Необходимо было заложить основы новой политической системы. Гавел не играл в этом процессе решающую роль, какая подобала бы лидеру революции, и потерпел поражение в целом ряде битв, в которых участвовал. Первая из них касалась избирательной системы. Гавел и его соратники поддерживали мажоритарную систему, введение которой привело бы к созданию немногих политических партий и достаточно сильных правительств, опирающихся на значительное большинство в парламенте. Но это был не главный аргумент Гавела. В духе своей политической философии он полагал, что депутат, избранный на основе мажоритарной системы в конкретном избирательном округе, будет поддерживать связь с избирателями, что, с одной стороны, заставит его по-настоящему проникнуться ответственностью за конкретную территорию, а с другой – позволит избирателям призвать его к ответственности. Напротив, пропорциональная система, даже при минимальном барьере голосов, необходимых для того, чтобы пройти в парламент, подразумевала бы существование большего количества партий, которым пришлось бы вступать в коалиции, чтобы сформировать заведомо нестабильное правительство. Кроме того, эта система усилила бы роль партийных секретариатов в ущерб отдельным депутатам. На этом поле Гавел проиграл решительно настроенной оппозиции из бывших и нынешних коммунистов-реформаторов, которые стремились вернуться во власть под вывеской «Возрождения»; к ним примкнули и некоторые из бывших коллег Гавела по диссидентскому движению, многие из них – также коммунисты в прошлом. Мотивы коммунистов легко понять. Они боялись, что в ходе любых выборов по мажоритарной системе потерпят сокрушительное поражение. И боялись они небезосновательно; в следующие двадцать лет коммунисты в целом устойчиво держались на уровне между десятью и четырнадцатью процентами голосов – этого было предостаточно для преодоления пятипроцентного барьера, но не хватило бы для получения более серьезного количества мандатов при мажоритарной системе. Когда семь лет спустя был сформирован избранный по мажоритарной системе чешский Сенат, то коммунисты получили в нем всего три из 81 места. Менее понятны были мотивы ряда ближайших соратников Гавела, в том числе, возможно, и для него самого. Некоторые, в частности Петр Питгарт[798], действительно опасались слишком однозначного результата выборов по мажоритарному принципу, которые неизбежно превратились бы в плебисцит по вопросам прошлого и будущего страны. Могло создаться впечатление, что после сорока лет насильственно навязанного тоталитарного правления люди, вероятно, хотели бы такого плебисцита. Но перевешивал страх перед якобинством, который не скрывал и Гавел, хотя при этом достаточно было вспомнить о первых отчасти свободных выборах в Польше весной 1989 года. Эти выборы стали именно таким плебисцитом, дав «Солидарности» ясный мандат на формирование будущего, – что, однако, не привело к каким-либо якобинским эксцессам. У этой дискуссии был и еще один эффект – побочный, однако долговременный. 10 января, во время встречи в канцелярии Гавела на набережной, главный поборник пропорциональной системы выборов Зденек Ичинский пытался успокоить президента, уверяя его, что эта система будет действовать всего два года, после чего, если она окажется неподходящей, ее можно будет изменить[799]. Гавел усмотрел в этом основание для сокращения до двух лет срока первого мандата всех свободно избранных представителей, включая президента, что ввиду его глубоко противоречивого отношения к должности, в которую он вступал, абсолютно его устраивало. Но через два года это возымело пагубные последствия для конституционной стабильности и помогло раскрутить маховик событий, которые привели к разделению Чехословакии.
Следующая битва со столь же серьезными последствиями обошла Гавела более или менее стороной. В январе 1990 года Федеральное собрание утвердило важнейший закон о политических партиях, выдержанный в соответствии с принципом неограниченного права граждан создавать объединения. Однако по какой-то причине этот закон игнорировал суверенную целостность страны. Согласно его положениям в Чешской Республике разрешалось создавать и регистрировать чешские политические партии, а в Словацкой Республике – словацкие. При этом создание федеральных чехословацких партий не предусматривалось. В довершение чешские политические партии не могли действовать в Словакии, и наоборот[800], что имело далеко идущие последствия для целостности федеральной политической системы, хотя в то время на это никто не обратил внимания.
