Были между ними и другие различия. Некоторые из них касались внешней политики. Клаус дисциплинированно поддерживал усилия Чешской Республики по вступлению в НАТО, сознавая «огромную символичность этого шага»[949], но восторга по этому поводу не выражал. «Не буду вам мешать», – более сильных слов поддержки сторонники вступления страны в НАТО, среди которых был и я, от него не слышали. Еще меньше радости он выказывал в связи с вступлением Чехии в Европейский союз, хотя, в отличие от некоторых своих последователей, понимал, что это единственный реальный путь развития страны[950]. Как экономист он приветствовал преимущества общего рынка и единого экономического пространства, но с глубоким недоверием относился как к усилению власти европейских учреждений с сомнительным демократическим мандатом и ответственностью, так и к их социальной, экологической и институциональной программе, усматривая в ней левацкую социальную инженерию и время от времени сравнивая ее с программой бывшего Совета экономической взаимопомощи стран социалистического блока. Будучи значительно более «чехоцентристом», германофобом и русофилом, чем большинство прозападных чешских политиков, он упорно считал основной единицей геополитической системы национальное государство, а в наднациональных институтах видел рвущихся к власти самозванцев без истинно демократического мандата. Он был в числе первых критиков проекта единой европейской валюты из-за его структурной слабости, которая действительно в большой степени стала причиной недавнего кризиса в еврозоне. Расхождения в понимании европейской интеграции, ее выгод и потерь для Чешской Республики в течение десяти лет, пока Гавел был чешским президентом, приводили к десяткам публичных столкновений между ним и Клаусом. Победителем из этих споров, в отличие от тех, что касались исключительно внутренних вопросов, выходил обычно Гавел, опиравшийся на более существенную часть чешского политического спектра, общественное мнение и международную поддержку, тогда как Клаус часто вынужден был ограничиваться ироническими замечаниями.
Другой, причем потенциально опасной, сферой разногласий между обоими в плане внешней политики были их часто противоположные подходы к различным очагам напряженности, которые возникали в течение этого десятилетия. Гавел во всех таких случаях стоял за гуманитарную интервенцию и защиту прав человека, тогда как Клаус придерживался линии радикального реализма, сторонясь всех конфликтов, не затрагивавших напрямую чешские интересы, а иногда даже таких, которые их затрагивали. Олицетворяя собой тип «сильного» лидера, хотя и играющего по демократическим правилам, Клаус, кроме того, питал слабость к другим таким лидерам, иные из которых не особенно заботились о демократии. Ему был не слишком по душе демократичный, но ошибавшийся и сумбурный Борис Ельцин; куда лучше он понимал методичное манипулирование инструментами власти со стороны Владимира Путина. Он выступал против публичного осуждения Гавелом войны России с раскольнической Чечней и массового нарушения прав человека в ходе этой войны. Клаус обвинял Гавела и Запад в предвзятой позиции в отношении конфликта в бывшей Югославии и публично возражал против бомбардировки Югославии Милошевича авиацией НАТО с целью остановить этнические чистки в Косове.
Но самую серьезную борьбу Гавел и Клаус вели по вопросу о характере чешского общества, его ценностей и принципов, на которых оно должно зиждиться. По мнению Клауса, эти ценности можно было свести к экономическим и политическим свободам человека и к некоей принадлежности этого последнего к национальному сообществу – носителю истории, культуры и традиций. Для Гавела к таким ценностям относились еще и солидарность, толерантность, права человека и меньшинств, защита окружающей среды и гражданская активность. Эта пропасть между ними с годами расширялась, порождая карикатурные стереотипы Клауса как бездушного циничного технократа и Гавела как воплощения «левизны», «энвиронментализма», «хьюманрайтизма» и «правдолюбия»[951].
