В отсутствие представителей Гражданского форума, которые лихорадочно искали подходящие помещения и создавали комиссии, перед манифестантами на Вацлавской площади демонстрировал свое красноречие самый неожиданный и наименее желательный оратор: коренастый председатель социалистического союза молодежи Васил Могорита, который когда-то лично участвовал в погроме хартистов на балу железнодорожников. Но обещаниями реформ и собственной отставки в случае повторения насилия он толпу не убедил. «С нас хватит!» – скандировали в ответ протестующие.

Не Могорита нужен был толпе, а настоящий лидер. Многие называли имя Александра Дубчека, который недавно опять появился на публике; другие хотели Гавела. На вечерней встрече руководства Гражданского форума в «Реалистическом театре» Гавел и остальные поняли, что на следующий день на Вацлавскую площадь может выйти столько же или еще больше людей и что они не могут и не должны оставаться в стороне. Кршижан, Ладислав Кантор, независимый роки фолк-музыкант и продюсер, и радикальный активист Джон Бок убеждали Гавела вывести «Форум» на улицы, не то «нас тут утопят, как кроликов»[725]. Проблема заключалась в том, куда именно вывести. Могорита выступал перед статуей святого Вацлава в верхней части площади, но эта площадка находилась прямо посреди толпы, и там легко было организовать провокацию, подстроить ловушку или еще что похуже. Кроме того, оратора слышала бы всего пара сотен людей вокруг, а видела от силы пара десятков. Необходима была сцена на возвышении где-нибудь посередине площади. Так революция превращалась в театральный спектакль.

Здание издательства «Мелантрих» с удобным балконом располагалось в подходящем месте, вот только распоряжалась им Чехословацкая социалистическая партия, входившая в Национальный фронт. Однако ее исполнительным секретарем был однокашник Гавела Ян Шкода по скаутской кличке Носач, который дал себя уговорить и пустил бунтовщиков внутрь. Но балкон был частью помещений «Народного издательства», принадлежавшего Союзу чехословацко-советской дружбы, поэтому он казался не очень подходящей площадкой для протестов против десятилетий навязанного из-за границы произвола, Это препятствие удалось преодолеть с помощью Петра Кучеры, журналиста из газеты социалистической партии «Свободное слово», редакция которого находилась в том же здании[726]. Еще требовалось, чтобы Гавела было слышно. Тут, словно из-под земли, а в действительности по команде Кантора и личного секретаря Гавела, музыкального критика Владимира Ганзела появились наладчики усилительной аппаратуры, звукооператоры и менеджеры всевозможных рок-н-ролльных групп. Преданность Гавела этому жанру явно окупилась. Теперь он мог говорить с народом, понимая, однако, что монолог не слишком зрелищен. Приготовления к большой декабрьской демонстрации на площади Палацкого, которая так и не состоялась, оказались кстати. Еще один друг Гавела, художественный руководитель брненского театра «На Провазку» Петр Ослзлый, помог с драматургией. Во вторник во второй половине дня с балкона «Мелантриха», сменяя друг друга, выступали представители оппозиции во главе с Гавелом, студенты, рабочие, актеры, музыканты, певцы. Многие из них были живыми легендами, тем более что их долгие годы запрещали и игнорировали. Марта Кубишова, первая дама Пражской весны, которая пожертвовала звездной карьерой в поп-музыке, чтобы не унижать себя компромиссами, исполнила национальный гимн. За ней последовали выступления фолк-певца Владимира Мерты, поэта-дадаиста и певца Иржи Дедечка и других. Кантор играл роль помощника режиссера. Неожиданно на балконе появился и пионер чешской песни протеста Карел Крыл, многие годы до этого работавший редактором радиостанции «Свободная Европа» в Мюнхене. Через три дня в пражский аэропорт прибыл певец Ярослав Гутка, которого режим вынудил эмигрировать в Швецию. На следующий день он уже выступал на Вацлавской площади. Осталось неясным, чьей заслугой было приглашение многократного «Золотого соловья» Карела Готта. По словам Кантора, эта идея была настолько абсурдной, что она могла принадлежать только Гавелу[727].

