Выработать механизм распределения денег оказалось задачей еще более сложной, которую можно было поручить не кому-то «извне», а только лишь человеку, хорошо знакомому с потребностями оппозиции и условиями жизни отдельных диссидентов. Дух солидарности и взаимопомощи, царивший в среде хартистов, в известной мере упрощал идентификацию самых нуждающихся[613]. Куда сложнее было покрывать производственные расходы оппозиции: на самиздатскую издательскую деятельность, распространение готовых материалов, ведение документации и исследований, а также на отдельные оппозиционные культурные мероприятия. Разумеется, средства, собранные за границей, не могли покрыть все расходы оппозиционеров, связанные с их деятельностью, и в основном приходилось рассчитывать на собственные источники финансирования, однако помощь из-за рубежа была значительной и неоценимой[614]. Деньги не могли поступать из-за границы непосредственно на поддержку того или иного проекта, поскольку невозможно было указать какой-либо официальный адрес, по которому их можно было бы получить (а если бы такой адрес появился, то получатели без промедления подверглись бы уголовному преследованию), поэтому их можно было отправлять только в качестве дара, чтобы затем на месте заниматься распределением.

Хотя Гавел никогда не демонстрировал талантов менеджера, он тем не менее посвящал решению этой проблемы значительную часть своего времени. Благодаря шведскому каналу в Чехословакии возникли два распределительных «счета»: «Фонд гражданской помощи» и «Оперативный фонд». Задачей первого, который – как механизм поддержки семей политических заключенных – еще в 1979 году образовал КЗПП, но временно прекратил свою деятельность после того, как нескольких его членов арестовали и отправили за решетку, было выявлять гуманитарные ситуации, требующие немедленного вмешательства, и предлагать варианты распределения конкретных сумм среди нуждающихся. «Оперативный фонд», со своей стороны, забирал деньги у непрямых, временных получателей гуманитарной помощи и распределял их по отдельным проектам. Гавел играл ключевую роль в создании и работе этой системы и даже проиллюстрировал процесс на набросанной от руки схеме.

Гавел детально вникал в вопрос, в десятках писем просил увеличить помощь тому или иному получателю, вел и обновлял списки непрямых получателей, а также сообщал Яноуху о новых издательских и других проектах, заслуживающих поддержки. Он участвовал в создании правления обоих фондов, но сам в них не вошел, хотя и оставался основным контактным лицом Яноуха. Вот типичный пассаж, вышедший из-под пера этого большого писателя и горделивого стилиста: «А теперь давайте взглянем на прошлогодний список и отметим все предлагаемые изменения: EVERY MONTH (каждый месяц): мы внесли сюда исключительно людей, которые будут всю сумму или ее значительную часть передавать в оперативный фонд (но не они одни; в других категориях тоже есть те, кто часть или всю полученную поддержку станут передавать в ОФ). Итак, каждый месяц: Бенда, Вогризек, Литомиский, Братинка, Гавел, Гавлова, Кроупа, Добровский. (Лисова вычеркивается.) ШЕСТЬ РАЗ В ГОД: вычеркиваются Добровский, Кабеш, Кантуркова, Кроупа, Малый, Немцова, Опат, М. Палоуш, Српова, Татарка, Топол, Вацулик, Вогризек. Добавляются Шамалик, Лампер, Шустрова и А. Лисова. ЧЕТЫРЕ РАЗА В ГОД: вычеркиваются Гунятова, Коуржилова, Кршивакова, Скалникова, добавляются Кабеш, Кантуркова, Павличек, Пинц и Шабата»[615]. Список продолжается и дальше. Подобные регулярно отправляемые распоряжения за один только 1986 год содержат более 160 имен[616]. Судя по всему, самому Гавелу из этих денег не предназначалось ровным счетом ничего.

