых настоящих преступников наравне с несколькими сотнями несправедливо осужденных по политическим мотивам. Гавел, конечно, полностью отдавал себе отчет в том, что принятое им решение не добавит ему популярности, но нимало не колебался. Как бывший диссидент и заключенный, он лучше большинства своих сограждан сознавал, что от несправедливости прежнего режима страдали и простые осужденные – точно так же, как узники совести. Он был убежден в том, что государство, для того чтобы оно могло вершить правосудие, должно в первую очередь само руководствоваться законом, уважая право человека на справедливое судебное разбирательство, что было абсолютно чуждо коммунистам. Исходя из принципа разделяемой ответственности за прошлое, он ощущал, что исключительный шанс начать все с чистого листа следует дать и тем, кто находился за решеткой, и тем, кто был на свободе[789].

На следующий день Гавел в компании группы друзей сел в правительственный самолет и отправился с первым официальным визитом за границу. Это рутинное для любого главы государства событие таило в себе несколько совершенно новых моментов, толику абсурда и один источник серьезных противоречий. В первый раз за двадцать лет Гавел мог свободно пересечь границы своей страны, хотя для всех живших в некоммунистической части Европы невозможность выехать за рубеж была столь же невообразима, как для молодых чехов в наши дни[790]. Президент со своей командой были больше похожи на звезду эстрады в сопровождении рок-группы с техническим персоналом, фанатками и прилипалами, нежели на государственного мужа с делегацией опытных дипломатов. Критерии отбора отсутствовали. Тот, кто поместился в самолет, летел. Экипаж большого, массивного и шумного «Туполева» тоже состоял не из обычных пилотов и стюардесс; все члены экипажа были из летного отряда Министерства внутренних дел и на самом деле подчинялись Госбезопасности, то есть тому же органу, который еще недавно так отравлял жизнь Гавела. Пунктами назначения были два города, сами названия которых вызывали у многих чехов малоприятные ассоциации. Первым из них был Мюнхен, где начинал свою чудовищную карьеру Адольф Гитлер и где в 1938 году у Чехословакии по соглашению между нацистской Германией, фашистской Италией, и демократическими Францией и Великобританией были отняты пограничные судетские области, причем представителя Чехословакии даже не пустили в зал заседаний. Вторым городом был Берлин, где через полгода после Мюнхена чехословацкого посла просто уведомили об оккупации остатка территории Чехословакии и где спустя шесть лет закончилась война, унесшая шестьдесят миллионов жизней и обернувшаяся изгнанием десяти миллионов этнических немцев, в том числе трех миллионов – из Чехословакии. Высказывавшиеся потом в Германии обвинения и обиды, мечты судетских немцев о возвращении и фантом германского реваншизма, раздуваемый коммунистической пропагандой ради оправдания милитаризации советского блока, превратили два соседних народа, тысячу лет связанных между собой тесными узами, в чужаков, которые смотрели друг на друга с недоверием и подозрением. Гавел был убежден, что его долг – разобраться с этим наследием прошлого, чтобы расчистить путь для возвращения Чехословакии в ее естественный европейский дом.

Вероятно, он понимал, насколько опережает тем самым общественное мнение у себя на родине, а до некоторой степени – и в Германии. Серьезным предостережением для него должна была стать реакция на его фразу, произнесенную еще до избрания президентом, о возможных извинениях за насильственное выселение многих судетских немцев, которые ничем не провинились перед Чехословакией и своими согражданами. Единства в этом вопросе не было даже среди хартистов, хотя преобладало мнение, что, не отперев эту и другие «тринадцатые комнаты» истории Чехословакии двадцатого века, нельзя вернуться к нормальной ситуации в настоящем и строить открытое, не травмированное прошлым общество будущего. Так что решение посетить с первым официальным визитом именно Мюнхен и Берлин было довольно рискованным.

Но куда еще было отправиться Гавелу, чтобы представить новую, демократическую Чехословакию за границей? Первый визит в Москву был обязательным для всех его предшественников, и туда он именно по этой причине ехать не мог. Визит в Вашингтон сложно было организовать за пару дней, и многие восприняли бы его как подтверждение, что Прага просто перешла от подчинения одной сверхдержаве к подчинению другой, не претендуя на собственную независимую позицию. Визит в Париж или в Лондон тоже пробудил бы воспоминания о мюнхенском соглашении – величайшей травме современной истории Чехословакии. Если бы Гавел продолжал рассуждать в таком духе, он должен был бы оставаться дома следующие двадцать лет.

