Книги Фрейда были переведены на русский язык и изданы в нэповской России, его теории хорошо знала читающая публика. Он оказал значительное влияние на раннюю советскую педагогику и культурологию[596]. Но психиатрические публикации этого периода по гомосексуальности не несут на себе печати психоанализа. Одной из причин того, почему в России было мало интерпретаций однополого желания с точки зрения психоанализа, было то, что лишь немногие психиатры, работавшие в ключевых учреждениях, приняли приняли методику Фрейда и следовали-ей на практике (хотя его работы и были широко известны в России). Причины тому были и организационные, и идеологические. При царизме психиатрия боролась за признание и достойное положение. «Малая психиатрия» (лечение неврозов и решение повседневных жизненных проблем)[597] не имела такого статуса, как во Франции и Германии. И Бехтерев, и Ганнушкин были противниками взглядов Фрейда: первый – из-за своего биологического и рефлексологического подхода, второй – поскольку был учеником Эмиля Крепелина, оппонента психоанализа[598]. Два студента Ганнушкина, Краснушкин и Лев Розенштейн, заинтересовались теориями Фрейда накануне революции. Но в позднейших работах Краснушкина по сексуальности это влияние не прослеживается. В 1929 году Вильгельм Райх утверждал, что деятельность Розенштейна на посту директора Института невропсихиатрической профилактики в Москве протекала под влиянием Фрейда, но советский врач редко выступал в печати по проблемам пола и психоанализа[599]. Взгляды Розенштейна трудно реконструировать. Без сомнения, в 1920-е годы он продолжал интересоваться сексуальностью и ее местом в психогигиене. Оказавшись в середине двадцатых годов в научной командировке в Берлине, он потратил драгоценное время на посещение Хиршфельда и психиатра Apтypa Кронфельда в Институте сексологии. Домой он вернулся, разочарованный тем, что Кронфельд был не более чем психотерапевтическим консультантом в институте, «учреждении коммерческого типа с громким названием»[600]. В конце 1920-х годов Институт невропсихиатрической профилактики продолжал проводить работу в сфере полового просвещения[601]. Оптимистический взгляд Розенштейна на сексуально-гендерное диссидентство у женщин, о которых в 1933 году сообщала американская обозревательница, носил явно эмансипационистский характер, но был лишен какого-либо намека на психоанализ. Как клинический психиатр Розенштейн, по-видимому, считал, что должен помочь пациенту примириться с однополым влечением и обрести достойную и продуктивную социальную роль. Он приглашал «лесбиянок, женщин-милиционеров и красноармейцев» прийти в форме и рассказать студентам-медикам свои истории, заявляя при этом, что в Советской России «женщины могут свободно взять мужские имена и жить, как мужчины»[602]. (О том, действительно ли подобные возможности существовали на практике, будет рассказано в шестой главе.) Возможно, Розенштейн говорил в русле дискурса сексуальной революции, как ее понимали левые за границей. Но к этому времени (в 1932 или 1933 году) сформировался новый и более жесткий дискурс о «личностном несоответствии». Психиатры были вынуждены мириться с новым криминализированным дискурсом о мужчине-гомосексуале; положение «женщин, взявших мужские имена и живущих, как мужчины», стало невыносимым.
Истории однополых отношений, пересказываемые врачами из регионов России, свидетельствуют, что психоанализ был принят с энтузиазмом, и фрейдовские теории проникли далеко за пределы Москвы[603]. Наиболее откровенный фрейдовский анализ «гомосексуалиста» вышел из стен саратовского кабинета криминальной антропологии. В 1925 году психиатр кабинета А. Л. Штесс опубликовал не имевший аналогов в советской психиатрической литературе психоаналитический портрет «гомосексуалистки». Интерпретацию душевного состояния пациентки врач творчески основывал на эдиповом комплексе, зависти к пенису и страхе кастрации. Суггестивная терапия, фрейдовская техника свободных ассоциаций и семнадцать сеансов гипноза постепенно привели к тому, что пациентка стала сотрудничать с врачом и в конце концов ее якобы вылечили. Подобно психоаналитикам в США более позднего периода, Штесс применял фрейдовский анализ для «лечения» гомосексуальности, служившей, как он считал, «препятствием к выработке мировоззрения» и понижавшей «социальную ценность человеческой личности». Психоанализ он объединял к тому же с гипнозом, что часто практиковалось в России, но было осуждено Фрейдом, отвергавшим догматическую и неприязненную патологизацию гомосексуальности[604].
