Камералисты нередко выступали, в сущности, за «регулирование всего и вся». При таком подходе интересы общества в целом ставятся выше прав отдельного человека. А тогда, если рост населения — это благо, следует запретить аборты и не допускать в общественные места людей с физическими уродствами, чтобы не провоцировать выкидыши у испуганных женщин. Свежий воздух полезен деятельным умам, а значит, в университетах должны иметься парки и студентов надо заставить там гулять. Поскольку финал «Ромео и Джульетты» Шекспира может повергнуть зрителей в тоску и апатию, его следует переписать на более счастливый. А поскольку слугам и придворным нельзя доверять, правители должны устраивать в своих дворцах потайные двери, коридоры и проемы, чтобы незаметно подслушивать частные разговоры[340].

В своем наихудшем виде камерализм превращается в примитивный утилитаризм и требует исключить из университетского курса литературу, философию и астрономию, потому что они «бесполезны». В другой крайности он чреват социальной революцией. Привилегии дворян, старинных сословных собраний и церкви коренятся в традиции и не имеют никакого оправдания с точки зрения общественной пользы. Значит, ради общего блага их следует отменить. Как выразился один из советников императорского двора, «любая традиция, не имеющая разумного обоснования, должна быть безоговорочно упразднена». Однако Мария Терезия не довела камерализм до его логического предела, считая сохранение установившейся иерархии тоже одной из своих обязанностей. А вот ее сын без колебаний начал революцию сверху. Этим он продемонстрировал презрение к традициям и существующим институтам, которое могло сравниться разве что с его уверенностью в том, что в конечном итоге он всегда прав[341].

Короткое десятилетнее правление императора Иосифа II (1780–1790) отмечено поразительным разнообразием начинаний: церковная реформа, отстаивание новых социальных и экономических приоритетов, а также искреннее стремление улучшить положение подданных путем вмешательства в их жизнь на уровне бытовых мелочей. Кроме того, Иосиф желал соединить все свои владения в «единую систему, управляемую единообразно». Можно спорить о том, что представляет собой государство, но единообразие управления и согласие подданных подчиняться некоему общему порядку, безусловно, являются важными компонентами этого понятия. Иосиф стремился прежде всего обеспечить первый, вероятно, полагая, что второй приложится. Во всяком случае на это надеялся влиятельный камералист, ректор Венского университета Йозеф фон Зонненфельс: он считал, что государство, обеспечившее подданным благополучие, автоматически получает в ответ их любовь и преданность. Государственное строительство, понимаемое как создание единой однородной системы, оставалось главной задачей и Иосифа, и его преемников. Но «государственный патриотизм», на который так рассчитывал Зонненфельс, оказался все-таки труднодостижимым[342].

В государственных делах Иосиф II был таким же, как в постели, — напористым и настолько безудержным, что время от времени сам мечтал о периодах воздержания в деревне, где «выбирать приходится из уродливых крестьянок и жен сокольников» (близости со своей второй женой он избегал: по его словам, все ее тело покрывали волдыри). Столь же неразборчивый в приеме просителей, за свою жизнь он пообщался, возможно, с миллионом подданных. Российская императрица Екатерина Великая считала, что Иосиф «подорвал свое здоровье вечными аудиенциями». Когда Иосиф не выслушивал просителей, он готовил декреты — бывало, по нескольку в день. Чиновники не успевали выполнять вал указаний, поступающих от монарха, не говоря уже о том, чтобы контролировать их эффективность. Среди них были указы, ограничивающие количество свечей в церквях и продолжительность проповедей, предписывающие использование многоразовых гробов с фальшивым дном (для экономии древесины), запрещающие целовать мертвых (чтобы не распространять болезни), постановляющие заменить анатомические образцы точными восковыми копиями и т. д.[343]

К середине XVIII в. большинство мыслителей Просвещения соглашались, что ни одна религия объективно не может иметь монополии на истину, а значит, веротерпимость должна лечь в основу нового рационального общества, которое они стремились построить. Камералисты, в свою очередь, считали экономически вредным исключать по религиозному признаку значительную часть населения из квалифицированной рабочей силы. Став самостоятельным правителем, Иосиф одним из первых своих решений (1781) приостановил действие эдиктов Марии Терезии о преследовании некатоликов и объявил политику веротерпимости. С этого момента лютеране, кальвинисты, православные и (годом позже) евреи могли открыто исповедовать свою религию, занимать государственные должности, вести профессиональную деятельность и посещать университеты. Несколько лет спустя Иосиф сделал брак гражданским договором, так что все тяжбы о происхождении детей и бракоразводные процессы перешли из ведения духовных судов в юрисдикцию светских.