Бархатный ход недели, в течение которой в страну «спустя двадцать лет безвременья»[728] вернулась история, вовсе не был предопределен, хотя демонстрации большей частью действительно отличались благожелательностью и изрядной долей непочтительного, но безобидного чешского юмора. Однако динамика психологии масс непредсказуема, и в лозунгах типа «С нас хватит!» звучали, без сомнения, довольно грозные нотки. Гавел сыграл здесь ключевую роль, настаивая на ненасильственном характере революции как в своих собственных выступлениях, так и при подборе других выступающих, воздействие которых на толпу было аналогичным. Яркой звездой демонстраций стал Вацлав Малый, подписант «Хартии-77» и католический священник без санкции государства, который эффективно демонстрировал на практике такие христианские добродетели, как прощение и смирение. Гавел же нашел слова, которые отражали как фрустрацию и гнев, копившиеся десятилетиями, так и необходимость отказаться от мести, когда для нее представится случай: «Те, кто долгие годы творит насилие и льет кровь, мстя своим противникам, в эту минуту нас боятся. Напрасно. Мы не такие, как они»[729].

Однако это была не классическая драма, а современное театральное представление, где зрители являются не просто пассивными наблюдателями, но соучастниками спектакля. Демонстранты аплодировали, ободряли выступающих, подпевали им, звенели ключами и язвительно выводили: «Милош, кончен бал!» Под Милошем, естественно, подразумевался Милош Якеш, генеральный секретарь компартии, который несколько месяцев тому назад обнаружил, что он один-одинешенек. Теперь демонстранты припоминали ему это. Они хлопали ораторам, которые могли похвастаться месяцами или годами, проведенными в заключении, и насмешливо покрикивали на всякого, кого подозревали в том, что он приспосабливается к ситуации, пытаясь прицепить свой вагон к поезду революции. Миллион человек, пришедших в следующее воскресенье на Летенское поле (на Вацлавской площади столько народу просто не поместилось бы), аплодировал Иржи Румлу и Рудольфу Земану, редакторам запрещенных «Лидовых новин», которых только пару часов назад выпустили из-под стражи. «Завтрак у нас был еще в тюрьме», – сказал один из них в микрофон. «И какой?» – в один голос отозвались собравшиеся. «Дрянной», – ответил второй. «Позор, позор!» – скандировал миллион. Для большинства, несмотря на мороз, это было лучшее зрелище из всех когда-либо увиденнных.

Теперь у революции была сцена, и она строила кулисы. После сумбурных первых дней в галерее «У Ржечицких» на Водичковой улице, где прошла первая пресс-конференция, которую я переводил, шизофренически объединив в своем лице журналиста и революционера, «Форум» переехал в более просторные помещения «Латерны Магики» в цокольном этаже дворца «Адрия» на Национальном проспекте. Пресс-конференции там проходили в лабиринте сцены с декорациями спектакля под названием «Минотавр», что придавало им атмосферу некоторой загадочности. Однако Гавел в этом театре, истоки которого были связаны с именами Альфреда Радока, Йозефа Свободы и Милоша Формана, чувствовал себя как дома.