Далее на очереди были канцелярия президента и огромный Град, где она размещалась. После того как Гавел дистанцировался от политического движения, которое помогло ему попасть в Град, он уже не мог рассчитывать на то, что это движение или депутаты от него в парламенте останутся проводниками его влияния (другое дело – правительство, где он назначал и отзывал министров), поэтому он понимал, что ему потребуется сильная и эффективная канцелярия. Учреждение, куда он пришел со своими десятью советниками, даже отдаленно не соответствовало этим представлениям. Не велась никакая документация, не существовало никаких официальных процедур и директив. Не было автопарка, компьютеров и даже электрических пишущих машинок. Отсутствовал персонал, секретарши, протоколисты, работники связи, аналитики, не было никакого планирования. Все это предстояло организовать и ввести в строй за пару дней. Обзванивали друзей, друзей их друзей, а потом и друзей этих друзей. Первый президентский лимузин подарил нам португальский президент Мариу Соареш. Несколько недель спустя посол США Ширли Темпл Блэк сообщила, что американское правительство дарит Граду бронированный «шевроле». К несчастью, его подвеска в сочетании с пражскими булыжниками вызывала у Гавела приступы морской болезни, поэтому «шевроле» почти не использовался[801]. Ввиду плачевного состояния безопасности Града, по крайней мере с точки зрения Гавела, американское правительство предоставило также экранированный отсек, исключающий подслушивание, который прозвали холодильником. Секретарш сотрудники Гавела искали повсюду, в том числе среди девушек, водивших экскурсии по Граду, у которых можно было предполагать хотя бы какое-то знание иностранных языков. Мы провели прямую линию передач информационных агентств «ЧТК» и «Рейтер», а чуть позже запустили также одну из первых локальных компьютерных сетей, довольно продвинутую систему на базе Lotus Notes, кабель которой, вопреки бурным протестам музейных работников Града, протянули через чердачные помещения под барочными и ренессансными крышами. Мы создали пресс-службу с пресс-центром и регулярными пресс-конференциями в помещении бывшего кинотеатра Гусака. Сформировали и небольшую аналитическую группу, которая изучала результаты опросов общественного мнения и прогнозировала последующий ход событий. Протоколисты – профессионалы в области машиностроения и ядерной физики – учились правилам этикета.
Однако некоторые должности все же требовали специальной квалификации. Начальник Военной канцелярии президента республики и верховного главнокомандующего армии не мог не быть профессиональным военным в звании генерала, но, кроме тех, кто поднялся по служебной лестнице, пройдя боевую и политическую подготовку у коммунистов, других генералов в наличии не было. Как из таких людей выбрать лояльного и относительно непредубежденного профессионала? С этой целью Гавел учредил отборочную комиссию, куда включил советника по делам внутренней политики и безопасности Иржи Кршижана, своего имиджмейкера актера Петра Ослзлого, Эду Крисеову, о которой было известно, что она находится в астральной связи с высшими силами, и меня, поскольку я был психологом. В коридоре ожидали четверо кандидатов с потными лбами, которые выглядели так, словно они заранее боялись как быть назначенными на должность, так и потерять ее. На вопросы об их военной карьере и сопутствующих обстоятельствах мы получали односложные ответы, похожие один на другой практически нулевой информационной ценностью. В конце концов мне пришло в голову спросить, что они читают на сон грядущий. Один явно читал только уставы и приказы, второй освоил всю классику марксизма по-русски, третий, более просвещенный, увлекался историей битв и военных кампаний от походов Ганнибала до времен фон Клаузевица. Четвертый, командир бригады войск противовоздушной и ракетной обороны, долго колебался и в итоге выпалил: «Уловка-22». Дальше можно было не спрашивать. Генерал Ладислав Томечек прослужил в Граде почти весь период, пока Гавел оставался президентом.