Тем не менее между ними обоими было больше взаимного уважения, чем окружающие, а по сути и они сами, готовы были открыто признать. Клаус немало завидовал международной славе Гавела, но при этом очень хорошо понимал, что означает такая слава для репутации страны. Вместе с тем ради справедливости следует констатировать, что без помощи Клауса Гавел едва ли стал бы чешским президентом. В свою очередь Клаус не скрывал, как он обязан Гавелу за приглашение в «Гражданский форум» в ноябре 1989 года. Наконец, хотя знают об этом немногие, Клаус был и остается культурным человеком с неподдельным интересом к литературе, музыке и кино. На него как на несколько младшего современника Гавела не мог не произвести впечатления его талант драматурга и эссеиста, которого самому Клаусу недоставало. «Просмотр постановок пьес Гавела в театре “На Забрадли” был бесспорным элементом формирования моего мировоззрения»[952]. И несмотря на то, что в интересах политической выгоды он готов был критиковать «элитарность» диссидентов, принижать важность их роли в свержении коммунизма и подменять ее в значительной мере мифологической картиной пассивно сопротивлявшегося большинства, к которому он относил и самого себя, в душе он восхищался «бесстрашной борьбой с коммунистическим тоталитаризмом»[953], какую вел Гавел в годы нормализации. В отличие от многих других, он понимал, что «заключение его в тюрьмы и преследование коммунистами сделали из него символ сопротивления тоталитаризму и предназначили ему ключевую роль лидера ноябрьской революции»[954].
Что касается Гавела, он по-настоящему ценил великую роль организатора и менеджера, какую сыграл Клаус в деле перехода к рыночной экономике, хотя критически относился к сребролюбию, личному обогащению и коррупции политиков, которые сопровождали этот процесс[955]. Он признавал фундаментальную академическую образованность Клауса и, может быть, даже немного завидовал ему. Восхищался его неутомимостью, энергичностью и умением всецело сконцентрироваться на стоявших перед ним задачах, его железной самодисциплиной, позволявшей ему выходить победителем из дебатов в три часа утра, когда его оппоненты один за другим падали в полном изнеможении. Гавел понимал, что во всем этом ему с Клаусом не сравниться. И он был достаточно чутким наблюдателем, чтобы заметить, что в своем отношении друг к другу и в том, что каждый из них мог внести в общее дело, они взаимодополняемы, подобно извечным китайским началам Инь и Янь. В личном письме к шестидесятилетию Клауса Гавел написал: «Вижу, что ты опять стал на пять лет моложе меня. Желаю тебе в дальнейшие годы здоровья (поменьше сломанных ног), а главное – мира в душе!»[956]
Если различия во взглядах, взаимная критика и расходящиеся цели Гавела и Клауса никогда не перерастали в открытую и разрушительную публичную борьбу, а большей частью ограничивались комментариями «на полях», оставаясь под контролем благодаря их готовности продолжать диалог, то в этом была заслуга скорее их самих, нежели их окружения. И в лагере Клауса, и в лагере Гавела имела место далеко идущая демонизация второй стороны, усиленная СМИ, которым было выгодно максимально подогревать конфликт. Гавел, несмотря на все свои возражения, способен был видеть в своем противнике часть самого себя. Остается вопросом, можно ли сказать это и о Клаусе, но и он не без сожаления признавал: «Если бы мы чаще сидели друг подле друга, мы поняли бы, что общих точек зрения у нас довольно много»[957]. Ответственность за их взаимный антагонизм он возлагает на «миры» Гавела и окружавших его людей. Что-то в этом, возможно, есть, хотя опять-таки «миры» Клауса тоже были гораздо более подобны «мирам» Гавела, чем он сам осознавал.
