Процесс перестройки в Советском Союзе вдохновил Гавела на создание следующей пьесы, получившей название «Реконструкция». При ее написании драматург придерживался заведенного порядка, продиктованного как боязнью внезапно выйти из состояния творческого подъема, так и необходимостью побыстрее закончить рукопись и спрятать ее до очередного обыска. Первая версия была написана за пять дней – в Праге; позднее, за следующие проведенные в Градечке пять октябрьских дней 1987 года, он пьесу отредактировал, начисто перепечатал на машинке и начитал на магнитофонную кассету.

Как и ряд предыдущих творений Гавела, «Реконструкция» рассказывает о бесплодных попытках реформировать нереформируемую систему. Архитекторы и планировщики, получившие задание перестроить маленький городок, поначалу чувствуют угрызения совести, потому что к ним приходят несколько местных жителей и жалуются на то, что их выселят из старых, но уютных домов в современный, однако отвратительный спальный район. Пока реконструкторы решают свои моральные дилеммы (причем некоторые даже выражают сочувствие протестующим гражданам, хотя им и грозит за это наказание), наверху происходит резкая смена политики. Традиции и разнообразие теперь приветствуются, а от перестройки городка отказываются. Архитекторы радостно бросаются переделывать чертежи, но… их радость оказывается преждевременной: система возвращается к прежней консервативной политике. Пьеса заканчивается трагедией: один из реконструкторов в приступе отчаяния прыгает с замковой стены и разбивается насмерть. Гавел снова верен себе: самоубийца – это не разочаровавшийся в своих ожиданиях фанатик и не обуреваемый сомнениями реформатор, а здравомыслящий реалист Кузьма Плеханов[653], никогда не питавший никаких иллюзий. Плеханов – единственный персонаж пьесы, чье поведение в отношении остальных героев более или менее мотивировано, и потому о нем можно сказать, что, поскольку он живет в правде, хотя и дурно пахнущей, он и есть тот единственный, кто «имеет право на смерть»[654]. Посыл пьесы, в духе гавеловских эпиграмм, звучит так: «Если уж мы должны умереть, так, может, нам до того позволено хотя бы пожить?»[655] Пьеса, действие которой разыгрывается в замке, и урбанисты (те же землемеры, но чуть более активные) – ее главные персонажи – это, возможно, подсознательный привет от Гавела Кафке: «Есть цель, но нет пути; то, что мы называли путем, – это промедление»[656].

Может показаться, будто в промежутке между печальными кафкианскими глубинами «Реконструкции» и перспективой того, что Гавел вскоре и сам станет «институцией», теряется его типичный юмор. Однако в действительности восхождение к вершинам лишь взбадривает его склонность подмечать повсюду абсурдное и достойное осмеяния. Его написанная в 1987 году «Свинья, или Охота Вацлава Гавела на свинью» (Prase, aneb Václav Havel’s Hunt for a Pig) возникла из попытки порадовать Ольгу в день ее рождения (на который она пригласила свое Библиотечное общество взаимопомощи – «Гробка»), устроив традиционный забой свиньи с обязательным последующим пиром. Попытки Гавела найти в соседней деревне Влчице нужное животное (что в коммунистической Чехословакии оказалось делом нелегким) привели к тому, что сельчане составили заговор с целью поводить беспомощного писателя за нос и взвинтить цену свиньи до небес. Гавел, который к тому времени уже привык делать заявления по любой проблеме для мировых медиа, пересказал эту историю в виде фиктивного интервью, якобы данного им репортеру известнейшего мирового агентства. Он терпеливо отвечает на серьезнейшие, но при этом совершенно тривиальные вопросы о подробностях поиска свиньи, точно перечисляет всю последовательность действий, говорит о том, как реагировали на происходящее герои истории… – причем выдерживает тон, что годился бы для повествования о решающей схватке с режимом. И только когда репортер в конце спрашивает: «Что вы думаете о господине Горбачеве?», лидер чехословацкой демократической оппозиции отвечает: «Иди в жопу!»[657]