Внешний вид канцелярии президента требовал от Гавела ничуть не меньше времени и внимания, чем подбор подходящих сотрудников. Следует признать, что на нормального человека она производила довольно-таки устрашающее впечатление. Огромное и почти пустое пространство, половина дверей и ворот всегда заперта – причем ключи зачастую неизвестно где. В числе первых находок были: помещение, в котором за пультами сидели люди в наушниках и слушали телефонные разговоры – да-да,
Кабинеты в канцелярии, как казалось на первый взгляд, были словно специально обставлены так, чтобы скорее отпугнуть посетителей, чем произвести на них впечатление, будто им тут рады. Громоздкая барская мебель выглядела так, словно ее делали на колоде для рубки мяса, а картины на стенах свидетельствовали не столько о вкусе прежних хозяев, сколько о его полном отсутствии. Кроме того, в канцелярии президента и прилегающих комнатах было такое множество ванных комнат, что любого психоаналитика оно натолкнуло бы на мысль о комплексе Пилата.
Если не считать потрясающего вида на Прагу из окон, это было тягостное, тревожное и весьма удручающее рабочее место, что, впрочем, можно сказать о многих служебных помещениях. Но Гавел, которому оно казалось просто невыносимым, не хотел с этим мириться и сразу же начал решать проблему. Попросил привезти современные картины из его личной коллекции, поискать в запасниках Града приемлемую мебель и украсить стены кабинетов разноцветными фресками своего друга Алеша Ламра. Пока же он с советниками старался проводить больше времени в ресторане «Викарка» на территории Града и в готической «голодоморне», перестройке которой в коммунистическом стиле музейщики сумели как-то помешать. Гавел мечтал превратить «голодоморню» в оперативный штаб с картами, экранами по стенам и пультами управления. Но музейщики воспротивились и этому плану.
В течение нескольких недель облик канцелярии постепенно менялся. С окон убрали тяжелые шторы, и внутрь стал проникать свет. После того как в дар от немецкого президента фон Вайцзеккера привезли массивную мебель красного дерева, у Гавела появилась канцелярия, которой можно было гордиться, да к тому же с неповторимым видом на Малую Страну и Старый Город. Но Гавел по-прежнему был недоволен. Предпринимая все более далекие вылазки, он неизменно натыкался на очередные эстетические ужасы и неухоженные или разоренные помещения. Как ни порывался он применить свои требования перфекциониста к комплексу зданий в пять этажей высотой, сто пятьдесят метров шириной и (в сумме) почти километр длиной – да еще множество пристроек, садов, дворов, подвалов и десятки километров коридоров и тоннелей, – вскоре стало ясно, что дело это безнадежное. Однако сдаваться Гавел не собирался. Советники по вопросам культуры, архитектуры и театра поддерживали его порывы тем активнее, чем больше сдерживали их советники по вопросам внутренней и внешней политики и пресс-секретарь. А сам Гавел бегал по кабинетам и коридорам, лично поправлял висевшие криво картины и тщательно изучал описания, планы и чертежи. Возражения подчиненных и музейных работников он, вопреки своему обыкновенному миролюбию, безжалостно отметал. «Для тех, кто хотел бы ничего не трогать, потому что все здесь – памятник старины: если бы так рассуждали наши предшественники, у нас был бы не Град, а какое-то языческое кострище с землянкой на его месте»[803]. Несмотря на произведенные изменения, он не мог отделаться от ощущения, что в его канцелярии все еще витает дух Гусака, и поэтому оставил ее мне, а сам перебрался в соседнюю, начав, таким образом, свой длительный марш на запад, закончившийся тем, что он нашел себе пристанище в проходной комнате бывшей квартиры Масарика.