В первые годы Советской России исследователи однополого влечения редко касались «социальной значимости» отдельного гомосексуала столь открыто, как доктор Штесс из Саратова. Психиатры того периода описывали гомосексуальных «пациентов», избегая каких-либо замечаний относительно их жизненных перспектив и, по сути, позволяя профессиональной аудитории самостоятельно делать выводы на основе необычных анамнезов. Тем не менее при отборе подлежавших обсуждению случаев врачи уже начали выделять типы девиаций, которые, с одной стороны, представлялись им социально опасными, и с другой – возможно, могли представлять интерес для их начальства. Исследуя сексуальные аномалии, медики часто выделяли в качестве главного гендерный фактор. Занимаясь гендер-трансгрессивными «гомосексуалистами», психиатры стремились разделить аномальные и «нормальные» гендерные идентичности (пусть они и не проговаривали это явным образом). И сами их работы, и то, о чем они умалчивают, во многом говорят об их трактовке «правильной» фемининности и маскулинности в новом социалистическом государстве и о том, как они стремились разрешить проблему «гомосексуализма» в рамках своей дисциплины. Если психиатрия царского времени неохотно касалась женской гомосексуальности, то раннесоветские психиатры с большим вниманием относились к этому фактически не исследованному феномену. Почти все их работы на эту тему являлись следствием встреч с женщинами, преступившими установленные гендерные нормы[605]. Советские психиатры 1920-х годов педантично описывали «мужеподобный» характер исследуемых женщин. Согласно их оценке, подобный гендерный нонконформизм формировался в раннем детстве. В женских историях гомосексуальности делался одинаковый акцент на гендерной трансгрессивности девочек и на ранней сексуальности. В противоположность этому истории мужчин-гомосексуалов делали упор на сексуальном развитии мальчиков, не считая их женоподобность достойной внимания. В. П. Осипов описывает женщину, служившую солдатом, которая обратилась за помощью в преодолении своей сексуальной девиантности, поскольку «с детства она любила общество мальчиков, среди которых росла, и часто одевалась в их костюмы»[606]. Другая женщина, служившая командиром в Гражданскую войну, рассказала в 1924 году Н. И. Скляру, что ребенком она играла с мальчиками и «любила лазить по деревьям, играть в казаки-разбойники, в войну». До армии она не носила мужской одежды, поступив же на военную службу, надевала «мужской костюм и называла себя мужским именем и фамилией»[607]. Аналогичные элементы маскулинизации обнаруживались судебными психиатрами в воспоминаниях их пациентов о детстве, которыми те с ними делились. Валентина П., убившая свою любовницу Ольгу Щ., вспоминала, что «ходить в мужском костюме я начала с детства. Мужской костюм я любила». Валентина написала заявление о приеме в Красную армию, будучи подростком, но ее старшая и более фемининная возлюбленная помешала ей осуществить этот замысел. Брат Ольги говорил, что Валентина «училась с трудом из-за увлечения девушками, которыми увлекалась с детства, писала им записки». Дома она отказывалась носить юбку, всегда ходила в мужском костюме[608]. Похожие свидетельства есть в работе Краснушкина и Холзаковой, описавших в 1926 году Валентину П. и еще одну «гомосексуалистку-убийцу», а также в исследовании Эдельштейна 1927 года, посвященном Евгении Федоровне М.[609].
Психиатры были заинтригованы личностями вроде Евгении, открыто изменившими собственную гендерную идентичность, взявшими мужские имена, поменявшими паспорт, освоившими маскулинные жесты, привычки и профессии. Случаи трансформации гендерной идентичности у женщин вызывали интерес как у психиатров (в основном мужчин), придерживавшихся теории гормональной этиологии, так и у сторонников биосоциального объяснения половой аномалии[610]. Внимание к феномену, которому наука не давала убедительного объяснения, в какой-то степени отражало тревогу по поводу надлежащей гендерной роли женщины, которая была широко распространена в обществе эпохи НЭПа.
