Игра в кошки-мышки перед избранной публикой продолжилась в ноябре, когда Гавел организовал международный симпозиум «Чехословакия-88» в ознаменование нескольких важных годовщин этого года. О проведении симпозиума, назначенного на 11 ноября, он заранее уведомил власти[665]. Те на сей раз действовали избирательно. Во избежание международного осуждения они не тронули иностранных участников, в числе которых были издательница журнала «Ди Цайт» Марион Грюфин Дюнхофф, историк и журналист Тимоти Гертон Эш, ректор Копенгагенского университета Ове Натан, политологи Пьер Хасснер и Александер Смоляр, зато взяли под стражу чешских диссидентов, с которыми вышеназванные должны были встретиться. Гавел пришел на встречу, опередив так называемых правоохранителей буквально на два шага, и ему даже удалось объявить симпозиум открытым. Он успел еще сказать: «А теперь я арестован», – после чего на него набросились трое в штатском. Как заметил Хасснер, Гавел – организатор мероприятия – так и не получил возможности закрыть симпозиум, который тем самым, видимо, продолжается и поныне[666]. Было задержано не менее сорока диссидентов и историков, из которых половина провела в заключении все выходные – пока не уехали иностранные гости[667].
В то время Гавел уже привык к утомительному ритуалу четырех суток[668] в знакомой обстановке тюрьмы в Рузыне. Гораздо больше его возмутило то, что в ходе обыска у него дома гебисты конфисковали его драгоценный ПК, в связи с чем он написал протестующее письмо премьеру Адамецу. С присущим ему чувством абсурда он не преминул заметить: «…как следует из протокола обыска, сотрудники безопасности приняли за персональный компьютер его клавиатуру, сам компьютер назвали усилителем, а монитор оставили, сочтя его телевизором»[669].
Десятого декабря 1988 года образовалась первая заметная брешь в непроницаемой до тех пор системе. Эту дату, когда отмечается День прав человека в память о подписании Всеобщей декларации прав человека ООН в 1948 году, пять оппозиционных организаций выбрали для массового собрания граждан. После того как их заявка на проведение этой акции на Вацлавской площади была, как и следовало ожидать, отклонена, они подали другую заявку, требуя разрешения провести встречу на малоизвестной площади Шкроупа в районе Прага 3. Она, к всеобщему удивлению, была удовлетворена. Вероятно, этому способствовало и то обстоятельство, что из Праги тогда только что отбыл президент Франции Миттеран, который прорвал кольцо диссидентского гетто, пригласив Гавела и еще семерых оппозиционеров на завтрак во французское посольство.
По историческим меркам эта демонстрация была довольно скромной. На площади собралась, может быть, тысяча человек, и еще десятки стояли на прилегающих улицах. Организаторы оказались настолько слабо подготовленными к официально разрешенному мероприятию, что вместо звукоусиливающей аппаратуры им пришлось обойтись ручным мегафоном, работающим на батарейках. Людям в задних рядах трудно было разобрать призыв Гавела освободить политических заключенных или требования других ораторов покончить с монополией коммунистической партии на власть. Но и до них, передаваемый из уст в уста от стоявших вблизи возвышения, дошел главный смысл выступления Гавела: «Наша страна начинает пробуждаться от долгого сна»[670]. Гебисты в штатском, кучковавшиеся в великом множестве по периметру толпы, не имели такого преимущества, поэтому не оставили будущим историкам ни одной мало-мальски приличной записи полуторачасовой мирной демонстрации. Но сам по себе факт, что она вообще состоялась и, в отличие от многих своих предшественниц, не была разогнана силой, был важнее всего вышесказанного.
Это событие, которому чехословацкие средства массовой информации посвятили всего пару строк, тогда как на Западе оно вызвало обширные комментарии, транслируемые затем на Чехословакию «Голосом Америки» и «Свободной Европой», побудило обе стороны сделать свои выводы. В обоих случаях они оказались одинаково ошибочными.
Власти, по-видимому, полагали, что теперь, отдав символическую дань хельсинкским соглашениям и правам человека, они опять могут закрутить гайки – по меньшей мере до визита в страну следующего президента. Оппозиция же считала, что снисходительность, проявленная к демонстрантам, свидетельствует о возможном изменении отношения власти к реформам, ее слабости или о том и другом одновременно. Это стало предпосылкой неожиданно жесткого столкновения.
