Глава 4

«Странный субъект» и язык модерности

В 1908 году в Санкт-Петербурге выходит работа апологета «среднего пола», скрывшегося под псевдонимом и выступившего в защиту своего права высказываться в печати о «новом вопросе, которого раньше нельзя было касаться»:

Терзания этого молодого «странного субъекта» и смятение его родителей были одной из функций того молчания, которое окружало этот «новый вопрос». Автор предлагал «популярно и доступно» осветить на затронутые им вопросы, оперируя мозаикой текстов, почерпнутых им из научных и авторитетных европейских источников. Голос русского «странного субъекта», сочетавшего язык медицины с правами человека, звучал за завесой анонимности и был чревовещателем гомосексуальной эмансипации Запада и модерной эпохи. В последние годы царизма несколько малоизвестных русских переводчиков и издателей открыли книжному рынку Российской империи новейшие европейские публикации по «гомосексуализму» (как сексологического, так и апологетического характера). Эти издания часто были адресованы врачам и юристам, но прежде всего авторы, переводчики и издатели стремились начать разговор с непрофессиональной широкой аудиторией читателей с образованием. Заявления о «среднем поле» теперь звучали не только в кулуарных переговорах между «педерастами» и властями, но и в растущем общественном поле, которое возникло благодаря ослаблению цензуры печати после революции 1905 года.

Краткий период квазиконституционного правления и парламентской политической системы (1905–1917 годы) был отмечен острыми дискуссиями либералов и социалистов по проблемам регулирования сексуальности. Когда в 1917 году большевики пришли к власти, этот вопрос, очевидно, не представлялся им делом первой важности. Но очень скоро революционные видения отношений между государством, наукой и Церковью с одной стороны, а с другой – концепция равноправия мужчин и женщин, заявленная в социалистической программе, поставили вопрос сексуальности в начало списка приоритетов нового политического режима. В эти приоритеты входили и однополые отношения. Стремясь разобраться с ними и создать новую форму дискурса о грядущем сексуальном порядке, русские революционеры опирались на многочисленные источники, в том числе на неоднозначные социалистические традиции и унаследованные новым режимом устоявшиеся способы регулирования на местах.

В последние годы царского режима однополая любовь стала частой темой обсуждения в разнообразных контекстах. Художественные тексты и литературная критика, сатирические произведения, переводы иностранных трудов и апологетических сочинений приблизили этот вопрос к читающей публике и привнесли новые концепции и язык для описания взаимного эроса – как мужского, так и женского. Одновременно юристы анализировали, каким образом общества регулировали эту любовь в прошлом и в настоящее время. Этот анализ служил основой их предложениям по введению в Российской империи более справедливого законодательства, регулирующего половую сферу, которые они выносили на суд своих коллег и широкой общественности. Марксисты держались в стороне от этого потока обсуждений, но их изредка звучавшие заявления о грядущей сексуальной революции имели большое значение для вопроса гомосексуальности.

Защита однополой любви шла успешнее всего в русской литературе. Ни в одной европейской стране до 1914 года не было более оптимистичного и уверенного описания гомосексуального героя, чем в широко разошедшейся повести Михаила Алексеевича Кузмина «Крылья» (1906)[409]. Это была первая в мире современная повесть о каминг-ауте со счастливым финалом. В этом автобиографичном произведении Кузмин рассказывает о жизни Вани, юноши из Петербурга, принадлежащего к среднему классу, который постепенно осознает свою непохожесть и силится понять себя. Повествование представляет собой сплав элементов местной гомосексуальной субкультуры, философии фундаменталистских старообрядческих сект и основ классицизма с космополитизмом. Все это призвано оттенить специфику эмоциональных и интеллектуальных исканий Вани – и самого Кузмина – на пути к принятию себя. Для тех читателей, которые принадлежали к гомосексуальной субкультуре Петербурга и Москвы, знакомые реалии русской жизни в повести отражали их собственный опыт и тем самым делали эту повесть весьма ценной не только с точки зрения литературы. «Крылья», по словам Саймона Карлинского, стали «катехизисом», воспевающим, как в 1912 году определил поэт Николай Гумилев, «взгляды и чувства целого круга людей, объединенных общей культурой и по праву вознесенных на гребне жизни»[410]. Гумилев понимал и политическую направленность повести, и статус Кузмина как выразителя «общей культуры» однополой любви. «Крылья» имели скандальный успех, моральные установки повести отличались от западноевропейских аналогов того времени и подчеркивали, в отличие от последних, бескомпромиссно позитивную оценку однополой любви в русском культурном ландшафте[411].