Многие поверхностные журналисты и даже некоторые солидные наблюдатели[958] не устояли перед искушением усмотреть аналогию борьбы Гавела с Клаусом в последней пьесе Гавела «Уход». Такой вывод действительно чуть ли не напрашивается, но он таит в себе серьезную опасность. Если скользкий жадный карьерист Властик Клейн – это и впрямь Вацлав Клаус, то Гавел тогда – столь же непривлекательный канцлер Ригер, человек, который позорно изменяет своей семье, своим друзьям, своим идеалам и самому себе. Если же мы склонны признать, что Гавел был не таким, то мы должны оправдать и Клауса. Гавел, по его собственным словам, начал писать свою пьесу в духе «Короля Лира», как он сам ее характеризовал, в 1987 году; в последующие двадцать лет она дозревала. В ней, бесспорно, отразилось близкое знакомство Гавела с переменчивой политической верностью, с искушениями и коррупцией власти, которые он так точно описал в речи по случаю вручения ему премии Соннинга, с двойственностью политического языка и неологизмами в нем, с хамством средств массовой информации и ценой, какую за все это приходится платить в личной жизни. Но эта пьеса – не о сведении счетов, как, собственно, и ни одно из его эссе или интервью. Клейн и Ригер – это не Клаус и Гавел, а карикатуры, какие хотел бы сделать из них окружающий мир.
Между жизнью и смертью
В Граде он потерял жизнь.
Первый период пребывания Гавела на посту президента Чехии прошел не только под знаком борьбы за выживание его политического мировоззрения, но и под знаком серьезных личных испытаний. Все эти пять лет Гавел провел, практически не выходя из состояния легкой депрессии, которая повлияла и на его оценку окружающей действительности, и на качество жизни. На политическом уровне он сталкивался с новым балансом сил в стране, с постоянными несправедливыми обвинениями и со значительным возрастанием роли денег в политике, в отношениях между людьми да и в обществе в целом. Его уныние было тем сильнее оттого, что он полагал (оправданно или нет – это другой вопрос), будто несет за это ответственность, будто должен этому сопротивляться. В своем, кажется, последнем обширном интервью 11 ноября 2011 года – телевизионном «взаимном допросе», устроенном им и его бывшим тюремным сотоварищем, новым пражским архиепископом (а вскоре и кардиналом) Домиником Дукой друг другу, – своей самой серьезной ошибкой на посту президента Гавел назвал недостаточно энергичное продвижение им его собственного представления о гуманном и нравственном обществе[959]. Большинство людей, впрочем, считало, что делал он именно это.
Мог ли он сражаться со все возраставшими корыстолюбием, коррупцией и индивидуальным эгоизмом более действенно? Может, и да, но не в качестве президента, ограниченного статьями конституции, рамками своей должности и неблагоприятной политической средой. Чтобы попытаться сделать это, ему следовало – и именно в этом заключаются суть и смысл критических замечаний тех, кто говорил, что он задержался на посту президента, – вернуться к силе бессильных и повести борьбу вовне политической системы. Благодаря свойственному ему сочетанию творческих способностей, смирения и упорства он, возможно, был бы в конце концов услышан, однако это могло продолжаться еще пару десятков лет, а он, между тем, чувствовал, что этих двадцати лет у него нет. Он не замолчал, но теперь его протесты звучали несколько донкихотски.
Ухудшилось и его физическое состояние. Спортсменом с железным здоровьем Гавел никогда не был. Держался он за счет двух (порой) выкуренных в день пачек сигарет, крепкого алкоголя, большого количества белого вина и все большего количества медикаментов, что выписывал ему личный врач. Вот список 1998 года: стилнокс (снотворное), парален, алнагон или атоналгин (все – болеутоляющие), ананасный Power Drink (кофеиновый энергетический напиток), оикамид (стимулятор) и «волшебные белые пилюльки для хорошего настроения» (?)[960]. Он принимал стимуляторы, когда чувствовал усталость, успокоительное, когда не мог заснуть, и еще какое-нибудь снотворное, когда просыпался среди ночи. Через несколько недель такой жизни у него наступал частичный коллапс, чаще всего проявлявшийся в виде заболевания дыхательных путей, и ему требовалось немедленно отправляться в Ланы или в Градечек, чтобы восстановиться[961]. В канцелярии из-за сотен иных дел заняться писательским трудом он не мог, так что писать ему приходилось только в дни отдыха, причем это превратилось для него в борьбу, которой он страшился. Если лучшие его произведения, созданные за время, когда он был президентом Чехословакии, можно отнести к вершинам мировой эссеистики, то в дальнейшем его язык стал несколько вымученным, мысли нередко повторяли одна другую, а композиция лишилась прежней элегантности.