В описаниях «маскулинизированных гомосексуалисток» присутствовала двойственность. Эти личности взяли на себя публичные роли, соответствующие общепринятым концепциям революционного равенства. Из фигурирующих в психиатрической литературе женщин с успешным пассом три служили солдатами или командирами воинских формирований во время и после Гражданской войны, занимались политпросветработой, а одна заведовала впоследствии поликлиникой[611]. Это были образованные и талантливые женщины, чью службу революционному государству невозможно было не принимать в расчет. Похожая ситуация и у двух анонимных «гомосексуалисток», которых сексолог И. Г. Гельман описывает как маскулинных и внешне, и по характеру в своем отчете о половой жизни студентов Московского коммунистического университета имени Я. М. Свердлова в 1923 году. Родом из рабочих и крестьян, они наглядно воплощали намерение советской власти дать женщине образование и утвердить ее в общественной жизни[612]. Даже «гомосексуалистки», которых в поле зрения врачей привели преступления, выказывали извращенную компетентность в маскулинном мире криминала, по-видимому, пользуясь гендерным равенством, обещанным революцией, но переиначивая его экономические ценности[613].
В 1920-е годы некоторые судебные медики отметили послереволюционный рост числа самоубийств российских женщин как печальный показатель прогресса. Это была цена роста женского участия в общественных делах[614]. Хотя психиатры открыто не говорили об этом, их интерес к «маскулинизации гомосексуалисток» заставляет предположить, что врачи также видели в ней другой, скрытый, показатель стрессов от эмансипации. В 1924 году народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко говорил, что «вульгарное „уравнение полов“» заставило некоторых городских женщин обрезать волосы, пить, курить, ругаться и ходить «в полуштанах»[615]. Одновременно (по его словам) эти «маскуляризированные» женщины пренебрегали собственной «женской конституцией, предназначенной для функции деторождения». Женщины, отвергавшие естественную женственность – то предназначение, которое, как утверждал Семашко, заложено их биологическими особенностями, – выходили за рамки эмансипированной советской женственности. Патология «маскуляризированной» женщины, по-видимому, вытекала из того, что она могла отказаться от материнства. Психиатры, изучавшие «гомосексуалисток», нечасто прямо говорили о такой тенденции как об одном из обоснований их исследования, но подспудно этот фактор обусловливал их интерес к гендерно-трансгрессивным женщинам.
Маскулинизация и ее проблематичная связь с ценностями революции питали интерес психиатров к женской гомосексуальности. Одновременно раннесоветские врачи, сталкиваясь с мужчинами, занимавшимися сексом с мужчинами, сравнительно мало говорили о мужской женоподобности. Из дореволюционных психиатрических авторитетов по половым извращениям только Вениамин Тарновский в завуалированной форме выражал презрение к мальчикам и мужчинам российской элиты, лишенным мужества, преданности долгу и не умевшим контролировать свои эмоции. Согласно его классификации «педерастов», наиболее женоподобные из них имели врожденные расстройства. У некоторых «педерастов» женоподобность наблюдалась с раннего возраста и была симптомом дегенерации[616]. Психиатры царских времен, работавшие после Тарновского, избегали касаться «немужского» поведения и проявляли мало интереса к гендерным ролям своих «извращенных пациентов». Подобное отсутствие внимания к мужской женоподобности было следствием открытого нежелания патологизировать однополые отношения[617]. До революции Бехтерев описывал мужчин высшего класса, лишь слегка касаясь их манер и одежды[618]. Можно сказать, что только после 1905 года образ декадентского женоподобного гомосексуала стал достаточно часто мелькать в российских научно-популярных, литературных и журнальных описаниях мужских однополых отношений.
Революция ненадолго оживила психиатрический интерес к связи мужской женоподобности и гомосексуальности. В. П. Осипов переработал описания пассивных «педерастов» Тарновского (к тому времени закрепившихся в терминологии как «гомосексуалисты») для нового поколения психиатров в своем учебнике 1923 года по душевным болезням[619]. Статьи Бехтерева и Протопопова, посвященные рейду на петроградский «клуб педерастов» в 1921 году, содержали рассказы о вечерах трансвеститов и мужских пародиях на гетеросексуальные отношения, этнографически фиксировали мир трансгрессивного поведения в жестах и языке. Этот мир с «балом женоненавистников» также нашел отражение в описании московским судебным психиатром В. А. Белоусовым случая 1927 года о «мужской проститутке», известной как П.[620] Кратковременное оживление интереса к гендерно-трансгрессивному мужскому гомосексуалу произрастало из тревоги за состояние общественного порядка. Большинство из случаев по данной тематике возникли из инициатив милиции, целью которых было взять под контроль частные собрания («клуб педерастов») и экономические преступления («мужскую проститутку»). В этих случаях власти, по-видимому, прибегали к психиатрической экспертизе, чтобы подтвердить опасность «психической заразы», если задержанные были как-то связаны с гомосексуалами[621]. Иногда судебно-психиатрическая экспертиза оправдывала гомосексуала, десексуализируя его или заявляя о том, что излечила его. При этом его женоподобность в таких отчетах или преуменьшалась, или вовсе не упоминалась[622].