Менее успешной у публики, но часто упоминаемой в качестве эквивалента «Крыльев», воспевающего «лесбийскую любовь», стала повесть Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода», опубликованная в 1907 году[412]. По жанру это дневник, состоящий из серии мелодраматичных записей, принадлежащих анонимной рассказчице. Он повествует о лесбийских отношениях между автором дневника, женщиной удивительной красоты, и ее возлюбленной, известной актрисой по имени Вера. Их любовь изображена истеричной, полной слез и страсти, но их связь обрывается, когда Вера намеренно приносит предмет своего счастья в жертву апроприирующему взгляду тридцати трех художников-мужчин. Тридцать три портрета автора дневника, которые они пишут, запечатлевают ее красоту (останавливая ее во времени, как было с Дорианом Греем), но в процессе также преображают ее в «любовницу» и «проститутку». Вере приходится дорого заплатить за свое «великодушие» и вместо того, чтобы терпеть потерю своей бисексуальной подруги, остановившейся в своем выборе на мужчинах, она предпочитает покончить жизнь самоубийством. Диана Льюис Бургин полагает, что произведение Зиновьевой-Аннибал посвящено в равной степени и искусству, и лесбийской любви, однако скандальность сюжета (который вышел непосредственно вскоре после «Крыльев») принесла повести известность как первому в русской литературе произведению, посвященному лесбийской любви[413]. В отличие от повести Кузмина о мужской любви, в «Тридцати трех уродах» ощущается сильное влияние иностранной (особенно французской) лесбийской лексики. Кроме того, в той изысканной обстановке из подушек и ковриков, в которой разворачивается действие повести, мало русского. Пессимизм и удушающий маскулинный взгляд, которые в повести стали основой уничтожения любви двух женщин, подчинялись формуле космополитичного литературного декаданса. Как заметила Зинаида Гиппиус, «Тридцать три урода» не стали ничьим «катехизисом» и не содержат правды о женщинах[414].

Несколько позже, в 1915 году, искренне лесбийский поэтический голос зазвучал в стихах Софии Парнок, но критики, у которых не было в арсенале языка для оценки ее наиболее откровенных стихов, наполненных любовью к женщинам, встретили ее произведения «молчанием» и «испугом»[415]. Своим творчеством Парнок отвергала салонные условности литературной гомосексуальности, возникшие и практикуемые в основном в салонах Петербурга и выведенные на сцену благодаря чрезвычайно эстетизированным произведениям вроде повести Зиновьевой-Аннибал. Экспериментаторы с нетривиальными сексуальностями и гендерами пропитывали атмосферу литературных салонов царской столицы, расцвечивая тему однополой любви и окрашивая гендер в экзотические и мистические цвета. Декаданс, эстетический стиль, господствовавший в Европе, наложил печать на культуру русской литературы, а сексуально-гендерное диссидентство было весьма существенной (хоть и противоречивой) частью этого стиля[416].

Литературоведы и историки уже обрисовали черты русского декаданса и его интереса к трансгрессии границ пола и гендера. Но до сих пор мало что было сказано о текстах вне художественной литературы, в которых брались под защиту трансгрессивные сексуальности. Отчасти это объясняется тем, что в России таких работ вышло сравнительно немного и они стали библиографическими раритетами, которые до недавнего времени были заперты в фондах «спецхрана», в результате чего у исследователей не было к ним доступа. Другие книги подобного рода были переводами зарубежных текстов. Тем не менее читающая публика, интересовавшаяся вопросами пола и не придававшая особого значения иерархии жанров, по-видимому, жадно поглощала эти труды и переводы текстов об однополых отношениях. Эти издания давали тем читателям, которые не были почитателями модернистского авангарда, доступ к новому языку описания и понимания однополой любви.

