Судебная медицина России начала XIX века могла мало что сказать о факте половых преступлений или о личном осмотре[322]. Развитие этой области юридической медицины было обусловлено радикальными переменами в юридической практике, сопровождавшими великие реформы 1860-х годов. Новая система правосудия опиралась на «рациональные» стандарты по отношению к уликам, которые предъявлялись суду устно и подлежали перекрестному допросу. Такая система отличалась от дореформенной практики письменных свидетельств и судебных постановлений. Реформа также ввела суды присяжных для рассмотрения уголовных дел, что являлось существенным отходом от европейских правовых систем, где судебные постановления основывались скорее на научном знании, нежели на народных представлениях о справедливости. Отныне доктора обязаны были нести ответственность перед судом за свои заключения и отстаивать их перед лицом прокурора, свидетелей и обвиняемого[323]. В уголовных делах, касавшихся однополых эротических практик, будь то добровольное мужеложство, мужеложство с применением насилия или (скорее умозрительное, чем реально случавшееся) развращение малолетних девочек со стороны опекающих их взрослых женщин, мнения медиков о признаках запрещенной активности могли иметь решающее значение.

В 1850–1860-х годах судебные врачи Западной Европы систематизировали знание о физических признаках анального сношения между мужчинами и (в меньшей степени) о других однополых эротических контактах, в том числе и между женщинами. Особую известность приобрели работы судебных врачей Амбруаза Тардьё из Парижа и Иоганна Людвига Каспера из Берлина. Опубликованная в 1857 году книга Тардьё о судебно-медицинских признаках полового преступления, содержавшая главы об анальном сношении, которое рассматривалось на примере более двухсот «педерастов», уличенных парижской полицией, не утратила своего значения и в XX веке[324]. Русские врачи, проводившие экспертизы в этой области, были знакомы с трудом Тардьё, но без сомнения критиковали некоторые его выводы, опираясь на опровергавшие их примеры из собственной практики[325]. Работы Каспера, посвященные «педерастам» Берлина и опубликованные в 1850-х годах, были, возможно, более весомы в среде российских судебных врачей, предпочитавших немецкую осторожность и фактологичность. При этом российские врачи цитировали из обоих источников, производя таким образом некий гибрид из немецких и французских воззрений на признаки мужеложства[326]. Подход российской судебной медицины к обнаружению признаков мужеложства был гораздо менее системным, чем может показаться исходя из ссылок на любой из этих западных авторитетов[327].

Учреждения, отвечавшие за экспертизу половых преступлений, получали от царской казны лишь незначительную помощь. Законодательство (медицинские уставы 1857 и 1892 годов) предписывало частнопрактикующим врачам оказывать помощь суду в случаях, когда врачи, состоявшие на государственной службе, не могли помочь полиции и суду. От любого врача можно было потребовать свидетельствовать в суде или оценить дееспособность[328]. Уровень экспертизы отличался крайней неравномерностью по качеству: «скромные провинциальные работники» – земские, городские и полицейские врачи – давали лаконичные и маловразумительные «заключения», в то время как профессора медицинских факультетов университетов «развивали <…> [мысль] с научной широтой и глубиной»[329]. За услуги полиции и судам врачам платили мало или не платили вовсе ничего. В 1890 году Министерство юстиции постановило, что судебные медицинские исследования не подлежат вознаграждению, и по меньшей мере один врач получил отказ суда на просьбу оплатить проведенную им экспертизу по делу о мужеложстве[330]. В последние годы царизма судебная медицина преподавалась в некоторых медицинских училищах, а в Московском университете была даже открыта соответствующая кафедра, при этом сама дисциплина оставалась достаточно непопулярной. Подобных кафедр, посвященных судебной медицине, в империи были единицы. Полиция по привычке обращалась к первому попавшемуся врачу, аптеке, лаборатории или клинике – при том, что медицинские работники такого ранга «не имели контактов с кафедрами судебной медицины»[331].

В результате судебной реформы и в данных обстоятельствах методы распознания признаков мужеложства были приняты медиками на вооружение спустя 15–20 лет после того, как они получили распространение во Франции и Германии. Там их применяли к уже существовавшей (но во многом совсем отличавшейся) городской культуре взаимных мужских отношений. Тенденция европейской медицины смешивать практику «педерастии» с идентичностью «педераста», создавать идентичность из поведения была присуща и русским текстам, посвященным распознанию мужеложства. Однако небольшое число судебных преследований мужеложства в России сдерживало любой возможный эффект от называния этой практики, в отличие от Германии и Франции, где внимание полиции было неусыпно обращено на стигматизированные группы. В результате этого интерес российской судебной медицины к выявлению мужеложства был низок. Еще меньший интерес вызывали женские взаимные половые отношения, хотя при раскрытии фактов насилия судебная гинекология играла определенную роль.