Но вот перестройка все же потихоньку добралась и до Чехословакии. В декабре 1987 года партийное руководство решилось сместить президента Гусака – символ нормализации и стагнации – с поста генерального секретаря партии, заменив его Милошем Якешем. Не то чтобы это был заметный шаг вперед. Якеш был одним из самых бесцветных и одновременно самых твердолобых и неумных аппаратчиков высшего партийного эшелона. Он крепко держался в седле с тех пор, как в качестве председателя контрольно-ревизионной комиссии партии руководил чистками после 1968 года. Ничто не свидетельствует о том, что он взялся за порученное ему дело, горя энтузиазмом и идеологическим рвением, но ничто не указывает и на то, что его сдерживали какие-то нравственные барьеры. Именно это в нем и пугало больше всего. Можно было представить, как он сидит и составляет списки для отправки в концлагерь. Кстати, эта воображаемая картина оказалась не такой уж далекой от правды. После Бархатной революции в архивах были обнаружены документы об «Операции Норберт» – плане интернирования, а то и чего-то худшего, тысяч «враждебных элементов» в случае «чрезвычайной ситуации». Имя Вацлава Гавела стояло в списке одним из первых.

Но Гавел, разумеется, ничего о списках не знал, а если бы и знал, вряд ли бы это его остановило. Все вокруг наконец-то пришло в движение. Общая пассивность сменялась чем-то куда более привлекательным. «Островки позитивного отклонения» увеличивались, сливались воедино и множились. Чем усерднее власти пытались вытеснить независимые группировки из общественного пространства, тем активнее последние создавали собственное параллельное пространство.

Каждый июль с начала восьмидесятых годов на берегах лесного пруда неподалеку от южночешской деревушки Горносин собиралась неприметная компания молодых людей и семейных пар среднего возраста – с детьми, кошками и собаками. Они устроили там лагерь, где кроме палаток имелись еще два деревянных сруба, служившие кухней и складом. (Время от времени в этом лагере поселялись пионеры из Волыни, что служило прекрасной ширмой для властей.) Туда часто приезжали психологи и психиатры, работавшие в разных специализированных больницах; первоначальная цель – до того, как тон там стали задавать семейные пары и дружеские компании, – состояла в том, чтобы создать нечто вроде сообщества для тренинга терапевтов. За несколько лет группа, насчитывавшая в выходные дни не менее сотни душ, превратилась в своеобразную биржу для обмена самиздатской литературой и инкубатор петиций и писем протеста. Днем в лагере проводились «подрывные» семинары, а по ночам его обитатели предавались еще более подрывному музицированию вокруг костра. Примерно в то же время на западе Словакии, в Кисуцах, возникло похожее товарищество словацких интеллектуалов, художников и музыкантов, расцветшее пышным цветом в еще более примитивных условиях (одним из преимуществ обоих мест было отсутствие электричества и телефонной связи, что сводило к минимуму риск прослушивания); программы сообществ были очень схожи. Со временем обе группы объединились и создали общефедеральную сеть дружеских контактов, существующую и по сей день. Интеллектуальный потенциал этой сети потрясал воображение. В сообщества входили известные психологи и психиатры, певцы и композиторы, драматурги, писатели, философы, переводчики, а после 1989-го к ним присоединились и несколько министров, лидеры партий, депутаты и сенаторы, а также парочка послов[658].

Именно в Горностин и привезла однажды Итка Воднянская своего небезызвестного друга. Случилось это в июле во второй половине восьмидесятых годов. В тот день в огромном военном ангаре, по крыше которого колотили струи жуткого ливня, Гавел почтил присутствующих лекцией о естественном союзе между диссидентами восточного блока и выступающими против западноевропейского истеблишмента политическими группами, в частности, немецкими «зелеными». Хотя в группе было несколько экологических активистов, которые только что организовали протест против запланированного строительства плотины Габчиково-Надьмарош, публике подобные рассуждения показались неприемлемыми, и она весьма шумно сообщила об этом оратору. К тому времени Гавел уже успел привыкнуть к более теплому приему и дома, и за границей, однако он никогда не уклонялся от интересной интеллектуальной дискуссии, поэтому вернулся туда снова. В 1990 году, уже как президент, он приехал в сопровождении двух машин с охранниками, стерпел водружение над его палаткой президентского штандарта и затеял разговор о рифах и ловушках новой конституции, которую как раз намеревался предложить. Встретили его слова не менее бурно, чем тем июльским днем[659].

