Отсылки к масонству есть не только в «Волшебной флейте», но и в «Свадьбе Фигаро», и в сочинениях других драматургов и композиторов того времени. Это вполне ожидаемо, поскольку в масонских ложах состояли многие сочинители и владельцы театров, включая соавтора Моцарта Шиканедера (он же пел партию Папагено на премьере). Драматурги в поисках вдохновения нередко обращались к волшебным романам Кристофа Виланда, который тоже был масоном — собрание его сочинений, изданное в Лейпциге в 1794–1811 гг., насчитывает 45 толстых томов. В уступчивости цензоров, легко пропускавших масонские тексты, также нет ничего странного. Зонненфельс, Хегелин и, вероятнее всего, ван Свитен тоже состояли в братстве вольных каменщиков[377].

Иосиф II масоном не был и считал масонские ритуалы чепухой. Однако он осознавал, что секретность лож может служить прикрытием для бунтовщиков, и потому требовал, чтобы списки членов братства передавались в полицию. Он упростил структуру лож, заставив многие из них объединиться, так что 13 столичных превратились в три. Провинциальные ложи Чехии, Трансильвании, Венгрии и австрийских земель он отдал в подчинение венской Великой ложе. Как отмечал тогда один из магистров, реформы Иосифа «объединили все масонские ложи австрийской монархии в одну упорядоченную и управляемую систему». По иронии судьбы самым успешным опытом унификации учреждений стала для Иосифа реорганизация масонского братства, над которым он потешался, а не государственного аппарата, перед которым он преклонялся[378].

Во второй половине 1780-х гг. реформы Иосифа II сталкивались со все большими проблемами, а оппозиция его курсу усилилась, так что он ужесточил цензуру и в газетах, и в театре. Он запретил комические импровизации, ввел налог на прессу и дал полиции указание выявлять неблагонадежных, которые стремятся «расшатывать религию, мораль и общественный порядок». Уголовный закон он тоже перекраивал по собственному произволу: санкционировал применение наказаний задним числом и ввел «превентивное заключение» — способ бросить человека в тюрьму без суда. Полиция стала отдельным министерством, а ее права устанавливались декретами, которые не подлежали публикации. «Хорошо отлаженное государство», к которому стремились реформаторы, в последние годы правления Иосифа превратилось в полицейское.

Наследовал Иосифу II в 1790 г. его брат Леопольд II (1790–1792). Циничный и хитрый, он сумел убедить и современников, и поколения историков, что вполне разделял идеи Просвещения, рассказывая всем, кто готов был слушать, о своем стремлении способствовать счастью подданных и «действовать в интересах человечества». Да, занимая с 1765 по 1790 г. трон великого герцога Тосканы, он отменил смертную казнь и сам проводил химические опыты с целью найти новые соединения, полезные в промышленности (его покрытый пятнами верстак и сегодня выставлен во флорентийском Музее истории науки). Но сколь бы серьезно он ни обсуждал конституционные проекты, никакой конституции в Тоскане не появилось, а его обещания дать полный отчет о расходах герцогства обернулись публикацией бюджета лишь за один год. Описывая свое правление в Тоскане, Леопольд хвалил себя за дальновидное погашение государственного долга, но достиг он этого исключительно путем аннулирования трех четвертей казначейских облигаций. В то же время его категоричная приверженность свободной торговле загубила на корню большую часть нарождавшегося во Флоренции промышленного производства[379].

Леопольд развернул жесткое наступление на оппозицию. Он заключил мир с турками, вернув им Белград, а высвободившиеся войска использовал, чтобы восстановить власть своей сестры Мими и ее мужа в Нидерландах. Для усмирения венгров он пригрозил разделом их страны, подсластив эту пилюлю заявлением, что «Венгрия будет свободным королевством, независимым в своем законном управлении, неподвластным никакому иному королевству или народу и имеющим собственную политическую систему и конституцию». После этого Леопольд учредил в венгерском государственном собрании 10 комиссий, поручив им установить, в чем конкретно состояла венгерская конституция. Перепутав конституцию с законодательством, комиссии подготовили 10 томов законов, которые сочли основополагающими или просто желательными, но ни один из них не получил юридической силы до 1830-х гг.[380]