Одним из заметных трудов по данному вопросу, написанных в России вне рамок художественной литературы, стала книга под заглавием «Люди среднего пола», вышедшая в 1908 году. На титульном листе в качестве имени автора значилось: «П. В. Ушаковский (Псевдонимъ)». На 226 страницах для юристов, врачей, взволнованных родителей «странных субъектов» и просто «всякого образованного человека» было систематизировано все, что могло помочь читателю «приобрести надлежащий и вполне научный взгляд на однополую любовь», согласно новейшим европейским теориям[417]. Этот популярный справочник открывался обзором медицинских объяснений «гомосексуальности» – от теории «женской души в мужском теле» Карла Ульрихса до психопатологической модели Рихарда фон Крафт-Эбинга и психоаналитической типологии Зигмунда Фрейда. Книга содержала важные отрывки из автобиографических свидетельств из «психологии извращенного», включая письма итальянского «инверта» к Эмилю Золя[418], рассказы о посещениях берлинских ресторанов и мест встреч для «уранийцев» (мужчин-гомосексуалов), а также описания ежемесячных собраний Научно-гуманитарного комитета Магнуса Хиршфельда, основанного в 1897 году с целью эмансипации гомосексуалов[419]. Медико-юридические описания мужской проституции в европейских столицах были взяты у Поля Бруарделя и Альберта фон Шренк-Нотзинга[420]. Британская экспертиза в данном вопросе была представлена биографиями «инвертов», первоначально опубликованными Генри Хэвлоком Эллисом, за которыми следовал обширный отрывок из отчета Андре Раффаловича о суде над Оскаром Уайльдом[421]. После объемной главы, переполненной цитатами из Альберта Молля, Шарля Ферре и Ивана Блоха о «двуполых извращениях», Ушаковский завершал эту подборку резюме об «общем взгляде на людей среднего пола», вновь цитируя Крафт-Эбинга, Эдварда Карпентера, Хиршфельда и Блоха.

На первый взгляд этот раннеспелый справочник не отличался особой оригинальностью, но он давал читающей российской аудитории переводы удивительного числа ключевых работ того времени, посвященных гомосексуальности, многие из которых были написаны в духе эмансипации. Содержащееся в заключении воззвание к толерантности, написанное русским автором для русских читателей, переносило эти идеи в отечественный контекст. Ушаковский в нем отошел от собирательного подхода, характеризующего остальные части книги, и не только настаивал на декриминализации однополых отношений в России, но и требовал рассматривать их как естественную составляющую человеческой сексуальности. Законодательство против однополой любви было не только противно логике – невозможно было добиться его исполнения. «Закон должен защищать детей и сумасшедших и не допускать никакого насилия. Но то, что делают у себя в комнате два взрослых человека по взаимному согласию со своим телом, его не повреждая, не касается государства»[422]. Заставлять людей «среднего пола» скрывать свою подлинную сущность от общества означало просто порождать зло. Стремясь замаскироваться гетеросексуальным браком, люди «среднего пола» превращали жизнь собственных супругов в трагедию и, возможно, порождали потомство с тяжелой наследственностью. Осознание того факта, что здоровые и нравственные люди страдают от своего «недостатка», заставит общество отказаться от мнения о порочности и антисоциальности всех проявлений однополой любви. Оперируя абстрактными терминами и избегая любых упоминаний о нарушении общественного порядка и проявления мужеложства в России (в частности, мужской проституции в банях), Ушаковский возвысил свои аргументы до позиции, построенной на принципах либерализма[423].