Личная преданность Иосифа католической церкви не давала ему объявить полную свободу вероисповедания. В связи с этим право строить храмы получили только крупнейшие протестантские общины, причем некатолические церкви не должны были выходить фасадом на главные улицы и городские площади. К тому же эдикт Иосифа о веротерпимости не распространялся на «сектантов», не относивших себя ни к лютеранам, ни к кальвинистам: унитариев, баптистов, меннонитов и т. д. Этот законодательный пробел означал, что протестантов все равно преследовали, если они не вписывались в дозволенные конфессии. Еще в 1830-х гг. четыре сотни протестантов изгнали из тирольской долины Циллерталь за «сектантство». И тем не менее сразу после обнародования эдикта о веротерпимости владения Габсбургов стали, пожалуй, самыми безопасными для религиозных нонконформистов частями Европы[344].

Преданность Иосифа католической вере не означала преданности церковным институтам. Монастырскую жизнь он, как и большинство деятелей Просвещения, считал почти совершенно бесполезной тратой времени. «Они поют, едят и переваривают» — так резюмировал монашеское призвание Вольтер. В Вене Игнац фон Борн опубликовал свою знаменитую «Монахологию», где классифицировал монахов в соответствии с принципами Линнея. Утверждая, что обнаружил «новый вид между человеком, самым совершенным из живых существ, и обезьяной, самым глупым из животных», он разбивает монашество на категории в соответствии с облачением и поведением. Бенедиктинец у него «всеяден, посты держит редко… запасает деньги», кармелит «агрессивен и похотлив… любит потасовки и ссоры» и т. д. Ослабление Иосифом цензурных запретов (1781) вызвало волну памфлетов, осуждающих монастыри и церковное стяжательство. Немалую часть этой литературы анонимно издавали министры Иосифа[345].

В 1770-е гг. новая антимонастырская политика Габсбургов была опробована в Ломбардии и Галиции. Как соправитель своей матери Иосиф закрыл в этих областях около 250 монастырей, сославшись на испорченность тамошних нравов или их умозрительную направленность (это значило, что насельники только молятся и не делают ничего полезного). Весной 1782 г. в отчаянной попытке предотвратить неизбежное папа Пий VI поспешил в Вену, став первым за почти три века понтификом, преодолевшим Альпы. Иосиф разместил гостя в Хофбурге, но нашел его общество «утомительным и неприятным». Кроме того, он посмеялся над угрозами папы отлучить его от церкви, заметив одному из своих советников: «Недавно открыли, что отлучение не мешает прекрасно есть и пить». Первые обители в Австрии Иосиф приказал закрыть еще до приезда Пия, и папский визит никак не замедлил процесс роспуска монастырей[346].

Под удар новой политики попали монастыри, не выполнявшие никакой общественной миссии, то есть не содержавшие ни госпиталей, ни школ. Из 2000 обителей закрылись 700, а 14 000 монахов и монахинь оказались на улице. Монастырские постройки и земли распродавались, причем прибыль от их продажи переводилась в особый фонд, задачей которого было устройство новых семинарий для обучения духовенства, хотя большая часть денег пошла на пенсии бывшим монахам и монахиням. Предпринимались определенные попытки сохранить книжные собрания распущенных монастырей, распределив их между университетами, школами и Дворцовой библиотекой. Однако библиотекарям при этом дали указание не беспокоиться о «книгах, не имеющих ценности, старых изданиях XV в. и тому подобном», и все они были утрачены вместе с иным имуществом, которое сочли не стоящим расходов на транспортировку. Обычно их либо бросали гнить, либо топили в озерах. В этом величайшем за всю донацистскую историю Европы истреблении книг погибло общим счетом около 2,5 млн томов[347].

Первые меры Иосифа в целом не вызывали возражений, так как не противоречили господствующему интеллектуальному климату и общепринятым предрассудкам. Однако его земельные реформы осуществлялись при куда меньшем одобрении, да и мотивированы были не в последнюю очередь стремлением «смирить и разорить вельмож» (то есть дворянство). Ответвление камерализма, известное как физиократия, считало сельское хозяйство залогом национального благополучия и видело задачу правительства в том, чтобы устранять препятствия, сдерживающие аграрное производство и обмен его продукцией. Бремя земледельцев следует облегчать, а финансовую систему перестроить, установив для всех единый земельный налог. Несмотря на свою явную ошибочность — она отвергала торговлю как «экономически бесплодную» деятельность, не приносящую реального богатства, физиократия производила впечатление своими сложными таблицами и длинными алгебраическими формулами. Иосиф стал ее адептом и сделал ее теоретической основой своего наступления на привилегированные классы.

Начав в 1781 г. с Чехии, Иосиф отменил во всех своих землях крепостное право. В свойственной ему манере он позаимствовал из совершенно иного контекста термин «пожизненная зависимость» (Leibeigenschaft), которым описывал предположительно деспотическую власть землевладельца над крестьянином, и заявил, что ее отмена продиктована «любовью к разуму и человечностью». По декрету Иосифа II крестьяне теперь могли покидать свои наделы и вступать в брак без разрешения господина. На самом деле к этому времени почти все они уже имели эти права. Далее император повелевал, чтобы крестьянам позволили полностью выкупать землю, которую они обрабатывали, и гасить повинности бывшему землевладельцу единократным денежным платежом. Чтобы ускорить перемены, 30 000 трансильванских крестьян восстали в 1784 г. и убили своих господ, поверив, что осуществляют тем самым волю императора. Зачинщиков беспорядков схватили, пытали и казнили колесованием — растянув на тележном колесе, раздробили им кости и черепа[348].

