Брожение умов ширилось, прочность основ испытывалась снова и снова. Свою важную роль сыграла и музыка. На музыкальном фестивале «Братиславская лира», всегда бывшего синонимом приторной попсы, Гавел – три недели как освободившийся из заключения и неусыпно преследуемый на всем пути из Праги сотрудниками ГБ – проник 10 июня в отеле «Форум» в номер главной звезды фестиваля, американской фолк-певицы Джоан Баэз. Там они планировали сообща какие-то «бесчинства»[705], а потом Гавел ненадолго вернулся к своей давней роли рабочего сцены и отнес футляр с гитарой Джоан в концертный зал. Мало того: он еще и блеснул в роли второго плана, когда Джоан по-словацки сказала, что посвящает одну из своих песен, спиричуэлс «Swing Low, Sweet Chariot», «Хартии-77», Независимой мирной ассоциации и Петру Цибулке. Благодаря своему музыкальному слуху она смогла фонетически воспроизвести вступительное слово, которое Гавел записал на кассетный магнитофон, и направить внимание публики и свет софитов на драматурга прежде, чем телевидение успело вырезать это из трансляции, а ГБ приказала отключить микрофоны.

Первого августа небольшая группа писателей и переводчиков – из числа как диссидентов, так и «разрешенных» – собралась в легендарном доме Иржи Мухи, чтобы восстановить деятельность чешской секции ПЕН-клуба – международной писательской организации. Однако власти были заранее проинформированы о грядущем заседании, так что Гавела задержали еще по пути туда, из чего можно сделать вывод, что кто-то из участников не только организовывал это мероприятие, но и сотрудничал с органами. Некоторые официальные средства массовой информации, например, еженедельник Социалистической партии «Свободное слово», начали аккуратно нарушать границы дозволенного, и очень скоро выяснилось, что немедленной кары не следует[706]. Группа писателей, состоявшая в основном из видных диссидентов, включая Гавела, запросила разрешение на создание кооперативного издательства, которое выпускало бы в первую очередь их собственную литературную продукцию, по качеству значительно превосходящую все то, что публиковала едва не дюжина государственных издательств. Разрешение – до того, как все пришло в движение, – получено не было, но то, что просьбу не отклонили сразу же и эта бумага стала предметом вежливой, хотя и бесплодной переписки с властями, свидетельствовало как об утере верхами уверенности, так и о стремительно растущей силе оппозиции.

Следующего признания своих заслуг Гавел дождался 15 октября, когда на официальной церемонии во Франкфурте ему была присуждена престижная ежегодная Премия Мира немецких книготорговцев. Сам лауреат туда не приехал: власти запретили ему путешествия за границу; впрочем, из опасения, что его не впустят обратно в Чехословакию, он все равно отказался бы от поездки. Но проблему решил изобретательный директор «Книжного магазина Карела Чапека» Петр Когачек (очень скоро ставший послом), который взял на себя хлопоты по устройству альтернативной церемонии награждения в своем магазине. В отсутствие немецкого президента Рихарда фон Вайцзеккера и федерального канцлера Гельмута Коля атмосфера здесь была более непринужденной, чем на официальном мероприятии во Франкфурте, но тем не менее из виду ничего не упустили: хватало и подарков, и торжественных речей, включая и речь самого лауреата, в которой Гавел подчеркнул, что его впервые за двадцать лет «официально пригласил официальный директор официального книжного магазина»[707], а уж тостов наверняка было произнесено куда больше, чем на франкфуртской книжной ярмарке.

Гавеловская лауреатская речь, которую во Франкфурте зачитал актер Максимилиан Шелл, была посвящена «таинственной силе слова в истории человечества». Она начиналась со сравнения взрывной силы, присущей слову, произнесенному в условиях тирании, каковой является коммунистический режим, с относительной слабостью, незначительностью слова в странах либеральной демократии, таких, в частности, как Западная Германия. Гавел привел некоторые примеры исторических, освобождающих слов, сказанных в Чехословакии и в мире, а затем проиллюстрировал способность слова приносить страшный вред и зло в условиях нацистской Германии или Ирана под властью Хомейни. Подчеркнув, что люди сами решают, в дурных или хороших целях будут использованы те или иные слова, он перешел к рассуждению, несколько неожиданному для человека, посвятившего свою жизнь именно работе со словом: «Всегда стоит относиться к словам с подозрением и быть к ним внимательным <…>. Слово может быть смиренным, а может – надменным. И смиренное легко и непринужденно может превратиться в надменное, а вот слово надменное, высокомерное превращается в смиренное очень долго и с огромным трудом»[708].