Вдобавок Гавел, точно мало ему было финансовых проблем, решил заняться еще и вопросами приобретения техники, хотя явно не обладал для этого соответствующими знаниями. Началось все с примитивных устройств типа диктофонов и магнитофонов, но потом к этому добавилось куда более сложное оборудование – видеокамеры и видеомагнитофоны для подпольного «Оригинального видеожурнала» (кодовое наименование «Ченек»[617]), которым заведовала Ольга, а также принтеры и компьютеры. Физик Яноух был для своего времени достаточно продвинутым пользователем, но вот блуждание Гавела по миру высоких технологий выглядело со стороны просто-таки комично. Оба они вступили в переписку по такому довольно сложному вопросу, как закладывать ли на жесткий диск или, наоборот, сохранять на внешнем носителе чешский алфавит в ранних версиях PC: «Если ты будешь посылать мне компьютер, то мои друзья-специалисты очень просят, чтобы чешский алфавит был на жестком диске, а не в EPROM. Если это тебе будет трудно, то мы здесь сделаем это своими силами. В прошлый раз пан Б. самолично влез в EPROM, чтобы извлечь чешский алфавит, чем он был очень горд, однако компьютер, как я понял, все-таки сломал. По крайней мере, вывел из строя большую часть его функций. Мы думаем, как это починить, а пана Б. я прошу вернуть EPROM в первоначальное состояние. Передаю то, что мне было сказано, и совершенно не понимаю, что это значит»[618].

Переписка с Пречаном малоинформативна в том, что касается денежных вопросов и техники, но зато важна как источник информации о распространения идей «Хартии». Пречан, ответственный, скромный и дисциплинированный историк, упорядочил несколько хаотичную продукцию диссидентов, каталогизировал и архивировал тексты и методично рассылал их по эмигрантским периодическим изданиям и издательствам – «Сведецтви» Павла Тигрида в Париже, «Листы» Иржи Пеликана в Риме, «Патерностер» Збынека Бенишка в Вене, «68 Паблишерз» Йозефа Шкворецкого в Торонто. Гавел и Яноух поддерживали также связь с не совсем однозначным журналом «Палах Пресс» Яна Кавана, занявшего позднее пост чешского министра иностранных дел; это издание способствовало распространению сведений о диссидентском движении, но несколько раз оказалось замешано в истории с утечкой информации. Каван, активист левого крыла британской лейбористской партии и Европейской кампании за ядерное разоружение (END), в то время не один раз посетил Прагу под чужим именем, что всеми расценивалось как нечто невероятное.

Пречан, который сначала жил в Ганновере, а позже перебрался значительно ближе к чехословацкой границе, в Шайнфельд, был также доверенным лицом Гавела, первым его иностранным читателем и почтальоном. Они обменялись более чем двумя сотнями писем, но кроме того, Гавел рассылал с его помощью свои эссе, документы «Хартии», лекции, пьесы и магнитофонные кассеты с записями ответов на вопросы журналиста Карела Гвиждялы, из которых впоследствии выросла книга «Заочный допрос». Также он отправлял Пречану свою личную почту – для дальнейшей ее пересылки десяткам друзей и знакомых за границей – и ответы на вопросы, задаваемые ему огромным количеством западных журналистов.

Переписка Гавела с Пречаном и Яноухом – это свидетельство его участия в масштабной и хорошо продуманной подпольной операции. И хотя его личные нужды в основном ограничивались желанием максимально расширить круг своих читателей и театральных зрителей, к которому внезапно добавлялись просьбы прислать те или иные специи и музыкальные записи, в письмах содержится множество призывов поддержать диссидентов и их семьи, просьб о помощи в экстренных случаях и заверений в уважении к людям, вовсе не входящих в круг его поклонников.

