ТОРГОВЦЫ, БОТАНИКИ И МАСОНЫ
Шенбруннский дворец построили в первые десятилетия правления Марии Терезии. С самого начала он задумывался как ответ Версалю, однако между ними было немало отличий. Шенбрунн не был отдан под квартиры для прирученного дворянства, и в отличие от Версаля он не был открыт для публики. Вместо этого Шенбрунн оставался укромной летней резиденцией императорской семьи, и личные покои занимали в нем гораздо большее место, чем в Версале. В сердце дворца находилась супружеская спальня Марии Терезии и Франца Стефана. Она никогда не служила для многолюдных утренних приемов, но оставалась «рабочей спальней», где супруги уединялись для сна, близости и (время от времени) семейных ссор. Посетителей направляли в анфилады залов для аудиенций и гостиных, задачей которых было производить впечатление, но бо́льшая часть дворца, как и сегодня, была недоступна для посторонних.
Сады возникли одновременно с дворцом; своими расположенными в строгом геометрическом порядке клумбами, скульптурами и фонтанами они должны были выражать «согласие природы и искусства». На холме за главным садом по сей день возвышается задуманная как центр композиции глориетта, оформленная в виде увенчанного орлом храма. У подножия холма, прямо напротив дворца, устроен фонтан с мраморными изваяниями в двойную величину. Скульптуры Нептуна, полурыб-тритонов, морских коньков и нереид напоминают о морских ветрах, по воле Нептуна несших Энея в Италию, и таким образом — о древнеримском происхождении и Габсбургов, и самой имперской идеи. На случай, если аллюзия окажется не слишком ясна, рядом из разбитых статуй и поваленных колонн соорудили «руины Карфагена» — залог величия Рима[315].
Впрочем, к середине XVIII в. бог моря Нептун уже не был символом могущества Габсбургов и их океанских владений. Королевства Марии Терезии почти не имели выходов к морю, а присоединение польской Галиции расширило сухопутные, но не морские границы ее земель. Лишившись огромной колониальной империи, которой они владели благодаря Испании, Габсбурги утратили всякие шансы на мировое господство. Их реальность сжалась до всего одного угла Европы, причем и там гегемонии Габсбургов теперь угрожало возвышение Пруссии. В пространственном отношении династия сдавала свои позиции.
В 1775 г. в Вену прибыл англо-немецко-голландский авантюрист Виллем Болст, также известный как Уильям Болст. Равно бесчестного в торговых делах и неспособного Болста с позором уволили из Британской Ост-Индской компании, аттестовав как «вполне бесполезного и никчемного служащего», в чьем перечне проступков значилось и разглашение коммерческой тайны. И вот теперь он явился к Иосифу II с проектом создания Австрийской Ост-Индской компании. В 1764 г. Иосифа избрали королем римлян, а через год он автоматически унаследовал императорский титул отца и одновременно стал соправителем матери в Австрии, Чехии, Венгрии и польской Галиции. Болст хотел, чтобы Иосиф дозволил ему отправлять в восточные моря суда под императорским флагом с целью продавать там металлы и оружие, которые правительство поставит ему в долг, и закупать чай. Князь Кауниц рекомендовал Иосифу поддержать проект — о чем позже жалел, и вскоре Австрийская Ост-Индская компания была учреждена[316].
В 1776 г. из тосканского порта Ливорно вышел корабль компании «Иосиф и Тереза». Этот трехмачтовик водоизмещением 500 тонн (то есть значительно крупнее и «Дискавери» Джеймса Кука, и «Баунти» капитана Блая) прежде носил имя «Граф Линкольн» и был лишь недавно списан Британской Ост-Индской компанией. Приобретая по пути дополнительные суда, Болст основал фактории на побережье Мозамбика и на Никобарских островах к северо-западу от Суматры, подняв над ними флаг империи. Эти фактории просуществовали недолго, перейдя под контроль португальцев и датчан соответственно. Но один из Никобарских островов до сих пор носит имя Тересса — в честь австрийской императрицы.
На побережье Индии успех тоже не удалось развить: деятельности Болста там препятствовала Британская Ост-Индская компания — не в последнюю очередь потому, что Болст ей задолжал. В итоге в 1779 г. «Иосиф и Тереза» с еще тремя судами вернулись в Ливорно с не особенно интересным грузом, тогда как пятый корабль, «Князь Кауниц», привез шелка, чай и диковины из Кантона (Гуанчжоу). И корабли, и товар тут же забрали за долги кредиторы Болста, в числе которых теперь было и австрийское правительство, поставившее товары на экспорт. Попытка кредиторов преобразовать Австрийскую Ост-Индскую компанию в Императорскую компанию Триеста и Антверпена оказалась равно несчастливой и обернулась одним из самых громких банкротств XVIII в., разорив банк Пьетро Проли в Антверпене. Cам Иосиф II потерял 50 000 дукатов[317].