Завершая речь, он пошел еще дальше, предостерегая от разлагающей силы слова властей предержащих, о которой блистательно писали Джордж Оруэлл и другие. Гавел говорил об ответственности и подразумевал при этом не только ответственность общества или ответственность политическую либо гражданскую, хотя она и может быть любой из них. Прежде всего он имел в виду наш метафизический долг: «Это задача нравственного порядка. И в этом смысле она уходит далеко за горизонт нашего мира, в неведомое, туда, где пребывает то самое Слово, что положило начало всему, и произнесенное не человеком»[709].

В преддверии очередной годовщины событий 28 октября режим прибегнул к испытанной тактике. Накануне к Гавелу, который всю предыдущую неделю чувствовал себя неважно и лежал в постели в своей пражской квартире, пришла полиция. Ольга, как всегда, была на страже и категорически отказалась открыть дверь без предъявления ордера на обыск или на арест. Двое молодых полицейских не знали, что им делать. «Впусти их, Ольга, – услышали они внезапно голос Гавела, который в пижаме выбрался из постели. – Им может за это влететь!»[710] Однако он вовсе не горел желанием снова вкушать прелести государственного гостеприимства и потому, получив неохотно данное полицейское согласие, укрылся в больнице «На Франтишку» в Старом Городе[711]. Это был компромисс, выгодный обеим сторонам, но особенно пациенту, который, по слухам, подружился там с одной из медсестер. На набережной перед больницей собралась кучка сторонников, кричавших «Да здравствует Гавел!» В тот же вечер в «Реалистическом театре» шел спектакль Res publica II в честь годовщины независимости, куда включили два отрывка из гавеловского «Праздника в саду». Десятитысячную демонстрацию на следующий день разогнали полицейские, накинувшиеся на толпу с дубинками, но никаких серьезных травм не было – возможно, благодаря присутствию журналистов и иностранных наблюдателей[712]. Среди них стояла, опираясь на фонарный столб перед отелем «Ялта» и покуривая сигарету, Ширли Темпл Блэк, легендарная ребенок-актриса, а теперь – американский посол в Праге.

Напряжение, висевшее в воздухе, становилось невыносимым. 9 ноября рухнула берлинская стена.

Прага в ту пору уже была заполнена представителями мировых СМИ, которые писали о всяческих второстепенных событиях, пропивая командировочные, выданные им их нетерпеливыми редакторами. Все знали, что вот-вот что-то произойдет, но никто точно не знал, когда именно. Чаще всего называлось 10 декабря, Международный день прав человека и первая годовщина первой разрешенной демонстрации, но до этого события оставался целый месяц. Гавел и его соратники планировали провести 10 декабря массовую демонстрацию на площади Палацкого. Однако время, прежде почти остановившееся, внезапно резко ускорилось. Никому не хотелось ждать так долго.

И уж точно не студентам. Для них больший интерес представляло 17 ноября – пятидесятая годовщина событий, случившихся в 1939-м. В тот день нацисты – в ответ на тихую демонстрацию, сопряженную с похоронами Яна Оплетала, который был тяжело ранен 28 октября на демонстрации по случаю годовщины установления чехословацкой независимости, а 11 ноября умер, – арестовали более тысячи чешских студентов, казнили девять предводителей студенческих организаций и до самого конца войны закрыли чешские университеты и другие высшие учебные заведения. Дата этого трагического события была присвоена возглавляемым и поддерживаемым коммунистами Международным союзом студенчества, который провозгласил его «Международным днем студенчества». Поэтому манифестация, объявленная в тот день официальным Союзом молодежи, но открытая для всех студентов, в том числе и для многих демонстрантов, участвовавших в Палаховой неделе, оказалась, так сказать, гибридной.