Строгая внутренняя дисциплина, помогавшая ему исследовать и разоблачать самые разнообразные мифы о человеческом уделе и обществе, тоже немного ослабла. Отстаивая крайне спорные постмодернистские позиции, как это, к примеру, было в июле 1994 года в Филадельфии[962], когда он подробно анализировал антропный космологический принцип[963] и гипотезу Геи[964], он напоминал даже самым что ни на есть доброжелательным слушателям «растерянного хиппи или, возможно, одного из тех помешанных теологов, что бродят по страницам романов Джона Апдайка»[965].
Споры вызывал и его график встреч. Хотя и сам Гавел, и его сограждане в первые годы его президентства наслаждались светом софитов во время визитов суперзвезд, приезжавших, чтобы особо отметить мировую известность и моральный авторитет хозяина Пражского Града, то теперь далеко не все гости казались желанными. Когда в сентябре 1996 года дать свой первый концерт в чешской столице приехал Майкл Джексон, некоторые близкие друзья Гавела отговаривали его от встречи с именитым певцом, который чем дальше, тем больше попадал во власть собственных внутренних демонов. Однако гавеловское любопытство перевесило, и президент не только принял Джексона, но и пришел на его концерт.
Спустя месяц, когда в Прагу прилетел соученик Гавела Милош Форман с предпремьерной копией своего нового фильма «Народ против Ларри Флинта» (причем прилетел на личном самолете Флинта, где были сам Флинт и кинозвезды Вуди Харрельсон, Кортни Лав и Эдвард Нортон, а также журналист Кристофер Хитченс с женой Кэрол и их дочуркой Александрой), их встреча, напротив, едва не сорвалась. Находясь под впечатлением от скандальной славы главного героя фильма и от развязанной против него в американских СМИ истеричной кампании, во главе которой стояла легенда феминизма Глория Стайнем, практически вся президентская канцелярия взбунтовалась, живо представив себе святотатственную картину встречи президента правды и любви с издателем порнографического журнала «Хастлер» – да еще в святыне чешской государственности. Тут Гавел, разнообразия ради, нажиму поддался и приватный показ фильма в кинозале Пражского Града отменил.
Гавеловские познания в области обычаев и традиций голливудской аристократии ограничивались памятной встречей с Джейн Фондой в 1990 году, вечеринкой в Беверли-Хиллз в ноябре 1991-го, которую хозяин дома преподнес как «встречу президента Гавела с видными голливудскими интеллектуалами» (такими, например, как Сильвестр Сталлоне, Арнольд Шварценеггер, слегка утомленный Джек Николсон и престарелые Джин Келли и Билли Уайлдер), пикником с Барброй Стрейзанд на ферме Мадлен Олбрайт в Вирджинии и нежной дружбой с Миа Фэрроу, с которой он свел знакомство в доме Уильяма и Роуз Стайронов в коннектикутском Роксбери. Возможно, поэтому он не понял, что ставит организовавшего эту поездку Милоша Формана в очень неловкое положение. Милош никак не мог объяснить своим звездам и в первую очередь самому Ларри Флинту, которому в конце концов принадлежал доставивший их всех самолет, почему чешский президент – его близкий друг – не хочет их принять, и отказывался соглашаться с доводами Гавела, считая их ханжескими. В конце концов его Ларри Флинт был благородным хулиганом, последним в длинной череде отверженных, таким же, как Джордж Бергер в «Волосах», Рэндл Патрик Макмёрфи в «Пролетая над гнездом кукушки» или Моцарт в «Амадее», – примером личного мужества в обществе заговоров, трусости и притворства. Форман разъярился настолько, что их давняя с Гавелом дружба оказалась под угрозой.