Неудача не смутила Болста, и в 1782 г. он представил императору новый проект. Прочитав неофициальные отчеты о последней тихоокеанской экспедиции Джеймса Кука, Болст предложил основать коммерческое поселение в заливе Нутка на острове, сегодня известном как Ванкувер, чтобы скупать у индейцев шкуры и пушнину, которые затем менять на чай, фарфор и шелк в Японии и Китае. Но Иосифа эта схема не заинтересовала. Двумя годами раньше в его шенбруннской оранжерее случайно погибла коллекция редких тропических растений, а партия купленных на замену ростков не выдержала транспортировки. Иосиф хотел снарядить научную, ботаническую, а не коммерческую экспедицию, хотя, как он сам признавал, эти цели можно было объединить и прийти к компромиссу, при котором Болст получил бы прибыль, а Иосиф — новые образцы растений.
Это был удивительный момент. Император из дома Габсбургов жертвовал всеми выгодами от заморской торговли и колоний в обмен на заполнение своих оранжерей ботаническими редкостями со всего света. Впрочем, это было созвучно мировоззрению его деда Карла VI, каким оно предстает в оформлении Дворцовой библиотеки и в избранном им для себя образе Геракла, предводителя муз. Габсбургское видение империи сплеталось из множества нитей и никогда не исчерпывалось территориальными претензиями. Мифологические, религиозные и исторические мотивы, соединяясь, порождали устремления, выходившие за рамки обогащения или пространственной экспансии. Многочисленные значения шифра AEIOU, который богини несут на потолке Дворцовой библиотеки, выражают философию величия, состоящую из многих смысловых уровней. Образцы растений были такой же частью габсбургской идеи, как народы и территории.
Общение Иосифа с Болстом лишь наиболее яркий эпизод в более длительном культурном процессе, который к тому времени уже сделал Габсбургов поборниками накопления и распространения знаний. Эти знания отличались от знаний алхимиков тем, что должны были распространяться, а отнюдь не храниться в секрете. Они также не были особенно связаны с возникшей в те годы модой на зоопарки, среди которых самым великолепным в Европе стал зверинец, устроенный в 1752 г. в Шенбруннском дворце. Зоопарки служили главным образом для развлечения, а шенбруннский был еще и местом, где иногда завтракала императорская семья. В 1778 г. зоопарк Шенбрунна открыли для публики, но от посетителей требовалось подобающе одеваться. К счастью, этот зоопарк никогда не напоминал версальский зверинец Людовика XIV, где тигров ради забавы короля натравливали на слонов.
Напротив, ботаника по причине своей тесной связи с медициной требовала строгих научных методов, упор в которых делался на наблюдение, достоверные зарисовки и классификацию. Директор основанного Максимилианом II венского ботанического сада Карл Клузиус (Шарль де Леклюз, 1526–1609) задал стандарты в этой области своими детальными описаниями и гравированными изображениями многих видов, среди которых были привезенные из Османской империи тюльпан и конский каштан. Иллюстрациями Клузиуса ученые пользовались даже три столетия спустя. На протяжении всего XVII в. описывались и классифицировались все новые виды растений не только из Азии, но и из Нового Света: американская рябина, девичий пятилисточковый виноград, виргинский можжевельник[318].
Поток новых ботанических образцов, особенно американских, покончил с былой определенностью. «Энциклопедизм» и «коллекции всего» утратили смысл, поскольку стало ясно, что мир содержит много больше, чем «20 000 достойных упоминания фактов», умещающихся в 30 книг, как это представлял себе в I в. Плиний Старший. Каталог всего одной коллекции конца XVI в. занимает четыре сотни томов, составленных ее единственным куратором. Даже идея, что ученый мудрец, знакомый с герметическим знанием, способен различить некое скрытое общее за поверхностными различиями вещей, тоже разбилась об огромное разнообразие необыкновенных примеров. Чтобы понять, упорядочить и объяснить явления, нужны были новые категории и новая таксономия. Растительный мир одним из первых обрел такую систему — «фитософические таблицы», описывающие метод классификации растений, прежде размещавшихся в атласах в случайном порядке[319].
Но и знание как таковое нуждалось в новой структуре, выходящей за рамки стандартного разделения на «естественное», «рукотворное» и «чудесное» (naturalia, artificialia, mirabilia). Среди первых классификаций были по-настоящему причудливые, как, например, одна система середины XVII в., разносившая все явления по столь разнородным категориям, как магнетизм, мумии, универсальные и искусственные языки, астрономия, оптика и т. д. Тем не менее бывшие в ходу у коллекционеров системы, как и категории, использовавшиеся ими в практических целях, помогли при организации первых музеев, где отдельные витрины отводились, например, для монет, медалей с портретами выдающихся людей, геологических образцов, бабочек и новорожденных уродов (коллекцию последних Иосиф II подарил медицинскому факультету Венского университета)[320].
До XVIII в. габсбургские правители систематически собирали только животных, которых содержали в разных зверинцах, впоследствии объединенных в зоопарк Шенбрунна. Карл VI, однако, специализировался на коллекционировании монет и медалей и к своей смерти успел собрать несколько десятков тысяч экспонатов. В их числе знаменитая «медаль алхимиков», отчеканенная в 1677 г. в память о якобы состоявшемся первом преобразовании неблагородного металла в золото. За недостатком места коллекция Карла размещалась в Хофбурге, в бильярдной Леопольдова крыла. Но самые ценные свои сокровища Карл держал при себе, в «нуммотеке» — переносном ящике-витрине для монет и медалей, изготовленном в форме книги[321].