Однако Пречан и Яноух не были только посредниками и архивистами, собирателями и хранителями материалов. Живя за границей, они имели возможность наладить для Гавела обратную связь и передать ему критические замечания: дома хартисты стремились избегать взаимной критики, чтобы не давать этим оружия противнику. Однако обратная связь была крайне необходима. Последние семь-восемь лет Гавел и большинство других диссидентов встречались довольно часто, но вот вне собственного круга их контакты были весьма ограниченными. Кроме того, Гавел не выезжал за рубеж уже целых семнадцать лет. Его ненасытный книжный голод и неутолимая тяга к иным источникам информации, толпы гостей в Градечке и ежедневный, сопряженный с шумом глушилок, ритуал впитывания радионовостей «Голоса Америки» и «Свободной Европы» не могли заменить личного опыта. Когда Яноух сообщил, что некоторые гавеловские тексты и эссе слишком объемны для публикации даже в самых симпатизирующих ему периодических изданиях[619], Гавела, который никогда не слышал ни о саунд-байтах, ни о датапойнтах, разъярила поверхностность западных средств массовой информации, и он отказался менять свои тексты. «Вот что я скажу – какое мне дело до их бизнесов? Какое мне дело до того, что им лень прочитать больше, чем 10 страниц? Какое мне дело до их сраного западного кризиса сознания, их неумения сосредоточиться, их кризиса времени, их информационного взрыва и вообще всего этого? Ведь единственное, что я со всей этой своей тюрьмой, слежкой, издевательствами с утра до вечера, тотальной правовой неопределенностью, невозможностью передвигаться и т. д. <…> для себя с боем выбил – это какая-никакая свобода. Я нахожусь в ситуации, когда могу писать, что хочу. И что, мне теперь эту свободу надо кастрировать?»[620] Когда средства массовой информации в силу необходимости сокращали его эссе, чтобы приспособить их к своему формату, как случилось, например, с «Политикой и совестью» Гавела[621] в «Солсбери Ревью» Роджера Скрутона (эссе было написано в качестве благодарственной речи за присуждение звания почетного доктора в университете Торонто, где ее за Гавела прочитал Том Стоппард), Гавел протестовал против такой «цензуры» и поклялся никогда больше не дать Скрутону ни единого текста для публикации[622]. Однако пару недель спустя Гавел смягчился и неохотно допустил, что Скрутон, возможно, в чем-то был прав[623]. Вопреки стараниям Пречана и Яноуха сложности тем не менее оставались, и у Гавела выработалось стойкое недоверие к СМИ.

Серьезнейшей проблемой для Гавела и идеологически разнородной «Хартии» была проблема политического включения в международный контекст. В этом нимало не помогали ни борьба за душу «Хартии» между столь же разнородными эмигрантскими группами – от антикоммунистических атлантистов, окружавших Павла Тигрида в Париже, от мюнхенских радиостанций, андеграундного «Нахтазила» в Вене и группы еврокоммунистов, окружавших Иржи Пеликана в Риме, до радикальных «товарищей» в Лондоне и многих других. Один из крупнейших внутренних раздоров начался, когда «Хартия» решила зарегистрироваться для участия во Всемирной ассамблее «За мир и жизнь против ядерной войны»[624] – впечатляющего мирового шоу, устроенного в Праге в конце июня 1983 года. Процесс приема заявок напоминал гротеск: члены организационного комитета, увидев двух спикеров «Хартии», которые пришли регистрироваться, сбежали и заперлись в своих кабинетах[625]. Было совершенно не удивительно, что вместо приглашения на ассамблею ответом на этот безрассудный поступок диссидентов стал вызов на допрос в ГБ. Тем не менее нескольким хартистам, включая и Гавела, не успевшего пробыть на свободе и трех месяцев, удалось встретиться 23 июня в пражском парке «Гвезда» с несколькими делегатами и наблюдателями. Как и было заведено на конференциях о мире, хартистов там атаковали десятки служителей правопорядка – и переодетых, и в форме. Они толкали и оттесняли непрошеных гостей, отбирали у них документы и фотоаппараты, а также угрожали как чешским, так и зарубежным участникам, среди которых были социал-демократы, члены различных течений французского движения за мир, немецкие «зеленые» и два активиста британского Движения за ядерное разоружение. Гавела эта история, ставшая хорошей рекламой для «Хартии» и плохой для режима, скорее обрадовала, но радость его поуменьшилась, когда выяснилось, что освещавшие ее западные СМИ сделали акцент на участии «зеленых», которые тогда еще считались радикалами, возможно, связанными с террористическими организациями.

Этот инцидент и последовавшее за ним заявление «Хартии», а также ответы Гавела на приглашения от самых разных пацифистских организаций привели к тому, что внутри «Хартии» развернулась ожесточенная дискуссия. Марксисты-реформаторы – такие как Ярослав Шабата – были очень довольны; участников западноевропейского движения за мир они полагали своими естественными, хотя и не разделяющими коммунистических идей союзниками. Консерваторы же, возглавляемые Вацлавом Бендой, ужасались. Сближаться с людьми, которые считались на Западе «полезными идиотами» Советского Союза, было для них делом невозможным.

Споры продолжались несколько лет. Гавел прилагал огромные усилия для выработки некоего консенсуса. Выражая, с одной стороны, понимание и симпатию в отношении глобальных устремлений этих движений, что не представляло для него никакой сложности, он вместе с тем всячески избегал отождествления с их конкретными позициями по жгучим вопросам. Гавел предложил идею составления «Хартией» документа о мире, однако Бенда, бывший в то время одним из спикеров, ее отклонил. В конце концов Гавел, отчасти с подачи Пречана, решил высказать свое собственное отношение к этой проблеме в статье под заглавием «Анатомия одной сдержанности»[626].