Неоднозначность события не предвещала того, что оно окажется решающей битвой. Диссиденты знали о готовящейся манифестации, но практически не принимали участия в ее организации и не предчувствовали, что она станет спусковым крючком революции[713]. Не то чтобы она как-то особо интересовала и Гавела, проводившего ту неделю в Градечке. По некоторым свидетельствам, в том числе и по его собственным, он уехал из Праги, чтобы своим присутствием не провоцировать излишнее насилие при подавлении демонстрации; кроме того, его не привлекала перспектива непременного дальнейшего задержания. Согласно другим рассказам, он хотел провести какое-то время наедине с Иткой, чтобы отметить ее день рождения[714]. Так или иначе, но из интервью, которое Гавел дал в Градечке за два дня до судьбоносной даты, следует, что свои надежды он связывал с манифестацией на площади Палацкого в День прав человека и не только выбрал для нее время (14–16 часов), но и разработал подробный сценарий. Однако его пришлось пустить в ход раньше, чем было запланировано.

Итак, вождь революции находился примерно в ста пятидесяти километрах от Праги, когда студенческая процессия, насчитывающая от десяти до двадцати тысяч человек[715], отклонилась от одобренного властями маршрута и превратилась в антиправительственную демонстрацию, участники которой время от времени скандировали лозунг «Да здравствует Гавел!» Студентов сначала окружили, а потом жестко атаковали спецподразделения сил правопорядка, которые на этот раз действовали с еще большей свирепостью, чем обычно. Сотни людей были избиты и десятки ранены, в том числе пожилые прохожие и наблюдавшие за происходящим иностранные корреспонденты[716]. Защитники прав человека получили информацию – как позже выяснилось, неверную – о том, что один студент погиб[717]. Это известие, о котором граждане Чехословакии узнали из сообщений зарубежных радиостанций, шокировало страну.

События следующих 72 часов являют собой одно из многих неоспоримых свидетельств того, что Гавелу принадлежала центральная роль как в оппозиционном движении, направленном против коммунистического режима, так и в процессе свержения этого режима. Хотя в событиях, ставших спусковым крючком революции, он лично участия не принимал – отчасти по личным причинам, отчасти потому, что изображение в хрустальном шаре оказалось нечетким (одним из замечательных свойств Гавела было то, что он никогда не играл в пророка) и революцию начали люди, моложе его больше чем на поколение, уже в понедельник он если и не контролировал ситуацию, то во всяком случае держал все ее нити в своих руках.

В субботу, в разгар суматохи, поднявшейся после кровавого полицейского нападения днем ранее, он приехал в Прагу, полнившуюся противоречивыми слухами об убитом студенте. Во второй половине дня примерно тысяча человек собралась на Карловой площади. Полиция не вмешивалась и даже не показывалась. Вечером Гавел и другие оппозиционные активисты встретились в «Реалистическом театре». Студенты объявили забастовку. К ним присоединились театры. Гавел же думал о том, как объединить эти разрозненные акции. Встреча продолжилась воскресным утром у него дома. Это был одновременно дискуссионный клуб и организационный комитет. Люди приходили и уходили. Гавел настаивал на термине «Гражданский». Ян Урбан, преподаватель истории, добавил «форум», вспомнив то ли античность, то ли мощный Neues Forum[718] в соседней Восточной Германии.