Режиссура продолжалась, распространившись на караул Града и на сопровождавшую его смену музыку. Зеленого цвета форма и строевой шаг в советском стиле не соответствовали представлениям Гавела о приличной демократической стране. Казалось, не так сложно было добиться от солдат, чтобы они умерили свои усилия и перестали задирать ноги настолько высоко. Однако после того как Иржи Кршижан незадолго до президентских выборов дал понять новому министру обороны генералу Вацеку, что следовало бы сменить шаг к первому смотру почетного караула перед новым президентом, рядовые Кршижана буквально возненавидели, поскольку, как выяснилось, им пришлось проходить строевые учения ночью[804]. Новую форму Гавел заказал у своего приятеля по «Палитре Родины» Теодора Пиштека по прозвищу Доди, лауреата премии «Оскар» за костюмы к «Амадею» Формана. Голубые кители с красно-белым позументом явили окружающему миру дружелюбие новой страны, хотя в чем-то и напоминали костюмы из оперетт Легара. Отзывы колебались в диапазоне от растерянных до откровенно критических, но общественность и туристы (как подтвердит любой человек, побывавший в Праге) быстро привыкли к этому новшеству. Относительно музыки, которая заменила бы громыхающие боевые марши, Гавел обратился за советом к Михаэлу Коцабу, и тот подал отличную идею использовать аллегретто из «Синфониетты» Леоша Яначека, несомненно, зная о том, что это сочинение композитор первоначально посвятил чехословацкой армии[805] и позднее оно было аранжировано авангардной рок-группой Emerson, Lake & Palmer. Позитивный эстетический эффект от такой замены был неоспорим. Единственную проблему представляло высокое «си» в фанфаре Яначека, трудноисполнимое для военных музыкантов, среди которых далеко не каждый играл в филармоническом оркестре. В отличие от формы караула, фанфара Яначека не пережила период президентства Гавела и пала жертвой мелкого культурного варварства при Клаусе.
В своем увлечении стилем Гавел заходил порой слишком далеко. Как любой великий костюмер, Пиштек не удовлетворился созданием одной только формы для караула, но запустил целую линию одежды, которая включала и форму президента – в двух цветах с золотыми эполетами. Гавела не пришлось долго уговаривать надеть ее на себя.
Как-никак в детстве он провел много времени, рисуя солдат в форме, и мечтал стать генералом![806] Хуже было то, что об этом узнали его друзья. Когда режиссер Войтех Ясный в компании Милоша Формана приехал в замок в Ланах снимать свой документальный фильм «Почему Гавел?» (1991), он сразу же смекнул, какой огромный кинопотенциал таит в себе фигура президента в таком облачении. Вид интеллектуала в маршальском мундире оставался на грани терпимого, пока президент, раззадоренный свободными предполуденными часами в кругу друзей, не ворвался в этой форме на кухню с обнаженной саблей, подаренной ему караулом Града, и не принялся, к ужасу местных поварих, рубить этим церемониальным оружием лук, подготовленный для гуляша. Я, как пресс-секретарь Гавела, движимый смутным предчувствием, заранее выговорил себе «право окончательного монтажа» – и в данный момент им воспользовался. Потом я несколько недель чувствовал себя суровым цензором, а Ясный целых два года меня бойкотировал. Я понимал его резоны, ведь с кинематографической точки зрения эти кадры могли стать гвоздем всего его фильма, но взаимопонимания мы, к сожалению, не достигли.
Неудивительно, что одержимость президента стилем и эстетикой доводила некоторых его подчиненных до исступления. При этом они понимали смысл того, что он старался делать, и отмечали благотворное влияние изменений, которые шаг за шагом проводил в Граде Гавел. А таких изменений было немало. Это и открытие для широкой публики галерей и садов, и возвращение барочного и ренессансного великолепия запущенным островкам зелени, и реставрация неподражаемо элегантного слияния классицизма с модернизмом в облике южного крыла Града, какой придал ему в 1920-х годах архитектор Плечник… Гавел вновь превращал резиденцию президента в символ богатства чешской истории, культуры и гуманизма. Однако времени на это не хватало, так как постоянно возникало бессчетное множество непредвиденных событий, кризисов, приоритетных задач и планов, касавшихся не одного Града, но всей страны, которые президент также не мог обойти стороной.