В тексте, который в основе своей посвящен определению границ, Гавел объясняет, почему чешский диссидент, не говоря уже о рядовом гражданине ЧССР, никогда не сможет полностью солидаризоваться с целями и лозунгами западного движения за мир. Асимметричность ситуации, когда молодой борец за мир на Западе может свободно критиковать ядерное оружие или ракеты на территории Североатлантического блока, в то время как миролюбивый человек в стране социализма получит за то же самое похвалу, однако окажется под угрозой ареста, если решится критиковать ракеты своей страны, обозначала серьезную проблему: люди по восточную сторону железного занавеса опасались собственных властей больше, чем любой возможной угрозы с Запада.

Альтернативный стиль жизни и риторика многих «зеленых» и других участников ассамблеи, соответствовавшие тезису Гавела об общем кризисе западной цивилизации, его – в отличие от Бенды – совершенно не отпугивали. С другой стороны, он прекрасно понимал, что в данной конкретной битве эти активисты, особенно те из них, кто выдвигал идею одностороннего ядерного разоружения (что в его глазах было равносильно самоубийству), служат не свободе и демократии, а – пускай даже неосознанно – чему-то зловещему. Ему претило лицемерие представителей западного движения за мир, которые осуждали действия Соединенных Штатов во время Вьетнамской войны, но ни словом не обмолвились о том, что как раз тогда Советский Союз начал кровавую оккупацию нейтрального Афганистана: «Действительно: что можно подумать о всемирном и даже европейском движении за мир, не имеющем представления о единственной войне, которую ведет сейчас европейское государство? Аргумент, что атакованная страна и ее защитники пользуются симпатиями западного истеблишмента и потому не заслуживают поддержки левых сил, своей невероятной идеологической ангажированностью может вызвать только одну-единственную реакцию: тотальное омерзение и чувство бесконечной безнадежности»[627].

Но одновременно Гавел восхищался молодыми людьми, «которые посреди сложившегося общества потребления выбирают не примитивную заботу о собственном благе, а заботу о судьбе мира»[628], хотя и не разделял полностью их взгляды. Наконец, как он ясно дает понять в своем эссе, «причина опасности войны – это не оружие само по себе, а политические реалии <…> разделенной Европы и разделенного мира»[629], и «единственно осмысленный путь, ведущий к истинному миру в Европе, а не просто к некоему состоянию вооруженного перемирия или “невойны”, это путь коренного изменения политических реалий, начало которому кладет нынешний кризис»[630]. По его мнению, не совпадавшему с мнением представителей западного движения за мир, истинная угроза заключалась не в нарушении напряженного статус-кво холодной войны, а как раз в его сохранении, так как «без свободных, полных достоинства и полноправных граждан нет свободных и независимых народов. Без мира внутреннего, то есть без взаимного мира между гражданами и между гражданами и государством, нет гарантий мира внешнего: государство, игнорирующее права и волю своих граждан, не может гарантировать, что станет уважать волю и права других людей, народов и государств»[631].

Политика – это зачастую игра совершенно поразительных компаньонов. Мир в своей истории повидал немало причудливых коалиций, циничнейших браков по расчету и тех печальных случаев, когда слепой вел слепого. Но здесь был диссидент, даже не политик, который намеревался пожертвовать краткосрочным успехом, связанным с тактическим союзом, ради принципиального изменения ситуационной логики. Он никогда не получил от «зеленых» ничего, кроме вымученных изъявлений восторга, и ему так и не удалось избежать критики со стороны коллег-диссидентов, обвинявших его в опасном сближении с «врагами наших друзей». Но он все равно стоял на своем, отчасти еще и потому, что большинство мейнстримных политиков Запада – и, в частности, в Германии – по-прежнему поклонялось богам Détente и Ostpolitik[632] и предпочитало не выказывать симпатии к оппозиции в коммунистических странах.