Гораздо более последовательными были четко очерченные роли, через призму которых русские рассматривали сексуальное взаимодействие мужчин, приписывая им всеобъемлющие идентичности сообразно позициям, предположительно принимаемым при анальном сношении («пассивные педерасты» или «активные педерасты»). Подобный пассивный/активный бинарный подход начал выражаться в явно гендерированных терминах уже в самый ранний период восприятия в России медицинских дискурсов о гомосексуальности[623]. При описании сексуальных поз мужчин использовались фразы вроде «Д. представлял из себя женщину»[624] или «предпочитает вообще быть в положении женщины»[625]. Русский язык обладает богатым набором глаголов для описания инсертивной («мужской») роли в половом акте (вспомним хотя бы такие глаголы, как «употреблять» и «использовать»)[626]. Разделение «педерастов» на активных и пассивных, которое стало активно использоваться под влиянием работ Каспера и Тардьё, в России получило резонанс благодаря глубокому культурному различию между мужчинами и женщинами и механистическому пониманию сладострастия как мужского активного начала, которому женщине только и остается пассивно повиноваться[627]. Если описывались иные формы сексуальных отношений, то они могли подгоняться под этот бинарный подход[628]. Официальный язык уголовных дел и записи ответов обвиняемых по делам о мужеложстве в судах 1930–1940-х годов отражают неизменное присутствие такого видения гендерных и сексуальных отношений в русском обществе[629].
Попытки психиатров связать мужскую пассивность с врожденной гомосексуальностью, а активную сексуальную позицию – с приобретенными формами, предпринимались постоянно. Врачи стремились отделить случаи, вызванные невропатологией, гормональным дисбалансом или дегенеративной конституцией, от якобы менее естественных, приобретенных форм гомосексуальности[630]. Эта связь отчетливо выявилась в описаниях «клуба педерастов» (1921 год), в которых Бехтерев и Протопопов (первый – более сдержанно, а второй – более напористо) утверждали, что «педерасты», имевшие отношения также с женщинами, были исключительно «активными» пользователями мужского ануса «как
Мужчины и женщины, отвечавшие своим гендерным ролям («мужественные» мужчины, «женственные» женщины) и при этом вступавшие в однополые практики, редко рассматривались психиатрами как действительно «больные». Врачи часто утверждали, что если убрать их из-под влияния гендер-трансгрессивного «гомосексуального» партнера или подвергнуть курсу суггестивной терапии или гипноза, этого будет достаточно, чтобы вернуть «нормального» человека к здоровому образу жизни. Описывая с медицинских позиций гомосексуальность, психиатры описывали гендерно-конформных женщин совсем иначе, чем мужчин. Их отношение к этим потенциально излечимым личностям предвосхитило различия во взглядах на однополую любовь, которых впоследствии придерживались законодательство и медицина.
В психиатрических историях болезней 1920-х годов партнерши «мужеподобных» «гомосексуалисток» часто описывались как «нормальные» (гетеросексуальные); их фемининность не ставилась под сомнение. В этих текстах феминные партнерши появлялись лишь ненадолго, часто уступая маскулинизированным главным героиням лишь для того, чтобы позднее отвергнуть их в пользу замужества с мужчиной[632]. В этих описаниях фемининные партнерши соответствовали и гендерным ожиданиям, ведь они представали жертвами маскулинизированных партнерш, физически и психологически издевавшихся над ними[633]. Ольга Ивановна Щ., библиотекарь и учительница, убитая Валентиной П., по описанию Краснушкина и Холзаковой (не знавшими ее при жизни), «была женщиной с мягким, добрым, уступчивым характером, женственной, с тонкой, изящной фигуркой»[634]. Фиксация на мужеподобной «гомосексуалистке» сочеталась с подспудным отрицанием возможности существования фемининного типа «настоящей» гомосексуальной женщины в качестве партнерши. Психиатры полагали, что женственными партнершами маскулинизированных «гомосексуалисток» были, по сути, «нормальные» женщины, временно подпавшие под влияние хитрых и напористых гомосексуальных личностей. Разрешение вопроса фемининных женщин в такой ситуации сводилось к констатации их «пассивной» роли и едва ли нуждалось в дополнительных объяснениях. Половые отношения с мужчиной и, предпочтительно, замужество должны были положить конец этой неудачной главе их жизни.