Двадцать четвертого ноября Милош Якеш со всем партийным руководством подал в отставку. После этого центральный комитет выбрал своим лидером невыразительного железнодорожника Карела Урбанека – может быть, единственного человека, кому не хватило ума отказаться. Когда министр Чалфа пришел спросить его, что будет дальше, тот предложил ему отведать салями, венгерской колбасы, и сказал: «Поживем – увидим»[730]. Весть об отставке партийного руководства демонстранты на Вацлавской площади восприняли с ликованием. Вплоть до этого момента никто не мог быть уверен в том, что события не закончатся кровавой развязкой, какая ждала ликующие толпы в Будапеште в 1956 году, или военным положением, какое ввели для подавления победоносной «Солидарности» власти Польши в 1981-м. Опасения демонстрантов были бы еще сильнее, если бы они знали, что вплоть до этого момента Якеш со товарищи собирался с духом, чтобы отдать приказ «Вперед!» частям быстрого реагирования, бронетранспортерам и танкам, которые находились в полной готовности всего в нескольких километрах от Праги. Ненавидимые всеми дружины Народной милиции численностью в 85 000 бойцов были приведены в состояние боеготовности 19 ноября. Ситуация все еще «могла быть разрешена силой»[731]. Трудно найти лучшее доказательство того, что наиболее консервативный и мстительный из всех коммунистических режимов морально «перегорел», чем принятое товарищами в итоге решение сдаться без сопротивления. Кто-то, возможно, не отказал бы им после этого в здравомыслии, а то и в капле порядочности, но скорее всего ими двигал обычный страх. Если бы они могли питать малейшую надежду одержать верх под прикрытием и при поддержке своих советских покровителей, танки, вероятно, двинулись бы на Прагу.

Как и почти ежедневно, события анализировались поздно вечером в ресторане «На Рыбарне», на сей раз в присутствии «Оригинального видеожурнала» и известного британского журналиста и политолога Тимоти Гертона Эша, который заметил, что процесс крушения коммунизма ускоряется: в Польше он занял десять лет, в Венгрии десять месяцев, в ГДР десять недель, а Чехословакии, похоже, хватит десяти дней. Эти расчеты развеселили Гавела: «Надеюсь, он окажется прав. Прошло уже пять дней, еще шесть я выдержу, к тому времени выйдет на волю Петр Ул[732], а я смогу вернуться к сочинению пьес»[733].

Ситуация, однако, требовала продолжения представления. К вечеру того же дня на трибуну вместе с Гавелом вышел человек, с которым у большинства людей ассоциировалась как пьянящая атмосфера надежды двадцать один год тому назад, так и бездна отчаяния, охватившего всех после того, как надежда была растоптана: Александр Дубчек. Он все еще оставался популярной, хотя и несколько противоречивой фигурой. Люди не сомневались в том, что он действовал из лучших побуждений, и не винили его в поражении Пражской весны. Некоторые, впрочем, не могли простить ему, что он покорно ушел, вместо того чтобы хлопнуть дверью, что подписал капитуляцию в Москве (правда, в противном случае на карту была бы поставлена его жизнь) и драконовские антинародные законы в 1969 году, а в последующее двадцатилетие большей частью молчал. Но в тот момент это было неважно. Толпа нуждалась в героях.

На эту роль теперь, «после драки», претендовали многие. Гораздо меньше было тех, кто давно вел себя героически, а сейчас готов был уйти в тень, предоставив исполнять главные роли другим. Одним из них был писатель, фельетонист и издатель самиздата Людвик Вацулик, который выполнил угрозу заняться своими делами, когда в развитии событий произойдет перелом к лучшему. Он написал Гавелу довольно ироничное письмо, объясняя свое нежелание стоять бок о бок с ним на сцене Национального театра перед «маевкой» ликующих революционеров, завершив его такими словами: «Когда Вы высвободитесь из тисков своей исключительной и смелой роли, у нас будет время потолковать об этом, например, в “Пароплавбе” и закончить совместным коммюнике о женщинах. Желаю Вам всего того, чего можно желать “в интересах дела”, а в придачу еще и того, что “помимо дела”»[734].