В последние годы царизма русскому читателю стали доступны переводы европейских трудов о гомосексуалах, написанных самими же гомосексуалами. Знаменитое этнографическое описание «третьего пола Берлина» (Berlins Drittes Geschlecht) Магнуса Хиршфельда было опубликовано в России спустя всего лишь четыре года после его издания в Германии[424]. Русский перевод книги Генри Хэвлока Эллиса «Половое извращение» (Sexual Inversion), запрещенной в Англии, но изданной в США, вышел после 1909 года (без указания даты публикации)[425]. В 1916 году были изданы отдельной книгой, дозволенной военным цензором, статьи английского социалиста Эдварда Карпентера о «промежуточном поле» (intermediate sex)[426]. В трудах об однополой любви и в руководствах по половому вопросу целые главы представляли собой переводы работ известных европейских медицинских экспертов[427]. Кроме того, наряду с трудами крупных ученых не было недостатка и в откровенно коммерческих описаниях «извращенного мира», обычно выходивших из-под пера маргинальных медицинских мужей. Один из наиболее пикантных опусов о половых перверсиях, написанный французским врачом Жаном Фоконнеем, был издан на русском языке в Москве[428]. На страницах книги «сафистки» и «педерасты» образуют «всемирный союз порока»; женщины в Булонском лесу узнают друг друга «по квазимасонским знакам, по быстрому движению языка и губ»; мужчины способны отыскать себе подобных где угодно: «в Палермо, Лувре, в горах Шотландии, в Петербурге, в Барселоне»[429]. Космополитический порок мог привлечь читателей, но в 1908 году Московский Цензурный комитет (с 1912 года – Комитет по делам печати) добился возбуждения уголовного дела против издательницы Евдокии Коноваловой и нанятого ею переводчика за публикацию шести тысяч экземпляров этой книги, выпущенной «с ясно выраженной целью <…> популяризированья», а вовсе не презентации знаний о психиатрии[430]. Русские Фоконнеи – некоторые с более известными именами (а потому обладающие лучшей способностью спрятать тексты под покровом беспристрастной науки и тем самым избежать суда) – производили аналогичные произведения, которые, очевидно, достигали жаждущей их публики[431].

Как и в других странах Европы, те жители Российской империи, которые испытывали однополое влечение, обращались к этим текстам в поиске ответов к пониманию себя. Ответы, которые они получали, далеко не всегда были обнадеживающими, но те данные, которые у нас имеются, позволяют предположить, что эта литература пользовалась достаточно широкой популярностью. Один армейский офицер вспоминал о своем первом физическом сближении с другим мужчиной, когда он сам еще гимназистом каждую ночь проводил в одной постели с товарищем по комнате (семинаристом). Страх, порожденный такого рода книгами, подвел черту под их отношениями. «В один прекрасный день он вернулся [откуда-то] домой и показал мне книгу (какую – не помню), где такие отношения, как у нас, назывались преступными и противоестественными. <…> Он поссорился со мной»[432]. Мужчина, который в 1912–1914 годах занимался проституцией на бульварах Москвы, вспоминал, что единственные две книги, которые он прочитал, были «Половой вопрос» Августа Фореля и «книга Молля о гомосексуальности». Он с удовлетворением говорил о себе как о «пасынке природы»[433]. Другая пациентка советского психиатра, «гомосексуалистка», очевидно, хорошо разбиралась в аргументах Хиршфельда, ратовавшего за толерантный подход к сексуальной аномалии, и принимала себя такой, какая она есть[434]. Солдат Красной армии, арестованный 15 января 1921 года на «вечеринке педерастов» в Петрограде, заявил, что он «читал много книг, пытаясь найти объяснение своему состоянию, и пришел к убеждению, что „с этим несчастным чувством [гомосексуальностью] родился он на свет“»[435].