Наконец – при моем незаметном участии – дипломатия победила. После длительных переговоров между Градом и компанией Формана Гавел – хотя приглашение в Град Флинт так и не получил – согласился встретиться с Форманом, Флинтом и актерами в отеле «Хоффмейстер» и дружески побеседовать за рюмкой вина. Но эту встречу вряд ли можно было счесть удачной. Поскольку Гавел фильма пока не видел, а актеров ничто другое не интересовало, говорить оказалось не о чем. Вежливые президентские фразы заглушались криками трехмесячной дочки Вуди Харрельсона, а Кортни Лав каждые пятнадцать минут скрывалась в туалете. Эдвард Нортон, закончивший Йельский университет, с презрением интеллектуала взирал абсолютно на всех, не исключая и президента, который к тому же не видел и, соответственно, не мог обсуждать «Первобытный страх». Все, в том числе и малышка, хотели сфотографироваться с Гавелом, чем вводили его в состояние еще большей растерянности. Спокойствие сохранял один Ларри Флинт.
Тем не менее лед был сломан, и дружба Гавела и Формана продолжилась. Как обычно, Гавел, почувствовав себя виноватым, уступил. Вскоре в Граде состоялся показ фильма. Флинт тоже присутствовал на сеансе. Переводчиком был я. Гавелу фильм понравился. Град не рухнул.
Как ни осторожен был Гавел в том, что касалось опасности, проистекавшей из преимуществ и соблазнов его положения, в отношениях с женщинами пассивной жертвой этих своих страхов он не являлся. Он и в прошлом не был образцом супружеской верности, а уж теперь любовные победы давались ему куда легче – о чем он время от времени с удовольствием упоминал. И все благодаря власти, которую Генри Киссинджер назвал как-то лучшим афродизиаком! Нет-нет, ничего скандального, разве что парочка кратких романов и парочка неудачных попыток. Насколько мне известно, Гавел никогда не пользовался своим положением для давления и тем более домогательств. Ряд его приключений остался на платоническом уровне, а то, что можно было бы считать одержанными победами, зачастую больше напоминало крик о помощи, чем радость заядлого сердцееда. Его соратникам оставалось только пытаться охранять его частную жизнь и отгонять от него множество фанаток и корыстолюбиц.
Но Гавел, как и раньше, мечтал о более постоянных и более глубоких отношениях. Уже весной 1990 года он начал встречаться с Дагмар Вешкрновой. Они познакомились еще перед Бархатной революцией, на праздновании тридцатилетия театра «Семафор», где ее представил Гавелу Иржи Сухий. Гавел пришел в спортивной куртке, вел себя таинственно и советовал Даше держаться от него подальше, чтобы не попасть в неприятности. Даша, со своей стороны, заметила, что он много курит и что у него «красивые застенчивые голубые глаза»[966]. Что-то явно назревало, хотя гавеловские советники и телохранители с успехом воспрепятствовали всем попыткам парочки побеседовать в интимной обстановке на нескольких театральных премьерах. Однако они оказались бессильны, когда Гавел пригласил Дашу на танец на ежегодном балу «Прага – Вена» в день своего возвращения из Израиля. Затем он напросился к ней домой на конфиденциальную «чашечку кофе», чтобы «никто ничего не просек»[967]. Благодаря его выдающимся конспиративным талантам нельзя было, разумеется, избежать того, что когда Дагмар вечером приехала к себе домой на такси, на улице уже стояло несколько машин охраны с проблесковыми маячками, а все обитатели многоэтажки прилипли к окнам, чтобы понять, что происходит. Через пять дней она нашла в своем почтовом ящике листок без подписи: «Таинственный мужчина будет ждать вас в “Монастырском винном погребке” в 8 вечера 30 апреля»[968]. Гавел не изменился – начало большому любовному роману было положено.