Времена менялись с головокружительной быстротой. Еще до 17 ноября рок-композитор и певец Михаэл Коцаб и текстовик Михал Горачек вели неофициальные переговоры с советником коммунистического премьера Адамеца Оскаром Крейчи. Адамец готов был встретиться с представителями оппозиции, но только не с Гавелом, о котором пару месяцев назад сказал, что тот «ноль». Однако перед лицом невиданных прежде демонстраций против режима, прошедших в выходные 25–26 ноября, и символической двухчасовой всеобщей забастовки 27 ноября он в конце концов смирился с неизбежным и согласился встретиться во вторник с делегацией Гражданского форума, возглавляемой Гавелом. То, что власть не намерена вести переговоры с позиции силы, стало ясно в первый же момент, когда Адамец после вежливого рукопожатия начал разговор с Гавелом словами: «Мы еще не знакомы, не так ли?»[735] Результатом встречи была компромиссная договоренность о создании переходного правительства под руководством Адамеца. Но, как это часто случается в революционной обстановке, улица уже намного опережала своих вождей. Третьего декабря был объявлен новый состав правительства, в котором три четверти по-прежнему представляли коммунистическую партию, однако никто этому событию не аплодировал. В конце концов, революция победила, и никому не улыбалось еще хотя бы день смотреть на опостылевшие серые лица. После того как последняя отчаянная попытка Адамеца слетать в Москву и заручиться там поддержкой Горбачева оказалась безуспешной, все было решено. На следующий день, 5 декабря, когда Гражданский форум потребовал произвести гораздо более существенные изменения в правительстве, Адамецу совершенно расхотелось возглавлять его. Но тут был один нюанс. Отказываясь от поста премьера, Адамец был отнюдь не прочь выдвинуться в президенты. Под нажимом нетерпеливой общественности Форум буквально за ночь ужесточил свою позицию, настаивая теперь на полном обновлении правительства. Идея же выдвижения кандидатуры Адамеца в президенты сторонников не нашла[736].

Стенограмма трех встреч Адамеца и его людей с делегацией Форума, возглавляемой Гавелом, читается как запись сеанса одновременной игры между опытным шахматным гроссмейстером и командой энтузиастов-любителей. Профессионал то и дело сбивает с толку своих противников, создавая мнимые угрозы и маскируя тем самым свои истинные намерения, водит их за нос, жертвуя пешкой, чтобы занять более выгодную позицию. Любители не видят дальше следующего хода, и их атаки неизбежно буксуют. Не потеряй профессионал с самого начала ферзя, игра была бы заведомо неравной (впрочем, при наличии у него всех фигур профессионал вообще бы не сел играть). Но Гавел, хотя и вел себя все это время исключительно учтиво, тем не менее раскусил двуличие соперника и в критический момент понял, что тот блефует. «Тогда отправимся в Град. Поедем туда и предложим того человека, о котором будем знать, что с ним мы договоримся…»[737] Может быть, ему и недоставало опыта и изощренной техники ведения переговоров, какими обладал его визави, но Гавел умел сконцентрироваться на самом важном и в итоге с помощью своих коллег одержал верх. Правда, возникала одна проблема, о которой Гавел и его команда предпочитали вслух не говорить. В компании, которая состояла из диссидентов, большей частью работавших в прошедшее двадцатилетие мойщиками окон и истопниками, и из писателей, музыкантов, актеров или психологов, никак не связанных с государственными структурами, трудно было найти кого-то с опытом административного управления даже небольшим городом, не говоря уж о руководстве страной[738]. У них было достаточно ума, образованности и профессиональных навыков, чтобы формулировать общеполитические программы и принципы законодательства. Но документооборот и рутинная чиновничья и секретарская работа, без чего программы не воплотятся в выполнимые директивы или тексты законов, – это было совсем другое.

Поэтому взоры обратились к Мариану Чалфе, молодому словацкому юристу, который не занимал высокого положения в иерархии коммунистической партии, но как министр обеспечивал и координировал законодательную деятельность правительства (Гавел в течение нескольких дней не мог запомнить, кто он такой, и называл то Шталфой, то еще как-то). Чалфа охотно шел навстречу, формировал повестку переговоров правительства с Форумом и казался подходящим кандидатом на роль временного премьера, который будет руководить кабинетом до тех пор, пока новые министры-некоммунисты не научатся руководить сами.