Оппозиционное движение во главе с «Хартией-77» тоже росло и ширилось. Двое оппозиционных журналистов – Иржи Румл и Рудольф Земан – попросили разрешить им издавать «Лидове новины», чтобы продолжить традицию этой довоенной либеральной ежедневной газеты, а когда – что не было неожиданностью – в просьбе им отказали, все равно взялись за издание. Группа более молодых – и более радикальных – диссидентов, костяк которой составляли Иван Лампер, Виктор Карлик и Яхим Топол, начала выпускать андеграундный «Револьвер Ревю»[660] – модернистский коллаж: искусство, поэзия и комментарии. Активисты из среды мирян-католиков, одним из которых был Аугустин Навратил (его усилия были вознаграждены заключением в психиатрическую клинику в Кромержиже, и это лишь один из сложно доказуемых случаев использования медицины в карательных целях, практиковавшегося в годы нормализации), потребовали самостоятельности церкви и ее отделения от государства в петиции, подписанной более чем 600 000 верующих[661]. Стали расправлять плечи и официальные церковные структуры, возглавляемые примасом чешской католической церкви кардиналом Томашеком.

Вацлав Гавел не играл и не мог играть центральной роли во всех этих событиях. Однако, оглядываясь назад, поражаешься тому, в скольких из них он участвовал – или непосредственно, или как вдохновитель, зритель, друг. Он был точно паук, ожидающий своего часа посреди сплетенной им паутины.

Чем дальше, тем чаще покидал он свое «гетто», чтобы посетить театры, концерты и вернисажи, подгоняемый как своим вечным неизбывным любопытством, так и явным стремлением переступать границы. Где бы он ни появился, его встречали заговорщицкие улыбки и любители автографов. Больше всего ему нравилось бывать в музыкальном клубе «На хмелници», где играли в основном альтернативную музыку и собиралась соответствующая публика. Он даже ходил на концерты и спектакли под открытым небом в пражском парке Стромовка. Во время таких вылазок он иногда спрашивал меня: «Ну что, будешь сегодня моим телохранителем?» Отлично зная, как плохо я гожусь для подобной роли, он имел в виду, что рядом с ним должен быть человек, который, если что-то случится, сообщит об этом Ольге и «миру».

Изменение его политического веса можно было понять и по уважению, проявляемому к нему в самых неожиданных местах и самыми неожиданными людьми. В конце 1988 года, разговаривая по телефону с находившимся в Вене Карелом Шварценбергом, он описал, что произошло, когда к нему с Ольгой приехала в гости родня из Словакии. «Пить в доме было нечего, и я взял кувшин и отправился за пивом за угол, в “Рыбарну”. Но полицейский, дежуривший в тот вечер возле нашей квартиры, остановил меня словами: “Пан Гавел, я знаю, что у вас дома гости и что это не имеет отношения к политике. Так что вы останьтесь с ними, а я сам принесу вам пиво”». Шварценберг добавляет, что именно в тот момент он понял, что режиму конец[662].

Примерно в это же время сам Гавел тоже должен был уже осознать, что для него настало время необратимого превращения из драматурга и диссидента в политика. Спустя год Гавелу все еще делалось не по себе от мысли, что ему предстоит возглавить государство, однако нельзя сказать, что он был совсем не готов к этой роли.

Летом 1988 года ему в очередной раз захотелось навести порядок в вещах, и он написал – скорее для самого себя – «Опись моего письменного стола». Там лежали две рукописи других авторов, которые он обещал прочесть, стопка чистой бумаги, где на верхнем листочке значился список коротких текстов, которые он обещал написать еще до возвращения в Прагу, какие-то канцелярские принадлежности, пара писем, ожидающих ответа, в том числе – послание от Тома Стоппарда, и последний номер самиздатских «Лидовых новин». «Это все. Если кто-то, судя по этому списку, пришел к выводу, что я больше чиновник, чем писатель, то этот вывод совершенно верен. Здесь явно не хватает вороха набросков моей будущей пьесы, и я жалею об этом больше, чем кто-либо другой»[663].