Первая попытка перенять в России зарубежные достижения в области выявления однополых пар была сделана Владиславом Мержеевским в 1878 году в учебнике «Судебная гинекология», который вышел в Санкт-Петербурге. Автор, член Медицинского совета Министерства внутренних дел, посвятил бо́льшую часть своей работы признакам изнасилования женщин преступниками-мужчинами. Тем не менее он включил главу на пятьдесят семь страниц, в которой освещал «педерастию», «лесбосскую любовь» и «скотоложство». Эти главы о «противоестественных сношениях» следовали непосредственно за главой о гетеросексуальном «изнасиловании» – наиболее распространенном преступлении. Подобная очередность, а также рассмотрение однополых актов в контексте судебной гинекологии предполагают и соответствующее отношение к мужеложству – как к обычному выражению необузданной мужской похоти, объектом для которой мог оказаться кто угодно (и женщина, и мальчик, и мужчина, и животное). Тем не менее в главе о мужеложстве прослеживается попытка подхода к «педерасту» как к особому типу личности.

Мержеевский начинает с рассмотрения истории законодательства о «противоестественном удовлетворении половой страсти», затем приводит небольшой обзор европейской литературы об определении мужеложства. Кратко отметив, что для Каспера «порок этот по большей части бывает врожденный (?)» (здесь Мержеевский ставит знак вопроса), ученый квалифицирует мужеложство как «умственный гермафродитизм». Далее без каких-либо комментариев автор воспроизводит недавнее утверждение Карла Вестфаля о том, что «ненормальное половое влечение» часто есть «симптом психопатического или невропатического состояния»[332]. Затем Мержеевский обращается к социальной среде, в которой «порок скрыт от „непосвященных в тайну“», и описывает сорок два случая мужеложства, найденные им у Тардьё, Каспера и в делах окружного суда Петербурга[333]. Последние были связаны главным образом с идентификацией «пассивных педерастов» путем осмотра заднего прохода и сравнения с каталогом физических изменений. Вслед за Каспером Мержеевский отверг мнение Тардьё, что на пенисе «активного педераста» всегда имеются признаки его порока. Тем не менее он посчитал необходимым включить в свою книгу пример из труда французского врача. Этот пример был озаглавлен Мержеевским следующим образом: «Привычная активная и пассивная педерастия. Характеристическая конформация полового члена». Комментариями эти описания не сопровождались[334].

Схожий эклектизм характерен и для работы известного венеролога В. М. Тарновского, посвященной применению техники судебной медицины в распознавании «педераста». Его «судебно-психиатрический очерк», озаглавленный «Извращение полового чувства», вышел через шесть лет после появления труда Мержеевского[335]. Этот текст ознаменовал перенос акцентов при исследовании однополых перверсий с судебной медицины в область психиатрии. Опираясь на работы Вестфаля и Рихарда фон Крафт-Эбинга, Тарновский выражал сомнение в достоверности судебно-медицинского освидетельствования как инструмента судопроизводства и отстаивал способность одной лишь психиатрии объяснять перверсии. Несмотря на эту предварительную установку, автор посвятил двадцать страниц (из ста пяти) описанию техники анатомического освидетельствования. Тарновский хотел, чтобы его читатели из числа профессиональных врачей располагали точными и надежными методами выявления «пассивной педерастии»:

Тарновский отмечал, что при врачебном осмотре кинеды, осведомленные о причине осмотра, часто сжимают ягодицы, пытаясь скрыть следы своих половых практик. Этих юношей он рекомендовал заставлять оставаться в описанном положении 10–15 минут, чтобы преодолеть их сопротивление. Это было более эффективным, нежели предлагавшаяся Тардьё частая перемена позиций[337].

Признаки пассивного мужеложства в перечне Тарновского мало чем отличались от тех, что указал Мержеевский, но они были снабжены более точными анатомическими деталями. Осмотрев двадцать три «продажных кинеда», Тарновский обнаружил, что самым верным свидетельством пассивного мужеложства была «слабость мышцы сфинктера». Это мог обнаружить любой врач без «специальной подготовки». Тарновский был убежден, что список деформаций пениса активного «педераста», который Тардьё считал пригодным для выявления специфической половой практики, на самом деле был свидетельством дегенерации[338].

Хотя Тарновский и сотрудничал с полицией в качестве врача в деле идентификации педерастов для судов, как врач он пришел к выводу, что чаще сталкивался с проявлениями врожденных заболеваний, нежели с приобретенным пороком, что можно было определить усилиями психиатрии, а не судебной медицины. На главный вопрос венеролога: «[с] чем мы имеем дело – с врожденным недостатком, болезнью или порочною привычкою?» – нельзя было ответить, сведя все лишь к поискам признаков мужеложства[339]. Они были лишь одним из путей к судебно-медицинскому заключению, поскольку не все «педерасты» были одинаковы. В первую очередь, надо было понять, «с каким видом педерастии имеем мы дело». Своих читателей (профессиональную аудиторию) Тарновский снабдил детальным перечнем, позволявшим врачу различать злонамеренных и безвинных педерастов. Эти критерии показывают, что Тарновский делал выбор скорее в пользу психиатрии, чем анатомии.