Помимо готовности помочь он отличался также сообразительностью и, хорошо понимая, как быстро может меняться ситуация, вполне отдавал себе отчет в том, что его положение будет очень шатким. В отличие от Гражданского форума, который решился выдвинуть Гавела в президенты только 10 декабря, в день, когда были назначены новые правительство и премьер и когда ушел в отставку президент Гусак, Чалфа по лозунгам, которые выкрикивали толпы на улицах, уже за неделю до этого догадался, как будут развиваться события, поэтому не принимал во внимание президентские амбиции своего бывшего шефа. Видя, что Гражданский форум понятия не имеет, как добиться избрания Гавела президентом, он вызвался это устроить – причем не выговаривая себе на будущее чего-то большего, чем какая-нибудь резервная должность «на подхвате». «Они знали, кто, а я знал, как»[739]. Эта формулировка отлично отражала мышление юриста, привыкшего вести переговоры. Встреча Чалфы с Гавелом с глазу на глаз в резиденции правительства чуть было не сорвалась. Гавел боялся угодить в ловушку и согласился только после того, как его убедил Петр Питгарт[740]. При этом Чалфа должен был найти в здании собственного ведомства помещение, которое бы не прослушивалось, что при тогдашних порядках было нелегко. В конце концов он отвел Гавела в пустой кабинет самого мелкого чиновника, какой пришел ему в голову[741]. Там, по словам Чалфы, «встретились двое, которые <…> дали ясно понять друг другу, что они ответственные люди, способные к сотрудничеству»[742]. По прошествии двадцати четырех лет Чалфа отрицает, что в этом был какой-либо расчет с его стороны, и верно подмечает, что Гавел, как только он стал президентом, мог на другой же день спокойно отправить его в отставку.

Факт этой встречи использовали – как один из аргументов – авторы всех позднейших «теорий заговора», которые пытались доказать, что Бархатная революция на самом деле представляла собой заговор профессиональных диссидентов, поддерживаемых и финансируемых Западом, и руководящих деятелей коммунистической партии – либо, иначе, жидомасонский сговор диссидентов с прогорбачевскими ренегатами в партийной среде, а может быть, даже фарс, режиссируемый КГБ и чехословацкой ГБ с помощью «спящих агентов», из которых Гавел был, конечно же, самым сонным и самым важным.

Кажется неизбежностью, что любое значительное историческое событие, например, покушение на Кеннеди, высадка космонавтов на Луну или избрание первого президента США афроамериканского происхождения, дает безумцам и параноикам питательную почву для «теорий заговора». Те из них, что касаются Бархатной революции, имеют в своей основе три сценария. Согласно первому, студенческое шествие 17 ноября и разгон его спецназом в действительности были политическим спектаклем, срежиссированным высокопоставленными представителями КГБ, чье присутствие в канун демонстрации в Праге задокументировано. Этот спектакль с участием, кроме прочего, агента ГБ в роли убитого студента, должен был спровоцировать конфликт, который облегчил бы замену старого и скомпрометировавшего себя руководства новым, состоящим, тем не менее, из надежных товарищей. По второму сценарию, коммунисты заключили с Гражданским форумом соглашение, в соответствии с которым коммунисты были гарантированы от возможного преследования, а возможно, получили также другие гарантии в обмен на передачу власти Форуму. По третьему сценарию, 15 декабря была достигнута личная договоренность Гавела с Чалфой о том, что Чалфа обеспечит беспроблемное избрание Гавела президентом в обмен на поддержку и карт-бланш для Чалфы как премьера со стороны Гавела. При этом ни один из представленных сценариев не исключает остальных.