Французскую революцию Леопольд поначалу приветствовал, рассчитывая, что она установит во Франции конституционную монархию, но пришел в ужас от ее сползания в демагогию и разгула насилия. Вожаки революции отобрали у германских князей в Эльзасе все оставшиеся права, что было прямым нарушением условий Вестфальского мира, а сестру Леопольда Марию Антуанетту, в сущности, посадили под замок. Братская привязанность к ней и забота о благоденствии Священной Римской империи толкнули Леопольда на союз с прусским королем Фридрихом Вильгельмом II, который увидел в ситуации удобный случай напасть на Францию, расширив свои владения на Рейне. В августе 1791 г. Леопольд и Фридрих Вильгельм встретились в Пильнице, неподалеку от Дрездена. К двум королям присоединился курфюрст Саксонии, и вместе они провозгласили, что судьба французской монархии является заботой всех царствующих домов и что, если национальная ассамблея в Париже не восстановит Людовика XVI в его правах, европейские монархи применят силу.

Пильницкая декларация вызвала во Франции бурю протестов и привела к власти «партию войны», жирондистов. Один из депутатов этой фракции воскликнул: «Маски сброшены. Теперь мы знаем, кто наш враг: это император». Французский министр иностранных дел потребовал от Леопольда заверений, что он «желает жить в мире» с Францией, но князь Кауниц в Вене не отреагировал на это требование. Тем временем бежавшие из Франции аристократы, не таясь, собирались в Рейнской области, что лишь усиливало военную горячку в Париже. 1 марта 1792 г. Леопольд внезапно скончался от апоплексического удара, и трон занял его юный сын Франц II (правил в 1792–1835 гг.). Не прошло и месяца, как Франция объявила войну[381].

Вихрь Французских революционных войн втянул в себя большую часть Европы и привел к более чем 20-летнему кровопролитию. Революционное переосмысление понятий «государство», «страна» и «народ» оказалось не менее головокружительным процессом, увлекая в свой водоворот и идеалистов, и бунтарей. Одни были просто наивны, как пасторский сын со швейцарской границы, который в праздничном наряде встретил французских захватчиков речью, воспевающей достоинства республики, — французы не замедлили избавить оратора от карманных часов, сапог и жилета. Другие, например «клубисты» и «цизрейнцы» Рейнской области и Майнца, представляли собой реальную опасность, так как плели заговоры с целью учреждения революционных республик и приветствовали — как они это называли — «благодатное счастье, принесенное нам французским оружием». Таким же было национальное и революционное движение карбонариев в Италии. Опираясь, подобно масонам, на некие вымышленные «ритуалы углежогов», карбонарии хотели превратить Италию в «Авзонскую республику», освободив ее от иностранного владычества и любой тирании[382].

Европейские правительства твердо верили, что французский революционный дух, известный под обобщающим названием «якобинство», представляет собой серьезную угрозу. Особенно шокировала их казнь на гильотине Людовика XVI и Марии Антуанетты (1793): она показала, чего можно ждать от якобинского правления. Но у властей европейских государств не было способа оценить, насколько велика внутренняя угроза им самим. Во владениях Габсбургов полиция преувеличивала масштабы недовольства, не делая различий между «критиканским зудом» и подрывной деятельностью. Из заговоров, которые она раскрывала, немалую долю она сама и составляла с целью заманить потенциальных заговорщиков. Другие представляли собой экстравагантную выдумку любителей привлечь внимание. Тем не менее Франц II и его министры усилили полицейский аппарат, разрешили арест без суда и развернули огульную цензуру, которая не пощадила в итоге ни «Путешествие пилигрима» Джона Баньяна, ни «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта, ни «Франкенштейна» Мэри Шелли.

Полицейская инструкция от 1793 г. предписывала запрет всех «тайных собраний», на основании чего были ликвидированы масонские ложи. Немногие ложи уцелели, притворяясь клубами, но пышные названия зачастую выдавали их истинную природу. В правительстве то и дело вспыхивала паника, когда масонские ложи обнаруживались в тех местах, которые считались уже очищенными от них. Предполагаемый разгром масонства в 1790-е гг. тем более примечателен на фоне возрождения и расцвета лож сначала в 1848 г. и затем в 1860-х гг., когда надзор ослаб. Вероятно, в действительности масонство не искоренили, и оно, как это точно было, например, в Трансильвании, просто свернуло активную деятельность[383].