Шестнадцатого января 1989 года исполнялось двадцать лет со дня совершения одного из самых мужественных и самых отчаянных поступков в современной чешской истории: самосожжения Яна Палаха у памятника святому Вацлаву в верхней части одноименной площади.
За неделю до этой годовщины Гавел сообщил органам безопасности, что получил анонимное письмо, якобы написанное студентом, который намеревался почтить память Палаха, повторив его жертвенный акт. Гавел просил дать ему возможность в прямом телевизионном эфире попытаться отговорить потенциального самоубийцу от его замысла, но в конце концов вынужден был передать свое обращение через «Би-би-си», «Свободную Европу» и «Голос Америки», ведь враг народа не мог выступать в средствах массовой информации, контролируемых коммунистами, даже во имя спасения жизни людей.
Линии фронта были обозначены с самого начала. Оппозиция во главе с «Хартией-77» не скрывала, что собирается почтить память Яна Палаха, и подала заявку на проведение мирного собрания. Власти ясно дали понять, что публично отмечать годовщину они не позволят. Любые символы годовщины приводили госбезопасность в такую ярость, что она конфисковала даже посмертную маску Палаха в мастерской скульптора Олбрама Зоубека. Гавела органы дважды в течение недели задерживали и допрашивали, предупредив его и других видных хартистов о последствиях в случае, если они посмеют демонстрировать.
В воскресенье 15 января Вацлавскую площадь окружили отряды сил безопасности на бронетранспортерах, с водометами, немецкими овчарками и дружинниками из Народной милиции. Тем не менее на площадь прорвались около 5000 человек, скандировавших «Свободу, свободу!» Некоторые из них были задержаны, а несколько десятков, в том числе оператор западногерманского телевидения, избито[671]. Демонстранты выкрикивали «Да здравствует Гавел!», но на площадь сумел попасть только брат Вацлава, Иван. Вацлав Гавел вместе с другими наткнулся на кордон представителей безопасности, который выдавливал людей с прилегающих к площади улиц. Поняв, что дальше им не пройти, они обосновались в расположенной поблизости квартире Власты Храмостовой, где Гавел написал короткий репортаж очевидца обо всем, чему он был свидетелем[672].
В понедельник утром, к большому облегчению властей, казалось, что этот инцидент был всего лишь мелкой стычкой. На самом же деле он стал началом битвы за Вацлавскую площадь, которая продолжалась почти год и завершилась сокрушительным поражением властей. В три часа дня 16 января к статуе святого Вацлава подошла небольшая группка диссидентов, чтобы возложить цветы и зажечь свечи. Все последующее разыгралось в течение пары секунд. Спикера «Хартии» Дану Немцову, Сашу Вондру и еще двенадцать человек задержали, едва они показались в верхней части площади. Сотни сторонних зрителей, которых здесь в этот день было больше обычного, силы безопасности разогнали, применив дубинки и слезоточивый газ[673]. Между тем толпа протестующе скандировала: «Гес-та-по!» В течение часа площадь была зачищена.
Гавел, зная, что является одной из главных мишеней атакующих, держался несколько в стороне от демонстрации, а когда полицейская акция достигла наибольшего накала, из тактических соображений отошел еще дальше. Тем не менее за ним все это время следил сотрудник госбезопасности в штатском. И в тот момент, когда в трехстах метрах от статуи святого Вацлава, у пассажа «Альфа», Гавел покидал площадь, гебист дал знак двоим сотрудникам в форме, какими кишела вся площадь, задержать его. Гавела отвели в отделение Общественной безопасности, что на улице Школьской, и посадили в камеру предварительного заключения с четким указанием содержать его отдельно от диссидентов Давида Немеца, Петра Плацака и Станислава Пенеца, задержанных в тот же день. Он был обвинен в «подстрекательстве» (за то, что пытался помешать сжечь себя потенциальным самоубийцам) и в «оказании сопротивления представителям правоохранительных органов при исполнении их обязанностей» (за то, что он недостаточно быстро ушел с площади).
Но если режим полагал, что на этом дело закончилось (а кажется, именно так он и полагал), то на сей раз он страшно просчитался. Спустя сутки на площадь явилось вдвое больше народу. Иным и в голову бы не пришло публично отмечать годовщину смерти Палаха, но их всколыхнули известия о жестокости сил безопасности накануне. В отличие от участников предыдущих демонстраций, не все эти люди принадлежали к традиционной полуорганизованной оппозиции. Многие из них были студентами, многообещающими молодыми людьми из добропорядочных семей, у которых до тех пор на уме были в основном вечеринки, любовные похождения и мечты о карьере. В некоторых же случаях это были просто люди, возвращавшиеся домой после работы и примкнувшие к демонстрантам вначале из любопытства, а потом из чувства солидарности.