Однако решительный шаг от искусства коллекционирования к созданию того, что станет венским Музеем естествознания, сделал зять Карла, муж Марии Терезии Франц Стефан. Историки спорят о том, где в Европе появился первый современный музей, но значимость естественно-научной коллекции — или «кабинета» — Франца Стефана заключается в способе ее организации, со временем ставшем примером для других музеев. Привычные нам разделы естествознания — геология, палеонтология, позвоночные, беспозвоночные, насекомые, доисторические люди и т. д. — берут начало в классификации, впервые опробованной в Вене. Практику иллюстрировать развитие человека чучелами представителей «более примитивных» племен, сохранявшуюся в европейских музеях еще даже в прошлом веке, также ввели в 1790-е гг. венские музейные хранители[322].
Основу естественно-научной коллекции Франца Стефана составили 30 000 образцов минералов, морской фауны, кораллов и раковин моллюсков, которые он купил в 1748 г. у итальянского дворянина франко-голландского происхождения Жана де Байю. При этом Франц Стефан не просто купил витрины с экспонатами — он нанял самого Байю, сделав его директором императорского кабинета естествознания в Хофбурге. Вместе с Николаусом Жакеном, впоследствии профессором ботаники в Венском университете, Байю распространил классификацию Карла Линнея на американскую флору, применив к ней линнеевскую бинарную номенклатуру, где каждое растение обозначается двумя словами, как правило латинскими. Кабинет пополнялся находками, которые Жакен привозил из экспедиций по Западной Европе, на Карибские острова и в Венесуэлу. Под собрание отвели несколько комнат в том крыле, где размещалась и Дворцовая библиотека[323].
Кроме залов естествознания там имелись две комнаты с астрономическими инструментами и пять, где размещались принадлежащие Францу Стефану коллекции резьбы по драгоценным камням, монет, а также египетских и азиатских древностей. Отдельные коллекции монет Франца Стефана и Карла VI со временем были объединены и каталогизированы. В дальнейшем к собранию добавились птицы и млекопитающие, привезенные из американской экспедиции, которую Иосиф II планировал вместе с Болстом, но в итоге осуществил без участия этого авантюриста. В 1795 г. последовала полная реорганизация всего музея, после которой он стал называться Императорским и королевским кабинетом точных наук и астрономии, изобретений, естественных наук и зоологии (k. k. Physikalisches und astronomisches Kunst- und Natur-Tier-Cabinet).
Музей естествознания (если использовать менее громоздкое название) был детищем Франца Стефана. Именно император выделял на него средства и лично занимался этим проектом. Он даже ставил там научные опыты, в ходе одного из которых случайно (и к своему немалому убытку) доказал, что алмаз под воздействием высокой температуры превращается в графит. Но главное, он собрал вместе ученых, которые стали первыми директорами музея, и создал международную сеть сотрудников и корреспондентов, огромное подспорье в музейной работе. Безусловно, императорский титул оказывался при этом кстати, но, вероятно, еще больше налаживанию связей помогало то, что Франц Стефан был масоном[324].
Масонские степени ученика и подмастерья Франц Стефан получил в 1731 г. на собрании в Гааге, где председательствовал британский посол граф Честерфилд. В том же году в некой лондонской ложе Франца возвели в степень мастера, и он участвовал в масонском собрании в Хоутон-холле, норфолкском поместье британского премьер-министра сэра Роберта Уолпола. Таким образом, масонская репутация Франца Стефана была безупречной. Он был связан с первой масонской ложей Вены, основанной в 1742 г. и носившей имя «Три орудия» (Zu den drei Kanonen). К тому времени католическая церковь уже осудила масонство, и на следующий год в ложу нагрянули военные, тогда как Франц Стефан, по всей видимости, бежал через черный ход. Его дальнейшие связи с масонством не ясны, но современники подозревали, что они не прерывались, и есть даже портрет, где император изображен с масонскими символами[325].
Возникшее в Англии в XVII в. масонство ни в коей мере не было единым, как организационно, так и идейно. В самой своей основе оно мыслилось как вселенское братство — по более позднему определению одного масона, «храм блага всего человечества, союз, объединяющий добрых людей всех классов, народов и стран мира». Так, Анджело Солимана из Западной Африки, несмотря на его расу, приняли в венскую ложу «Истинное согласие» (Zur Wahren Eintracht), где он участвовал в церемониях посвящения (то есть, очевидно, достиг степени мастера). Другие ложи, однако, были не столь терпимы. В Хорватии и Триесте отношения между итальяноязычными и немецкоязычными жителями сложились не самые безоблачные, и потому для них создавались отдельные ложи. К тому же масонство оставалось в значительной степени увлечением элиты: в ложи вступали дворяне, высокопоставленные чиновники и люди со средствами. Цена церемониального облачения, а также размер членских взносов и добровольных пожертвований отпугивали представителей низших сословий[326].