Критики как левых, так и правых политических убеждений с насмешкой приняли требование подведения медицинской или эстетической основы под однополую любовь и необходимость проведения политики толерантности, вытекающей из этих моделей. Многие из них с презрением отреагировали на «Крылья» Кузмина и на очевидно немедицинский взгляд на мужскую любовь как экзальтированное переживание, несравненно более возвышенное, чем любовь мужчины к женщине, и подпитанное классической ученостью и традициями наставничества. Один из журналистов левого толка обвинил Кузмина в «мещанском индивидуализме» и воспевании «простой русской бани», с ее развращающими отношениями между почтенными господами и их сексуальными жертвами, крестьянскими юношами. Критики «социалистических убеждений» видели в экзальтированном обещании «новых людей», которые, по Кузмину, откроют «людям глаза на новые миры красоты», лишь свидетельство вырождения высшего общества[436]. «Крылья» Кузмина не пользовались симпатией у левых, поскольку повесть в определенной степени продолжала традицию эксплуатации, изображая, в частности, банный микрокосм с его межклассовой мужской проституцией.

Предельно ядовито отреагировала и на «Крылья», и на «Тридцать три урода» социал-демократическая критика в лице Г. С. Новополина, осудившего «порнографический элемент» в современной русской литературе[437]. Он сетовал, что талантливые авторы «открыто пропагандируют этот противоестественный порок», и особенно ужасался тому, что женщина-писательница вместо того, чтобы следовать идеалам женской традиции добродетели и жертвенничества и укреплять их, решила опубликовать «апологию утонченнаго разврата». Телесную детализацию «Уродов» он счел невыносимой. Зиновьева-Аннибал добавила «много пикантных подробностей» к обзорам Крафт-Эбинга – «опять странныя речи о ногах, руках, линиях живота, грудей <…>». Она писала о «чисто клиническом явлении» с излишним «смакованием», считал Новополин, а ее главная героиня испытывала удовольствие от «мужефобства»[438]. И Кузмин, и Зиновьева-Аннибал возвели извращение «в культ и окруж[или] ореолом красоты», а их одержимость «узкой сферой половых вожделений» не имеет ничего общего ни с эстетикой, ни с политикой[439]. Новополин настаивал, что эти писатели изображали явление, чуждое российской социальной действительности, в отличие от Западной Европы, где процветали «неврастения и ее неизбежные спутники – половые извращения». В целомудренную же Россию порок заносился либо с Запада, либо с Востока. «Противоестественные сношения широко практикуются, говорят, на Кавказе и в аристократических кругах обеих наших столиц» – другими словами, порок, с точки зрения этого критика, был присущ внутреннему ориенталистскому Востоку России или же европеизированной элите. Тем не менее грехи русской «буржуазии» (под которой Новополин, судя по всему, подразумевал городских купцов), были скорее «грубым и простодушным развратом»[440]. В чистой европейской России гомосексуальность не существовала, хотя он и писал, что «в прошлом году вышла, правда, книга о петербургских гомосексуалистах. Но мы думаем, если все правда в книге, то это дело одного Петербурга, а не всей России»[441].

Книга, которую имеет в виду Новополин, представляет собой пикантное произведение, принадлежащее перу В. П. Руадзе – малоизвестного поэта, журналиста и сатирика. Свое описание петербургской гомосексуальности он озаглавил: «К суду!.. Гомосексуальный Петербург», но фактически его книга – это полу-художественный путеводитель по гомосексуальной субкультуре. Автор попытался приукрасить не только сексуальные и моральные развращенности своих героев, но и их тщеславие и одержимость. В результате получился не столько документированный перечень подлежащих наказанию преступлений, сколько шоу с подглядыванием за тайными пороками, целью которого было пощекотать нервы и позабавить читателя[442]. Тридцать пять небольших очерков описывают социальные варианты гомосексуального Петербурга, от особняков титулованных аристократов и более скромных гостиничных номеров «буржуазных» теток до «улицы – этого зеркала общественных нравов». Последний раздел книги был посвящен «оргиям и вечерам», на которых бесстыдно смешивались все классы и сословия. Попытка Руадзе привлечь внимание полиции и общества к «гомосексуальному мирку» имела успех по меньшей мере у одного критика – социал-демократа, изъяснявшегося в том же духе[443].