Бархатная

О том, были ли события ноября 1989 года, которыми закончилась коммунистическая эра, революцией, внутренним обрушением системы, обговоренным транзитом, келейным путчем либо чем-то еще, написаны тысячи страниц. Живой свидетель, однако, мог сделать единственный вывод: за исключением келейного путча, случившееся было всем вместе, чем-то совершенно уникальным, невероятно «бархатным» и неповторимым. Тем не менее нельзя упускать из виду и радикальный характер произошедшего, особенно глядя из сегодняшнего дня. Учитывая внезапную и резкую перемену общественного сознания в целом и сознания участников событий в частности, это была, безусловно, революция. То, что еще накануне было совершенно невозможным, на другой день становилось общепринятой точкой зрения. То, что представлялось неизменным и вечным («с Советским Союзом на вечные времена»), оказывалось лишь эпизодом. Люди за ночь избавлялись от своих страхов, своей «защитной окраски» и своих цепей. (Единственное, от чего избавиться было невозможно, это прошлое, – непреодолимое препятствие для строителей любого нового светлого будущего.) Благодаря революциям 1989 года за последнюю четверть века геополитические, экономические, культурные и психологические характеристики Центральной и Восточной Европы изменились до неузнаваемости.

Признать события 1989-го революцией необходимо еще и потому, что, оценивая политические революции, придавать слишком большое значение стереотипам вроде физических стычек и насилия – означает стать заложниками тех, кто пытается им (революционным событиям) противостоять. Стратегии оппозиционных движений во всем регионе были сходными и базировались на гражданских, ненасильственных, народных протестах. О том, будет или нет пролита кровь, принимали решение не революционеры, а исключительно представители власти, позволившие себе воспользоваться гигантскими аппаратами насилия, имевшимися в их распоряжении. Если бы чехословацкие коммунисты 24 ноября 1989 года осмелились применить против демонстрантов силу, как это произошло месяц спустя в Румынии, наверняка случилось бы кровопролитие, появились мученики, а произошедшее проще было бы трактовать как революцию; но вот насколько более революционными оказались бы последствия таких действий, вопрос спорный.

Вопреки возникшему задним числом ощущению неизбежности, не перестает изумлять тот факт, что события той осени никто не предвидел: ни кремленологи, гадавшие на кофейной гуще рассадки гостей во время первомайских торжеств на Красной площади и нагадавшие создание процветающей экономики, ни информационные агентства, тратившие огромные суммы на вербовку агентов, кражу секретов и просеивание через мелкое сито всех клише подцензурных СМИ, ни западные масс-медиа, которые отправляли своих самых способных молодых людей интервьюировать на удивление неразговорчивых номенклатурных «реформаторов» как будущих руководителей страны, ни западные дипломаты. Согласно телеграмме, отправленной из посольства Соединенных Штатов за неделю до ноябрьской революции, «население остается апатичным»[681]. Посол Ширли Темпл Блэк объясняла это «отвращением чехов к риску»[682]. Потому, мол, «рядовой человек, в отличие от представителей диссидентских и интеллектуальных кругов, несмотря на события в ГДР, относится к переменам с недоверием»[683]. Однако было бы несправедливо упрекать американских дипломатов в том, что они якобы пребывали в большем неведении, чем все остальные. Не менее ошарашенными случившимся и столь же не готовыми к нему оказались и – с одной стороны – коммунистические главари со всей их монополией на информацию об общественном мнении, которая поступала к ним от полицейских осведомителей, профсоюзов и от шпиков, подслушивавших болтовню в пивных, а с другой – диссиденты. В сентябре 1989 года Вацлав Гавел, находясь в ресторанчике «Пароплавба», выразил надежду в близости перемен, но добавил, что «мы, возможно, до этого дня не доживем»[684], хотя день этот настал всего через полтора месяца.

И это вовсе не было проявлением пессимизма относительно возможности перемен, потому что Гавел как раз всегда отличался оптимизмом и именно в то время изо всех сил старался эти перемены приблизить, – нет, просто он был глубоко убежден в непредсказуемости истории и в нелепости исторических пророчеств. «Люди, в полной мере готовые к поворотам истории, мне подозрительны», – написал он несколько лет спустя[685].

Однако времени он даром не терял. В тот день, когда его выпустили из тюрьмы, у него в квартире состоялась незапланированная вечеринка, на которую – наряду с привычными гостями из числа друзей Гавела и несколькими журналистами (среди которых был и тогдашний корреспондент «Тайм» Уолтер Исааксон) – пожаловал с поздравлениями Александр Дубчек[686]. В этот раз ни о какой посттюремной депрессии и речи не шло, и Гавел не вернулся в «гетто», состоящее из верных, но немногочисленных членов «Хартии-77». Широкий резонанс петиций с выражением протеста против его ареста и требованиями его освобождения заставил его «переключить скорость»[687]. Отдохнув после ночного празднования выхода на свободу, он отправился в излюбленный ресторан «На Рыбарне» на встречу с Сашей Вондрой, самым молодым из спикеров «Хартии-77» за всю ее двенадцатилетнюю историю, и Иржи Кршижаном, автором петиции за его освобождение и сценаристом, отец которого погиб, попав в жернова коммунистической юстиции. Впоследствии троица собиралась еще несколько раз, и апогеем этих встреч стало последнее стратегическое совещание в Градечке[688].