К этой ситуации как нельзя лучше подходило название «Трудно сосредоточиться». Гигантское преобразование целой страны – региона Центральной Европы – не только поглощало огромное количество времени президента, но и делало из него всемирную знаменитость, находившуюся в центре внимания симпатизировавших ему политиков, других знаменитостей, интеллектуалов-мечтателей, авантюристов разных мастей и журналистов, жаждавших заголовков, набранных крупным шрифтом. Мы, как могли, старались оградить его от посетителей, кроме самых важных, но противостоять энергии и изобретательности людей, решивших встретиться со звездой дня любой ценой, были не в силах. При этом в большинстве случаев они руководствовались лучшими побуждениями и многие помогали нам словом или делом. Уже в первые два месяца президентства Гавел встретился в Граде с десятками, если не сотнями иностранных гостей. Порой казалось, что к нему стоит очередь, как в Лувр на «Мону Лизу».
Некоторые посетители оставили – по разным причинам – неизгладимое впечатление. Потрясающим зрелищем были встречи Гавела с возвращавшимися из эмиграции старыми друзьями, такими как Иван Медек, Карел Шварценберг, Павел Тигрид, Вилем Пречан или Павел Когоут[807]. Увлекательно было слушать беседу Гавела с Гарольдом Пинтером и его женой Антонией Фрейзер за ужином в винном ресторане «У Малиржу». Гавел так же живо интересовался современным состоянием британского театра, как Пинтер – тем, каким образом драматург становится президентом. Но не все его встречи были такими занимательными. Знаменитую американскую тележурналистку Барбару Уолтерс, которая 17 января брала у Гавела интервью для новостного журнала 20/20 компании ABC, он вдохновил так же мало, как и она его. Ей мешало то, что президент не шел на зрительный контакт (он же, в свою очередь, увидел в ней кого-то вроде следователя) и не проявлял эмоций (которых она в нем, надо думать, просто не сумела вызвать). Зато президент сразу же подружился с Кэтрин Грэм и Мег Гринфилд, двумя выдающимися дамами из газеты «Вашингтон пост». Фрэнк Заппа, «один из идолов чешского андеграунда»[808] и духовный крестный отец группы Plastic People of the Universe, охарактеризовал мировое значение хозяина Града словами: «Ваше послание американскому народу звучит “Курите!”»[809] Гавел в ответ вспомнил альбом Заппы Bongo Fury с Капитаном Бифхартом. После приема у Гавела положение Заппы в Чехословакии достигло космических высот. Ему даже удалось заполучить у вице-премьера письмо, в котором он (Заппа) назначался специальным чехословацким поверенным по делам культуры и торговли. Это назначение вскоре пришлось отозвать[810]. Но, в отличие от ряда других, в основном самозваных советников, консультантов и посланников, которые в то время совершали популярные паломничества в Прагу, Заппа, насколько известно, хотя бы не причинил никакого вреда. Лу Рид, тогда уже бывший для Гавела неотъемлемой частью его музыкального Олимпа, прибыл в Град, чтобы записать для журнала «Роллинг Стоунз» одно из интереснейших интервью всех времен, каким оно обещало стать, если бы было опубликовано. Однако оказалось, что Лу, который при нормальных обстоятельствах являл собой воплощение андеграундной богоподобности, был настолько выбит из колеи своей обязанностью записать интервью с государственным деятелем, что забыл включить магнитофон. Интервью он лишился, зато благодаря этой первой встрече обрел в Гавеле большого друга. Спустя восемь лет, когда Гавел посетил с визитом Соединенные Штаты, чтобы морально поддержать еще одного своего друга, Билла Клинтона, в разгар скандала с Моникой Левински, Лу Рид, бунтарь из Velvet Underground, получил возможность выступить вместе с солистом Plastic People Миланом Главсой на торжественном ужине в Белом доме – при условии, что в программе не будет песни Рида с неуместными в данной ситуации эротическими намеками Walk on the Wild Side[811]. Гавела этот маленький успех чрезвычайно обрадовал. (Клинтон, в свою очередь, не забыл, что в тяжелейший момент его политической карьеры именно Гавел, наряду с иорданским королем Хусейном, южнокорейским президентом Ким Дэ Чжуном, саудовским наследным принцем Абдуллой и британским премьером Блэром, ради него «пошел в бой»[812].)