Вместе с тем заговоры против монархии, безусловно, составлялись. Редкие австрийские и венгерские якобинцы напрямую сносились с французами, хотя большинство ограничивалось сочинением манифестов и вульгарных песенок вроде такой:

Один из первых заговоров предполагал распространение прокламаций силами «ста тысяч специально обученных собак» (даже правительство не приняло его всерьез). Другое тайное общество планировало строительство боевой машины с шипами на вращающейся оси, которую крестьяне смогут применять против кавалерийских атак. Поскольку никаких связей с крестьянами у заговорщиков не было, машину так и не построили, не говоря уже о том, чтобы пустить в ход. В 1794 г. несколько десятков самых видных якобинцев арестовали и судили. К общей неловкости, выяснилось, что нескольких подсудимых писать революционные памфлеты подрядил Леопольд II — для запугивания венгерской аристократии. Одного заговорщика казнили в Вене, семерых — в Венгрии. Большую же часть подсудимых оправдали или помиловали. Длительные сроки заключения, к которым приговорили немногих, впоследствии сократили[385].

Какой бы пустячной ни была опасность этих заговоров, суды над якобинцами имели серьезные последствия: они подтвердили, что определенная подрывная деятельность ведется, и оправдали ужесточение цензуры и расширение полномочий полиции. Спорить о политике с тех пор стало опасно. Столичный свет с его культом хороших манер и искусства беседы утонченно обсуждал музыку, литературу, философию и театр. Там допускались сплетни о политических фигурах, но не острые политические суждения. Публичная сфера не исчезла, но, лишившись компонента общественной критики, утратила энергию и интеллектуальную требовательность.

Образованное общество отвернулось от салонов и обратилось к уюту и бесхитростности бидермаера (стиля, названного в честь вымышленного мелкого буржуа) с песнями Шуберта под фортепианный аккомпанемент, простой мебелью, яркими жилетами и невинными развлечениями. Все французское, долгое время почитавшееся за свою утонченность и интеллектуальность, уступило место немецкой повседневности, а семейные пикники в парке по выходным и походы в кондитерские пришли на смену дням, напролет проведенным в кофейнях, библиотеках и клубах. Кроме всего прочего, начавшаяся в 1792 г. война с Францией обернулась падением доходов всего населения, притом что цены на аренду в Вене за 1780-е и 1790-е гг. выросли более чем в три раза. Это, впрочем, не остановило умножения числа венских проституток, которых к 1820 г. в городе насчитывалось уже 20 000[386].

Сама монархия тоже превратилась в степенный средний класс. Если Иосиф II показывался подданным только в военном мундире, император Франц уже ходил за покупками в сюртуке, а императрица Каролина Августа создавала себе образ рачительной домохозяйки. Придворные художники уловили смену стилистики и писали императорскую семью на отдыхе, с младенцами, кувыркающимися у ног родителей, и старшими детьми, занятыми опасными научными опытами без присмотра. На картине Петера Фенди «Эрцгерцогиня София за молитвой» невестка императора Франца собирает детей перед распятием, а по полу разбросаны игрушки. Традиции благочестия Австрийского дома, очищенные от барочных прикрас, тоже стали частью стиля бидермаер.

Изменился и театр, обратившись к романтической опере, что ознаменовалось постановкой «Вольного стрелка» Карла Вебера в 1821 г. — в том же году, когда в Берлине состоялась его премьера. Также успехом пользовалась итальянская опера, в частности Россини. Моцарт между тем вышел из моды, несмотря на то что пресса по-прежнему восхваляла его как «Шекспира в музыке». В 1790 г. опера Моцарта «Так поступают все женщины» собрала самую большую кассу в сезоне. В новом столетии ее исполняли редко, и после восстановления в 1840 г. она выдержала всего семь спектаклей. Даже «Волшебная флейта» утратила былую популярность. В 1827 г. ее исполнили в «Кертнертортеатре» после четырехлетнего перерыва — но лишь потому, что отменилась постановка другой оперы. Впрочем, к этому времени вряд ли хоть кто-то в зале понимал аллегории, спрятанные в ее либретто и партитуре. Цензура и полицейщина лишили величайшую оперу Моцарта и смысла, и первоначальной задачи[387].