Двадцать девятого июня, менее чем через полтора месяца после выхода Гавела из заключения – а освобожден он был условно, так что за подобные действия его вполне могли вернуть за решетку, – они вместе со Станиславом Деватым, тем самым храбрым хартистом, кто прополз через поле на кладбище во Вшетатах, составили еще одну петицию под названием «Несколько фраз»[689]. Оглядываясь назад, мы видим, что это был весьма скромный список требований – куда более скромный, чем лозунги, звучавшие на январских демонстрациях того же года. Авторы документа призывали немедленно освободить политзаключенных, разрешить свободное проведение митингов и демонстраций, перестать преследовать любые независимые гражданские инициативы, ликвидировать цензуру, соблюдать права всех верующих, изучить угрозы окружающей среде, исходящие от всех запланированных крупных промышленных объектов, и – не в последнюю очередь – открыть дискуссию о чехословацкой истории, в том числе об эпохе сталинизма, Пражской весне и вторжении в 1968 году пяти армий Варшавского договора. Это был уже не глас вопиющих в пустыне диссидентов – это во весь голос говорило находящееся на своем подъеме гражданское движение. Петицию подписали 40 000 человек, имена которых ежедневно зачитывал по «Голосу Америки» его венский корреспондент музыковед Иван Медек, один из будущих глав канцелярии президента Гавела.

Надежды, что в этот раз власти отреагируют иначе, были одновременно напрасными и оправданными. Режим, который явно опасался новой еще более мощной волны демонстраций, не пошел ни на аресты, ни на чистки, ни на очередной шквал допросов (хотя десятки подписантов и были вызваны «для дачи объяснений»). Коммунистическое руководство, с одной стороны, не вняло призыву Госбезопасности привлечь к уголовной ответственности четверых инициаторов[690], но с другой – так и не осмелилось начать диалог с гражданским обществом. Его официальный рупор – газета «Руде право» – осудил петицию как антисоциалистический памфлет, призывающий к конфронтации; это было сделано в передовой статье «Кто сеет ветер»[691] – библейской коннотации заголовка редактор, по-видимому, не заметил. Режим решил разобраться с проблемой, cпешно устроив несколько «идеологических семинаров». Один из них состоялся 17 июля в Червеном Градеке неподалеку от Пльзеня. Генеральный секретарь коммунистической партии Милош Якеш намеревался, выступив там, дать правильные ориентиры партийным деятелям Западно-Чешского края. Но доклад у Якеша получился удивительно нелепым. Стремясь выставить себя сторонником перестройки, он сделал «серьезную» уступку частному предпринимательству, передав в частные руки какую-то «маленькую пивную», не приносившую государству никакого дохода, обвинил экологических активистов в пустой болтовне, призвав их «ну, там… собраться и пойти наконец очистить эту речку, помочь, а не устраивать демонстрации, ходить по площадям и попусту кричать». Затем, едва не расплакавшись, он так оценил ситуацию, в которой оказалась партия: «Мы, короче, с этим народом, это, соглашаемся, выполняем его волю, а не просто, ну, там, чтобы мы <…>, как эти <…> одни-одинешеньки…»[692] Разумеется, Якешу и в голову не могло прийти, что его подведет команда Чехословацкого телевидения, прежде всегда суперлояльного, однако запись выступления очень скоро была обнародована, и Якеш и его однопартийцы стали мишенями для нелицеприятных шуток, придававших смелости любому критику.

Когда подошла очередная годовщина 21 августа, режим подготовился к ней настолько основательно, что Гавел, находившийся под домашним арестом[693], даже призвал недовольных соотечественников в этот раз не выходить на улицы[694]. Тем не менее навстречу полицейским дубинкам и облаченной в полевую форму Народной милиции на Вацлавскую площадь вышли тысячи людей[695]. Было арестовано несколько демонстрантов, в их числе двое юных венгров, приехавших выразить свою солидарность. Одним из них был Тамаш Дойч, после революции – министр от партии Фидес в правительстве Венгрии, нынешний депутат Европарламента[696].