Иосиф, не смутившись таким поворотом дела, заменил все крестьянские повинности денежным оброком и равномерно распределил налоговое бремя. Он установил единый земельный налог и отменил все льготы для дворян. Чтобы налогообложение было справедливым, Иосиф приказал провести во всех своих землях новую картографическую съемку, установив владельца каждого участка и рассчитав, кто сколько должен платить. В Венгрии это немедленно обернулось кризисом. Прежде всего венгерские дворяне считали свободу от налогов своей исторической привилегией, а любое посягательство на их статус и благосостояние вызывало у них негодование. Во-вторых, они испокон веку прирезали себе земли соседей или короны, а потом радовались, что иски хозяев пылятся в судах. Дворяне опасались, что картографирование земель возобновит забытые тяжбы и они погрязнут в долгих и дорогостоящих судебных баталиях.

Отношения с венгерским дворянством и без того были натянутыми. Но не подчинив Венгрию и не разрушив ее исторических институтов, Иосиф не мог осуществить свой план построения единого государственного аппарата, объединяющего все земли империи. Поэтому в 1780-е гг. Иосиф объявил официальным языком Венгрии немецкий вместо латыни, упразднил местную власть, заменив выборных глав округов назначенными комиссарами, и ни разу не созывал государственное собрание. Самое возмутительное, он отказался короноваться королем Венгрии, чтобы не клясться оберегать ее свободы, а венгерскую корону Святого Стефана вывез из братиславского Града и поместил в свою сокровищницу как еще одну безделушку среди многих подобных.

Действия Иосифа вызвали рост патриотических настроений по всей Венгрии. Многие дворяне сочли своей обязанностью повести себя по-венгерски, что в их понимании значило громкую брань и демонстративные плевки. Другие, неверно поняв «Общественный договор» Руссо, рассуждали о некоем соглашении между домом Габсбургов и венгерским дворянством, которое попрал тиран Иосиф. Сношения с Пруссией указывали на то, что для защиты своих сомнительных свобод венгерская фронда готова просить иностранной поддержки. Тем временем в Австрийских Нидерландах началась гражданская война, в ходе которой консерваторы и прогрессисты заключили непростой союз, чтобы свергнуть правительство Иосифа в Брюсселе. А к западу от Тироля заполыхал Форарльберг, где крестьяне восстали в защиту католической церкви[349].

В этот критический момент рухнула и внешняя политика Иосифа. Мария Терезия договаривалась с немецкими князьями Священной Римской империи, так что они выступили на стороне Австрии и в Войне за австрийское наследство, и в Семилетней войне. Несмотря на свой пол, Мария Терезия оставалась лидером Священной Римской империи и умела уговаривать князей брать ее сторону в противостоянии опасным амбициям Пруссии. Иосиф, наоборот, оскорбил их чувства, вмешавшись в назначение нового кельнского архиепископа и попытавшись обменять Австрийские Нидерланды на Баварию. Сделка выглядела разумной: обменять далекую провинцию, отделенную чужими землями, на ту, что прямо примыкает к территории Австрии, но из-за его манеры вести переговоры князья Священной Римской империи увидели в Иосифе главную угрозу установившемуся порядку вещей. Катастрофически неудачная война против турок, которую Иосиф начал в 1787 г. в союзе с Россией, заставила его просить войск в Венгрии. Цена этого оказалась невероятно высокой: отмена всех реформ, кроме самых ранних — введения веротерпимости и освобождения крестьян от крепостной зависимости.

В феврале 1790 г. после нескольких мучительных лет кровавой рвоты Иосиф II умер от туберкулеза. Одним из последних распоряжений императора было написать на его надгробии: «Здесь лежит Иосиф, потерпевший неудачу во всех своих начинаниях». Несмотря на то что и это не было исполнено, такая эпитафия справедлива лишь отчасти. Конечно, Иосиф свернул свой грандиозный камералистско-физиократический эксперимент и отступился от интеграции Венгрии в единую систему управления. Но он продемонстрировал, о чем можно мечтать. Благосклонное правительство, действующее ради общей пользы, еще могло разработать такие меры и задачи, которые сделают подданных счастливее. С этой целью государственный аппарат можно было преобразовать в некое подобие машины, где бюрократы, исполняя распоряжения сверху, подчиняют монаршей воле сочтенное, мобилизованное и организованное население ради его же блага. Благодаря масонству габсбургские чиновники как правящая элита и интеллектуальное сообщество уже не сомневались в своем превосходстве. Теперь Иосиф II подарил им миссию — совершенствование общества. Это видение отличалось от AEIOU и культа евхаристии, но благодаря опоре на новую науку о государстве не уступало им в величии замысла.