Окончательное рождение «Гражданского форума» произошло не в театре «На Провазку», а у его прежних конкурентов – в театре «Чиногерни клуб», – благодаря содействию Владимира Кратины (друга Кршижана) и его коллеги – актера Петра Чепека[719]. Гавел пришел туда уже под вечер, чтобы избежать задержания. Многие участники позднее говорили, что если бы режим в тот вечер решил обезглавить оппозицию, сделать это было бы очень дегко. Тем не менее непосвященным, включая десятки гебистов в штатском, рассаженных по неприметным машинам или нервно патрулирующих Вацлавскую площадь и соседние улицы, должно было казаться, будто люди – по одному, по двое-трое – просто идут в театр на спектакль. Однако никакого спектакля не было, то есть не было такого спектакля, который долго репетируют и потом сообщают в газетах о премьере. В зале собрались примерно сто человек, а на сцене сидела весьма разношерстная актерская труппа. Туда входили организаторы «Нескольких фраз» Иржи Кршижан и Саша Вондра, соученик Гавела в Подебрадах и видный деятель Чехословацкой социалистической партии, составной части Национального фронта Ян Шкода[720], Иржи Свобода, представлявший молодое поколение коммунистической партии и, как выяснилось позднее, ее искренний, хотя и не очень эффективный реформатор, неподражаемый и невероятный Йозеф Кемр, Милан Грушка, темпераментный горняк из угольных шахт на севере Чехии, и Петр Миллер, кузнец пражской ЧКД[721]. Вести собрание – с относительным успехом – пытался своим звучным голосом Радим Палоуш, философ, крестный отец Кампадемии. После примерно двух часов пылких, хотя и хаотических дебатов, в которых Гавел почти не участвовал, собравшиеся приняли заявление от имени Гражданского форума, составленное Гавелом в тот же день, но чуть раньше[722].

Тон этого заявления радикально отличается от тональности «Нескольких фраз». Он свидетельствует не только о гневе, вызванном бессмысленным насилием предыдущих двух дней, но и о возросшей уверенности оппозиции, которая выдвинула свои требования, одобренные более чем 40 000 подписантами «Нескольких фраз» и примерно дюжиной организаций и политических партий. В заявлении Гражданского форума выдвигалось сразу несколько требований: немедленные уступки со стороны президента Густава Гусака, скорейшая отставка Милоша Якеша, Яна Фойтика, Мирослава Завадила, Карела Гофмана и Алоиса Индры – пяти коммунистических руководителей, которые были «непосредственно связаны с подготовкой интервенции пяти государств Варшавского договора в 1968 г.», а также отставка коммунистических деятелей, ответственных за применение насилия в отношении мирных демонстрантов, независимое расследование этих событий и немедленное освобождение всех узников совести, включая задержанных демонстрантов. В поддержку этих требований Гражданский форум призвал к генеральной забастовке 27 ноября, которой требовали в том числе и студенты.

Людей, способных организовать встречу «Хартии-77» или общее заседание с другими группами оппозиционеров, было много. Существовали и те, кто мог мобилизовать актеров, студентов, коммунистов-реформаторов, а возможно, и профсоюзных деятелей. Но, безусловно, только Гавелу было под силу устроить полноценный спектакль с участием различных людей, придерживавшихся совершенно противоположных взглядов, да еще такой, где произносились бы экстравагантные монологи, – настоящее представление, совмещающее совершенную необходимость с полной абсурдностью. Гавел, по словам философа Ладислава Гейданека, был «углеродом»[723], химическим элементом, способным взаимодействовать со многими другими элементами ради образования соединения невероятной мощи и твердости, характеризующегося невероятными противоречиями, но в некий момент достаточно стабильного для того, чтобы произвести глобальные перемены.

Студенты и актеры уже участвовали в забастовке. Заявление, принятое на встрече в театре «Чиногерни клуб», было смелым шагом вперед, но еще не революцией. Существовало ясное понимание того, что требуется нечто большее, чем подобное заявление. Поздним воскресным вечером маленькая группка участников заседания в «Клубе» во главе с Гавелом укрылась в его любимом ресторанчике «На Рыбарне», чтобы разработать дальнейшие шаги. Так появилась «Инициативная группа», насчитывавшая никак не больше двенадцати человек, которая и стала движущей силой событий следующих недель и месяцев[724].

В понедельник днем плотину прорвало. Репортеры мировых СМИ, за прошедший год научившиеся считать по головам, сколько народу собралось на очередной митинг на Вацлавской площади, ждали там же с самого утра. Когда число демонстрантов – вместо привычных пяти, десяти или даже двадцати (весьма сомнительных) тысяч – достигло 150 000 да еще и продолжало увеличиваться, им оставалось только дать своим материалам заголовок: «Конец коммунизма в Чехословакии».