Первым шагом был поиск следов мужеложства в анусе. Если таковые обнаруживались и пациент был молодой юноша, врачу следовало искать физические признаки дегенерации или психической девиации, свидетельствующие, что перед ним «психопатический субъект». Такие юноши являлись «врожденными педерастами» и не подлежали уголовному преследованию. По мнению Тарновского, они были склонны к пассивным анальным сношениям и находили половой акт с женщиной невозможным. «Здоровых» молодых людей без признаков дегенерации или умственной отсталости следовало рассматривать как «педерастов приобретенных». Это можно было подтвердить тем, что юноша играл как активную, так и пассивную роль в сношении и в то же время мог «иметь нормальныя сообщения с женщинами». Редкие случаи «врожденной активной педерастии» можно было распознать по признакам дегенерации (психические девиации, «ненормальное развитие наружных половых частей»), а также по ненависти к женщинам (в отличие от простой индифферентности, наблюдавшейся у пассивных пациентов)[340].

Если при обследовании юношей можно было ограничиться соматическими признаками, то применительно к взрослым Тарновский предпочитал использовать психиатрический подход. «Нужно близко знать человека», чтобы выяснить разницу между тем, каким он был раньше и каким предстал ныне. Решающее значение имела полнота биографии:

Следовало изучить обстоятельства преступления, чтобы исключить вероятность «наиболее опасного и наименее наказуемого» варианта – «периодического педераста», при котором агрессивные припадки сексуального расстройства, вызванные болезнью, омрачали во всем остальном спокойное существование. Если в истории пациента были дегенеративная наследственность, эпилепсия, прогрессивный паралич, старческий маразм, то это могло служить оправдывающим фактором для взрослого «педераста». «Только отрицание всех упомянутых болезненных состояний <…> позволит с вероятием заключить о порочности, нравственной испорченности и вполне наказуемом сознательном, добровольном разврате испытуемаго субъекта»[342].

Тарновский решительно осуждал тот факт, что российская судебная практика при рассмотрении актов мужеложства не делала различий между «врожденными» (безвинными) и «приобретенными» (виновными) преступниками. По его мнению, методика анатомического исследования Каспера и Тардьё не отвечала в полной мере задаче психиатрической судебной экспертизы – определении, кого надо оправлять под суд. По всей видимости, сознавая, что изменения в законодательстве маловероятны, он заметил, что «только совместный труд врача и юриста – исследователя и философа» мог позволить провести новую грань «между физиологиею и патологиею», между «исправлени[ем] здоровых, воспитани[ем] болезненно предрасположенных и лечени[ем] заболевших»[343]. Ряд случаев, рассмотренных в медицинской литературе, показывает, что характерное для Тарновского эклектичное смешение судебно-медицинского и психиатрического понимания «педерастии» было широко распространено в России конца XIX века[344]. В этих работах основной акцент всегда смещался с судебной медицины в сферу психиатрии, но требование отталкиваться при диагностике половой практики от физических признаков «педерастии» сохраняло за судебными врачами их позиции.

Еще одним свидетельством отхода от физических признаков «педерастии» как акта к признакам однополой перверсии как идентичности было обращение российскими судебными властями внимания на городскую субкультуру «педерастов». По словам Мержеевского, в Петербурге, «по-видимому, и нет вполне организованного общества педерастов, подобного парижскому», тем не менее он предоставил читателям множество деталей из жизни столичного «педерастического» полусвета, который он считал бледной копией того, что происходило в Западной Европе[345]. Описания Мержеевским парижского мира мужской проституции с преобладающими в нем женоподобными юношами (порой в женском платье) были сопровождены рядом местных случаев, в которых не было ссылок на немаскулинное поведение. Мержеевский намекал, что петербургские «педерасты» не были отягощены переживаниями по поводу собственной маскулинности[346].

Европейские психиатрические модели однополой мужской перверсии впервые начали говорить о связи между мужским жепоподобием и психологическими концепциями истерии и вырождения в 1870–1880-х годах под влиянием работ Карла Вестфаля и Рихарда фон Крафт-Эбинга[347]. Подобное слияние поведенческих феноменов с предполагаемой биологической предрасположенностью (которая часто сводилась к «дегенерации» и влиянию венерической болезни, наркомании или истерии на последующее поколение) позволило психиатрам считать склонность к половым отклонениям врожденным началом у сексуально девиантных личностей[348]. Разделяя эти взгляды, Тарновский явственнее, чем Мержеевский, выделял женоподобные черты у своих подопечных. Женоподобие он связывал с социальной сферой, в которой вращались «педерасты», придавая ей ярко выраженный кастовый характер:

Зачатки идей относительно идентичности, характеризовавшейся «педерастией», которые наметились в трудах Мержеевского, получили полноценное развитие только несколько лет спустя – в оценке Тарновским «педерастической» субкультуры Петербурга.