Впрочем, некоторые полагали, что знают ответ на вопрос «куда?», и не могли простить Гавелу, что он не прислушался к их мнению, хотя не до конца ясно, высказывали ли они его в те дни. С их точки зрения, ему следовало отправиться в Братиславу. Словакия, правда, не являлась тогда «заграницей», но это была настолько отличная от Чехии часть страны, что Гавел, не посетив ее первой, проявил некоторую нечуткость и – более того – незнание настроений своих словацких сограждан[791]. Этим, по словам критиков, он мог заронить семя будущих противоречий, которые через три года привели к разделению Чехословакии. Правда, Гавел был в Словакии за неделю до своего избрания, но тогда он еще не стал президентом, так что это не считается, утверждали критики. Как бы то ни было, факт, что в начале января 1990 года Гавел счел урегулирование отношений с Германией[792] более важной задачей в сравнении с выяснением национальных настроений у себя на родине. Визит состоялся слишком рано для того, чтобы принести конкретные результаты, но дружелюбный прием, оказанный Гавелу, послужил сигналом, что обе стороны намерены строить свои отношения на новой основе.

Стремление расставить приоритеты в определенном порядке было обречено на провал. Рабочий день Гавела не подчинялся правилам протокола и не протекал в степенном ритме, достойном главы государства, а состоял из бесконечной череды встреч и бесед на темы, связанные с недавним кризисом. Очень часто, само собой, затрагивались вопросы безопасности. Армия во время революции оставалась в казармах, но ее по-прежнему контролировали подготовленные в Советском Союзе и обязанные Советскому Союзу генералы. Не было никакой уверенности в том, что они вдруг не передумают. К счастью, чехословацкая армия была обучена беспрекословно повиноваться приказам, не проявляя собственной инициативы. На следующие десять месяцев Гавел оставил в должности министра обороны бывшего начальника генерального штаба генерала Вацека и иногда даже похваливал его, говоря, что он единственный министр, который его слушается. Только когда выяснилось, что этот генерал участвовал в разработке планов выведения бронетанковых частей против ноябрьских демонстрантов[793], он был немедленно уволен. Пока же Вацек выполнял приказ Гавела сохранять спокойствие так же неукоснительно, как, по-видимому, выполнил бы приказ стрелять пару месяцев назад. Однако в окружавшей армию атмосфере секретности, поддерживаемой все еще действующими драконовскими законами, ни в чем нельзя было быть абсолютно уверенным. Гавел в течение некоторого времени начинал каждодневные утренние совещания с полушутливого вопроса: «Не случился ли за ночь какой-нибудь путч?»