В этот раз представители безопасности не щадили никого. Когда выяснилось, что щиты и дубинки не помогают, из прилегающих улиц выдвинули водометы[674]. Стражи порядка не только разгоняли демонстрантов, но и преследовали их, когда те пытались убежать, и безжалостно избивали. Десятки молодых людей задержали, запихнули в автозаки и отвезли в отделение на той же улице Школьской, где их опять били, унижали и запугивали. Некоторых вывезли на служебных машинах за город и оставили там, замерзших, блуждать по проселочным дорогам. Когда ближе к вечеру площадь наконец опустела, по желобам вдоль тротуаров все еще текла вода из водометов. Потерянные в давке ботинки на мостовой напоминали потерпевшие крушение бумажные кораблики.
Разумные люди после такого держались бы подальше от статуи святого Вацлава до тех пор, пока страсти не улягутся, но «безумцы в лучшем смысле этого слова» возвращались обратно. В среду уже было похоже на то, что режим сдается. Люди пришли, требуя освобождения политических заключенных, прекращения оккупации и политических перемен. Когда они расходились по домам, за многими из них следили, а некоторых и досматривали сотни представителей спецподразделений сил безопасности, рассредоточенных вокруг, но никого не задерживали и не избивали[675].
Возможно, власти снова понадеялись, что по прошествии четырех дней решимости у протестующих поубавится. Однако когда в четверг на площадь снова пришли две тысячи человек, представители органов безопасности, которым ассистировали презираемые всеми дружинники из Народной милиции – «железного кулака рабочего класса» в дни захвата власти коммунистами, но сорок лет спустя скорее команды дядек, играющих в солдатиков, – принялись вести себя как помешанные: пускали в ход водометы, хватали и избивали демонстрантов[676]. Из толпы вновь понеслись выкрики «Гестапо!»
В пятницу те несколько дней, что вошли в историю под названием «Палахова неделя», закончились. Людей пришло меньше, и они вскоре отступили перед приближающимися щитами. Обе стороны высказали друг другу, что хотели.
Тем не менее кое-что осталось недосказанным. В 1973 году власти, не желавшие терпеть потенциальный очаг протестов у могилы студента-мученика, распорядились вывезти останки Палаха из Праги и тайно перезахоронить их в его родном городке Вшетаты. После того как начались протесты, соответствующие чиновники верно рассудили, что здесь может возникнуть следующий очаг противостояния, и стали планировать оборону обнесенного стеной кладбища, как если бы это был Сталинград. Они закрыли кладбище «на ремонт», перекрыли все боковые входы, а главный загородили грузовиком с цистерной. В субботу 21 января, когда на кладбище должна была пройти процессия с цветами, стражи порядка, окружившие маленький городской вокзал, досматривали и десятками задерживали молодых людей (доказательством преступного умысла считались цветы), а некоторых отправляли обратным поездом в Прагу[677]. Прорвать блокаду удалось лишь нескольким, в том числе неустрашимому моравскому активисту Станиславу Деватому[678], который, как партизан нашего времени, прополз с цветами по замерзшему полю и перелез через кладбищенскую ограду. Прочим оставалось только поражаться этой невероятной мелочности и абсурду.
Неделя Палаха и арест Гавела как одно из главных событий недели означали перелом в развитии событий. Протесты, до того лишь спорадические, стали постоянным выражением общественных настроений. Граница между диссидентским гетто и куда большим числом недовольных граждан исчезла. Гавел, бывший до тех пор признанным авторитетом в диссидентской среде и самым известным представителем чехословацкой оппозиции в глазах заграницы, превратился в фигуру национального масштаба.
Когда его арестовали и вскоре приговорили к очередным девяти месяцам заключения, один из которых ему после апелляции «скостили», начался новый процесс сбора подписей под петицией за его освобождение[679]. И это была уже не «Хартия-77» с ее первоначальными 242 подписантами. Десятки активистов собирали подписи в вузах, в театрах, в кафе и на предприятиях. Одна храбрая мамаша развозила листы для подписей в коляске под одеяльцем своего младенца. Было собрано более трех тысяч подписей людей из самых разных профессиональных и жизненных сфер (в том числе известных лиц, рисковавших своим положением), и все время прибавлялись новые.