Налаженная Пречаном ненавязчивая обратная связь помогала Гавелу замечать те моменты, когда он или его коллеги-хартисты проявляли непоследовательность в своих взглядах либо занимали контрпродуктивную позицию. Время от времени, признавал Пречан, ему приходилось «ступать по минному полю» – когда происходили встречи, а то и стычки известных и рядовых диссидентов. В одном письме[633] он касается вопроса о диссидентском «промискуитете» и цитирует послание с критикой в адрес Иржи Немеца, который «бросил семерых детей и, по крайней мере, двух жен», и Иржи Динстбира, «бросившего якорь уже, кажется, у пятой женщины». Пречан не упоминает Гавела напрямую, но не скрывает своей озабоченности. Он осознает разницу между средой диссидентов, для которых интимные отношения являются, можно сказать, «единственной областью свободы», и средой эмигрантов, где чаще всего наблюдается «укрепление связей между супругами», а «неверность либо охлаждение одного из партнеров воспринимается другим как жизненная катастрофа»; его прежде всего заботила опасность того, что различные скандальные истории могут быть использованы против диссидентов их врагами. И угроза подобного развития событий не была лишь гипотетической. Ряду диссидентов следователи во время допросов напоминали об их супружеских изменах или сексуальных предпочтениях, а иногда даже предъявляли фотографии, магнитофонные записи или кинопленки, шантажируя всем этим, чтобы склонить к сотрудничеству. Одна из самых известных историй такого рода – проведенный дома у Людвика Вацулика обыск, в ходе которого были обнаружены эротические фотографии его самого и его любовницы, сделанные вдобавок на кладбище; гебисты угрожали их обнародовать в случае отказа от сотрудничества. Вацулик, как, собственно, и сам Гавел, решил проблему «жизни не по лжи», рассказав все жене и предав историю огласке. Государственная безопасность тем не менее угрозу сдержала: фотографии были опубликованы, причем в солидном женском журнале «Кветы».

Как ни сложно оказалось для Вацулика, Гавела и других соотносить свои публично отстаиваемые моральные принципы с частной интимной жизнью, это была лишь часть проблемы. Они не только не имели честолюбивых планов становиться – в пуританском понимании – нравственными образцами, но сомневались даже в том, стоит ли им вообще превращаться в «светочей» оппозиции. В «Чешском соннике» Вацулик рассказывает свой сон о том, как к нему прибегает Иван Клима с известием, что все переменилось: Когоут прилетает из Вены, Гавела выпустили из застенков, а Вацулик должен поскорее отправляться в редакцию возобновленных «Литерарних новин». Вацулик отказывается от этого предложения с заметным облегчением: «Что, обстоятельства изменились? Отлично, наконец-то мне нет до них никакого дела!»[634] Гавел тоже неоднократно, хотя и тщетно говорил о горячем желании укрыться от света софитов, свернуть общественную деятельность и заняться писательским трудом, который он полагал своим истинным призванием. «Парадокс в том, что мое основное желание – это забиться в Градечек, чтобы писать пьесу и чуть отдохнуть от диссидентства, но как раз все эти издевательства и не дают моему плану осуществиться, а ведь полиция бы так его приветствовала. Трудно приходится. Мне сейчас нужно писать предисловие к заграничному изданию “Чешского сонника”, и я, пока размышлял об этой книге, понял вдруг, помимо прочего, одну вещь: до чего же трогательно и изящно проводит Вацулик через всю книгу мысль о том, как хочется ему скинуть с себя роль диссидента, и о том, как это ему решительно не удается: он вечно собирает какие-нибудь подписи и вечно занят тем, что делать был не намерен. Создается ощущение, будто не только человек выбирает для себя роль, но и роль выбирает его, даже не то чтобы он выбирал ее – он в нее попросту проваливается. Общая тема, да»[635].

Эта тема и впрямь была центральной. Гавел развил ее в предисловии к книге Вацулика – возможно, лучшему роману, написанному в диссидентской среде: «Чешский сонник» является «романом о неудавшемся бунте человека против собственной роли, романе о борьбе с этой ролью, борьбе, ведущейся из-за стремления противопоставить ей немного независимости и частной жизни»[636]. Вряд ли Гавел не осознавал, что эти слова относятся и к нему самому. Однако в отличие от Вацулика, который, верный своему сну, после Бархатной революции отказался от участия в общественной жизни, чтобы писать разные – глубокие, озорные, трогательные, бунтарские, а то и по-настоящему безумные – романы и фельетоны[637], Гавел оставался пленником своей роли не только до конца коммунистической эпохи, но и много лет спустя.