Однако армия была поистине образцом прозрачности в сравнении с миром Госбезопасности и разведывательных служб. Здесь новая власть вступала в лабиринт с зеркалами и множеством тайных комнат; для того чтобы нейтрализовать этот мир, потребовалось несколько месяцев, демонтировать – почти целый год, а на то, чтобы разобраться в нем и проанализировать его, ушла значительная часть следующих двадцати лет. В каком-то смысле эта работа все еще продолжается. Первые барьеры, с которыми пришлось столкнуться, казались почти непреодолимыми – например, выяснение, кто, собственно, составляет штат Госбезопасности: оперативные псевдонимы, двойное использование и засекреченные ссылки на целое полчище агентов и сотрудников трудно было расшифровать при крайне низком уровне автоматизации и оцифровки данных ГБ (за что оппозиция могла быть ей до этого времени только благодарна). Проблема была тем серьезнее, что человек, командовавший всеми этими теневыми структурами, первый заместитель министра внутренних дел генерал Лоренц, отдал приказ об уничтожении актуальной документации, когда стало ясно, что власть перейдет в другие руки. Хотя позднее значительную часть данных удалось восстановить благодаря резервным копиям в системе, поначалу уцепиться было буквально не за что. Новый министр внутренних дел Рихард Захер, один из тех, кто стоял 19 ноября на сцене театра «Чиногерни клуб», сразу же распорядился о роспуске ГБ. Однако поскольку многие ее ячейки и сотрудники оставались анонимными, это еще не означало, что дракон был обезглавлен. К тому же оказалось, что у него много голов. Некоторые из них были вполне невинными, но порядка ради и их нельзя было обойти вниманием. В первые же месяцы президентства Гавела обнаружилось, что в структуру Госбезопасности входили не только летный отряд МВД, но и пожарная охрана, оркестр гарнизона Пражского Града, игравший в честь высоких гостей, и даже разносящие напитки официанты. В революционном духе начала работать система контрольных комиссий из членов Гражданского форума, которые устанавливали, кто из бывших сотрудников Госбезопасности надежен и может продолжать служить стране, а от кого следует избавиться. Система эта была как минимум несовершенной, тем более что в контрольные комиссии проникали некоторые агенты и сотрудники ГБ. Но после того как удалось разгадать некоторые шифры и оперативные псевдонимы, начались разоблачения. В списке якобы агентов появились имена видных членов Форума и «Общественности против насилия», свежеиспеченных правительственных чиновников и руководящих работников средств массовой информации. Потребовалось целых восемнадцать месяцев на то, чтобы разработать законную, хотя и несовершенную, процедуру рассмотрения таких случаев[794], но первоначально не существовало ни юридических санкций, ни возможности судебной проверки, как не было и учреждения, которое контролировало бы этот процесс, и потому большинство обвинений против высокопоставленных лиц просто ложилось на рабочий стол Гавела. Некоторые из них были для него весьма болезненными, так как касались друзей и ближайших сподвижников. Гавел не уклонялся от решения этих проблем, но чаще всего предпочитал без лишнего шума предложить такому человеку добровольно подать в отставку, чтобы избавить его от публичного унижения или, принимая во внимание бурную атмосферу тех дней, чего-то худшего. Результатом таких решений был ряд встреч с глазу на глаз (в присутствии Иржи Кршижана), которых Гавел заранее боялся. Обычно за этим следовала отставка либо отказ от должности по состоянию здоровья или по личным причинам. Одни уходили тихо, другие клялись в своей невиновности, некоторые просили и плакали, иные же, нарушив достигнутую устную договоренность, впоследствии обвиняли президента в заговоре с политическими целями[795]. До первых демократических выборов, прошедших в начале июня 1990 года, все работники Канцелярии Президента Республики и большинство высокопоставленных правительственных чиновников подверглись люстрации и проверке настолько тщательной, насколько это позволяли имеющиеся неполные материалы. Однако история на этом отнюдь не кончилась.

Столь же трудным делом оказалась попытка координировать политический процесс с вершины политической пирамиды. После того как Гавел стал кандидатом на президентский пост, отказался как от неформального лидерства в Гражданском форуме, так и от еще менее впечатляющего звания его «представителя» и вместе с ближайшими соратниками по «Инициативной группе» (большинство которых в конце концов последовало за ним в Град), он – к известному недовольству своих прежних и зачастую давних коллег – отдалился от Форума[796]. Не вполне ясно, что именно побудило его так решительно отделить свой новый пост от той политической силы, которая его туда вознесла. Кое о чем говорит тот факт, что Гавел вместе с «Инициативной группой» помогал создавать в рамках Форума ряд новых комиссий и групп, «куда мы отправляли людей, мешавших нашим инициативам»[797]. Свою роль, видимо, сыграл совершенно иной, требующий много времени рабочий график президента, но главным, по всей вероятности, было то, что Гавел вновь поддался своему инстинкту объединителя. Как раньше, когда он выходил за границы диссидентского гетто, стараясь организовать более широкие неформальные структуры, из которых в итоге и вырос Гражданский форум, так и теперь он рассматривал свою роль как в первую очередь гражданскую и общенациональную. Он ставил себе цель стать президентом всех чехов и словаков, а не президентом Гражданского форума. При этом он не до конца сознавал, что тем самым отсекает себя от ресурса широкой поддержки и авторитета, которые обеспечивали ему, при всей своей разношерстности и низкой эффективности, Форум и «Общественность против насилия».