В пользу первой версии нет никаких доказательств, напротив, существует множество аргументов, ее опровергающих. Прямое участие КГБ можно смело сбросить со счетов. Геостратегическая игра кончилась еще до вечера 17 ноября. Польша, Венгрия и Восточная Германия были безвозвратно потеряны, чему КГБ даже не пытался хоть как-то помешать. Предположение, что как раз теперь КГБ внезапно проснулся и решил отступать с боями именно в Праге, подразумевало бы не слишком высокую оценку профессионализма этого учреждения. Да и чехословацкая ГБ уже не функционировала как хорошо организованная сила. Проведенное позже расследование показало, что ее подразделениям не поступало четких указаний сверху, а если какие-то и поступали, то уж точно не по разгону демонстраций[743]. Политическая директива требовала разрешить кризис «политическими средствами». Координация действий ГБ была настолько слабой, что Людвика Зифчака, ее переодетого агента, собственные товарищи избили так, что никто бы не удивился, если бы он подал иск против своих работодателей[744]. Контролировать же происходящее после того, как на улицы вышли сотни тысяч людей, не мог вообще никто, включая Гражданский форум и его словацкий аналог Общественность против насилия. Лучшим доводом, опровергающим участие Форума» в каком-либо заговоре, была изрядная хаотичность его действий. Его руководство радовалось уже тому, что «держалось в седле» необъезженного скакуна – бурного хода событий, так что о попытке взять ситуацию под контроль не могло быть и речи.

Вторая гипотеза исходит из эмпирического факта, что, несмотря на все преступления, беззакония и несправедливости коммунистической эпохи, многие из которых являлись наказуемыми даже на основании тогдашнего уголовного кодекса, коммунистическая партия и конкретные виновники всех этих бед отделались очень легко. Почти никого не отправили за решетку, кроме нескольких, например, таких, как секретарь пражского горкома партии Мирослав Штепан, который, к своему несчастью, распорядился жестко подавить мирную демонстрацию на Вацлавской площади во время Палаховой недели в январе 1989 года. Но и он через год получил условно-досрочное освобождение.

Вопрос, имело ли место тайное соглашение между Форумом и коммунистами, следует отделять от двух других: несет ли Форум политическую ответственность за «бархатное» отношение к коммунистам, и если да, то насколько правильной была его позиция. Ответ на первый вопрос – однозначно отрицательный. За двадцать пять лет архивных разысканий и журналистских расследований не найдено никаких доказательств того, что кто-либо подумывал о возможности такого соглашения. Наиболее убедительный довод против такого предположения – это то, что такое соглашение не стоило бы даже бумаги, на которой оно было бы написано. В стремительно изменяющихся обстоятельствах, когда коммунисты теряли один за другим инструменты власти, не существовало никаких внутренних или внешних гарантий, на которые обе стороны могли полагаться, никакого третейского органа и никакого взаимного доверия. Мысль, что вчерашние диссиденты и узники заключат джентльменское соглашение со своими тюремщиками, просто смешна.

Однако ответ на тот же вопрос будет несколько иным, если слово «соглашение» в нем заменить словом «договоренность». С позиций режима в этом и должна была состоять истинная сверхзадача переговоров, поскольку, если взглянуть на тогдашние события из сегодняшего дня, переговариваться было практически не о чем. Режим отстранялся от власти безоговорочно, а повстанцы безоговорочно, пусть и не слишком охотно, брали власть в свои руки. Поэтому переговоры служили в первую очередь другой, главной цели любого переговорного процесса: выяснить намерения и прощупать решимость и волю другой стороны. Через несколько дней переговоров уходящие власти, к своему большому облегчению, должны были понять, что Гавел & Co не грозят железным кулаком. Об этом говорил весь ход минувших событий. Ненасильственный, бархатный характер революции был совершенно естественным. Толпе на Вацлавской площади не обязательно было читать «Силу бессильных» для того, чтобы сделать одним из своих лозунгов фразу «Мы не такие, как они». И так же, как Гавел с коллегами, толпа не могла не видеть, что коммунисты не собираются сопротивляться до последнего, что у них уже нет ни воли, ни выдержки и ни малейшей причины затягивать противостояние. Гавелу попросту не нужно было заключать какие-либо соглашения.