Как это было типично для Гавела, событием, которое имело самые далеко идущие последствия в первый месяц его президентства, cтало не какое-либо персональное или административное решение, а опять-таки речь. 23 января 1990 года на совместном заседании обеих палат Федерального собрания он сообщил депутатам, что в своей канцелярии в Пражском Граде «не нашел ни одних часов». И продолжал: «В этом мне видится нечто символическое: долгие годы там незачем было смотреть на часы, так как время там на долгие годы застыло. История остановилась. И не только в Пражском Граде, а во всей нашей стране. Зато тем быстрее сейчас, когда мы наконец-то вырвались из сковывающей движение смирительной рубашки тоталитарной системы, она мчится вперед. Как будто наверстывает упущенное. Все мы – а значит, и вы, и я – стараемся шагать с ней в ногу»[813].
Это было предельно понятное, но политически рискованное послание. В течение следующих сорока минут президент не только пытался перешагнуть через пропасть длиной в сорок лет извращенной истории, забвения традиций и национального наследия, но и призывал вернуться к нормальному положению дел, чтобы пережитки недавнего прошлого больше не оскорбляли человеческие чувства. Однако этим он открыл ящик Пандоры.
Гавел начал с описания изменений, которые он планировал произвести в собственной канцелярии, в Пражском Граде и на посту президента в целом. Более десяти минут он уделил составу своей команды, графику своих поездок в ближайшие несколько месяцев, планам придания нового облика интерьерам Града (включая подробности, связанные с меблировкой и оборудованием ванных комнат), введения новой формы почетного караула и превращения Града в «привлекательный европейский культурный и духовный центр»[814].
Все это звучало оригинально, свежо и немного наивно. Смягчающим обстоятельством для Гавела и его команды служило то, что ни у кого из них не было никакого опыта общения с парламентом. Депутаты – даже унаследованное от прежнего режима их унылое большинство, привыкшее играть роль мебели, которую можно произвольно переставлять с места на место, – ожидали похвал, просьб, уговоров и заигрывания. Вместо этого с ними делились чьими-то планами весенней генеральной уборки, что не произвело на них особо сильного впечатления. А после этого Гавел, который до того мягко предложил парламенту принять закон о выборах, закрепляющий приоритетную роль порядочных и способных независимых кандидатов по сравнению с политическими партиями, словно бросил в публику гранату. Ссылаясь на свое право законодательной инициативы, он представил проект закона, которым вместо названия Чехословацкая Социалистическая Республика возвращалось довоенное название страны – Чехословацкая Республика – и в соответствии с этим изменялись геральдические символы государства.
Депутаты насторожились. Весь предыдущий месяц они провели в мучительных, но, в сущности, безнадежных попытках навесить демократические принципы на достаточно неопределенно сформулированные, но определенно тоталитарные конституцию и законы.
Чего стоил хотя бы тяжелый и неблагодарный труд прописывания в Гражданском кодексе юридических оснований частного предпринимательства, которое согласно Уголовному кодексу все еще могло считаться преступлением. В Федеральном собрании до тех пор было очень мало юристов, а еще меньше – мыслителей. Но вот наконец появилось нечто такое, за что депутаты могли уцепиться, что им было понятно и с чем они могли что-то поделать. И они принялись за работу.