Для Гавела лично эта череда все более драматических событий, явно приближавшихся к кульминации, едва не закончилась ядовитой эпитафией. Лишенный возможности побыть в одиночестве в Праге или Градечке из-за неустанного интереса, проявляемого к нему согражданами, полицией и средствами массовой информации, он в конце августа отправился в поездку «по дачам», чтобы навестить разных «понимающих подруг», озабоченных его здоровьем и благополучием. В Градечке он оставил запечатанный конверт с инструкциями и маршрутом своего путешествия – на случай, если произойдет нечто неожиданное, к примеру, «если меня станет разыскивать Горбачев, которому срочно понадобится со мной поговорить»[697]. Вечером 2 сентября в одном из последних пунктов поездки Гавел был на вечеринке, устроенной после концерта запрещенной рок-группы «Ясна пака» («Проще простого»), временно вынужденной выступать под «безвредным» названием «Гудба Прага» («Музыка Прага»). Вечеринка проходила в Окроуглице неподалеку от Гавличекова Брода, на мельнице, принадлежавшей основателю группы Михалу Амброжу. Когда Гавел с подругой-художницей Вендулой Цисаржовской бродил в темноте по саду, он свалился в заброшенный желоб, полный грязной воды и гниющих сорняков. Выбраться оттуда ему никак не удавалось – бетонные стенки были очень скользкие, – так что он наглотался всякой дряни и уже представлял себе злорадные заголовки коммунистических газет, что-то вроде «Кончил, как жил»[698]; но тут появилась лестница, принесенная музыкантами, и его спасли. В дальнейшем, вспоминая об этом происшествии, он приписывал ему мистический смысл: «Уж если мне удалось выбраться из такого дерьма, я точно был избран для высшей миссии»[699].

Между тем в других странах происходили перемены огромных масштабов. Польское правительство еще весной пошло на переговоры в формате «круглого стола» с «Солидарностью» и заключило с ней ряд соглашений о разделении власти; в итоге независимое профсоюзное движение одержало на июньских выборах триумфальную победу[700]. В больших и маленьких городах Восточной Германии ширились протесты. Начиная с середины августа, множество граждан ГДР устремилось на Запад. Сначала нескольким сотням из них удалось преодолеть прежде несокрушимый железный занавес между Венгрией и Австрией. Затем сотни восточных немцев разбили нечто вроде лагеря в помещениях и саду посольства Федеративной Республики Германия в Праге, требуя свободного доступа в западные земли своей разделенной страны. В середине сентября в посольстве ежедневно укрывались около семидесяти новоприбывших граждан ГДР. 27 сентября их общая численность там достигла 1400 человек и возникла угроза гуманитарного кризиса[701]. После нескольких дней переговоров, наименьшую охоту участвовать в которых выказывало чехословацкое правительство, 6300 счастливых восточных немцев покинули Прагу в пяти поездах, оставив после себя сотни «трабантов» и «вартбургов», которые буквально за сутки разобрали на запчасти менее везучие чешские водители. В течение пяти дней за первыми уехавшими последовали еще около десяти тысяч восточных немцев. Для всех, кто видел происходившее собственными глазами, было ясно, что дальше это продолжаться не может. Железный занавес получал одну брешь за другой.

Проходя в тот вечер по Малой Стране, Гавел видел покидавших Прагу восточных немцев и толпы людей, которые восторженно приветствовали вереницу автобусов, увозивших счастливчиков из посольства ФРГ на вокзал, к свободе, и – словно бы в противовес этому – куда гораздо более длинные вереницы водометов, бронетранспортеров и грузовиков, набитых тысячами бойцов войск спецназначения, которые должны были заблокировать этот пражский квартал от мира, чтобы непосвященные не могли стать свидетелями унижения коммунистического режима[702]. Страх висел в воздухе, но – страх не граждан, а властей.

Назавтра у Гавела был день рождения, однако это был еще и день, когда норвежский Нобелевский комитет называл имя лауреата Нобелевской премии мира за 1989 год. Гавела номинировали несколько западных правозащитных организаций, и некоторые полагали его фаворитом. Опасаясь, что власти моментально лишат его связи с миром, он заранее записал свою беседу с Франтишеком Яноухом, которую предстояло обнародовать в случае его победы. Это интервью примечательно прежде всего тем, что в нем Гавел впервые, пусть и неохотно, допустил возможность, что «в случае необходимости» он согласен занять «какой-нибудь пост»[703]. Но интервью, обнародованное лишь спустя восемнадцать лет, не понадобилось. За полчаса до начала церемонии ее итог сообщило международное агентство «Рейтер». В тот год премию получил Нгагванг Ловзанг Тэнцзин Гьямцхо – четырнадцатый тибетский далай-лама. Гавел не мог, конечно, знать, что человек, которому отдал предпочтение Нобелевский комитет, станет его (Гавела) доверенным проводником по духовному миру, но все равно остался доволен. «По правде сказать, бывают моменты, когда моя личная, частная жизнь мне милее и ближе национальных интересов, и сегодня было именно так»[704]. Однако дело было не только в этом.

Как в те дни Гавел говорил любому, кто готов был его выслушать, он считал крайне важным рассеять иллюзии, будто перемены могут прийти лишь после благотворного вмешательства извне – и не важно, кто это будет: Горбачев с его перестройкой, давление Запада или Нобелевский комитет. Работа должна быть сделана дома!

Но в этот свой день рождения Гавел получил другой подарок, искренне его порадовавший. 7 октября «Руде право» в рубрике объявлений опубликовала поздравление «Фердинанду Ванеку из Малого Градека» с небольшим фото именинника. Твердыня перестала быть неприступной.