Мужественный, неженоподобный мужчина, занимающийся однополой любовью, также не рассматривался как патологический тип, но его реабилитация редко ограничивалась простым возвратом к «нормальной» гетеросексуальности. Достаточно часто эти люди состояли в браке либо на момент однополых отношений, либо в прошлом. Тарновский ввел понятие врожденных «периодических педерастов» для описания того, как такие мужчины могли мирно существовать в лоне семьи, время от времени уединяясь для сексуальных игр с банными юношами или уличными проститутами[635]. В своей знаменитой статье 1922 года о половых извращениях Бехтерев обрисовал большое количество гомосексуалов, в том числе ряд маскулинных мужчин. Он утверждал, что, оказавшись в среде представителей только своего пола, мужчины и мальчики рискуют обрести гомосексуальные наклонности. Этот тезис он иллюстрировал рассказами о некоем мужчине, сумевшем развратить целую артель лесорубов, а также о другом мужчине, вполне способном к сексуальным сношениям с женщинами, но вдруг, после взаимной мастурбации, начавшем испытывать влечение к мужикам из низшего класса[636]. И до и после 1917 года Бехтерев был убежденным сторонником активного врачебного вмешательства – то и дело проводил курсы гипноза и терапевтических собеседований, причем возможность их неэффективности он допускал только в отношении женоподобных мужчин[637]. В 1927 году белорусский психиатр А. К. Ленц опубликовал отчет о том, как он вылечил или уменьшил гомосексуальное влечение пациентов гипнозом. Два пациента проявляли склонность к инсертивной роли и не были женоподобны, а другой гомосексуал говорил «женоподобным» тоном. Этого человека Ленц счел менее поддающимся гипнотерапии[638].
В глазах русской психиатрии маскулинные мужчины, имевшие секс с другими мужчинами, в силу их «активной» сексуальной роли не считались всецело патологическими типами, что предполагало положительный прогноз. Но в отличие от женщин в подобной роли эти мужчины не могли возобновить гетеросексуальные отношения без терапевтического вмешательства. «Нормальная» маскулинность была более хрупка и социально детерминирована, чем «женская конституция, предназначенная для функций деторождения» (как последнюю видел Семашко). Поэтому ее надлежало восстанавливать гипнозом или убеждением. Женоподобные же гомосексуальные мужчины представляли более сложную психиатрическую дилемму: как переориентировать сексуальное влечение от пассивного настроя к активному и как ресоциализировать «немужественных» мужчин, которые предпочитали такие половые акты? После того как интерес, пробудившийся к таким вопросам в начале 1920-х годов, резко угас, психиатры, кажется, предпочитали их не обсуждать. К концу десятилетия количество сообщений о женоподобности в мужчинах резко упало[639].
Некоторые психиатры раннего этапа советской эпохи, следившие за развитием европейской сексологии и эндокринологии, рассматривали вопросы гомосексуальности, полагая, что важнейшие открытия в этой области упрочат связи их науки с ключевыми революционными ценностями. Отсутствие в Уголовном кодексе упоминаний об однополых отношениях открыло для медицины новые возможности в той области, где ранее преобладал полицейский подход. Народный комиссариат здравоохранения стремился к передовой роли в международном движении за сексуальные реформы и поддерживал дружеские связи с Магнусом Хиршфельдом, ведущим сексологом этого движения. Исследуя половые аномалии, психиатры могли рассчитывать на поддержку, что кардинальным образом отличало их от предшественников эпохи царизма и способствовало росту их престижа (как внутри СССР, так и за его пределами) в сексологии, считавшейся на тот момент весьма актуальной дисциплиной. Поддержка Хиршфельдом гормональной этиологии половых промежуточных ступеней также открывала простор революционным стремлениям психиатров усовершенствовать человеческую природу. Принимая подход Штайнаха и пытаясь воспроизвести его методологию идентификации источника половых аномалий, психиатры имели возможность продемонстрировать свою близость к новаторским работам эндокринологов.
Хотя эти начинания были многообещающими, их политическая неоднозначность сделала проблематичной саму постановку вопроса о биологической основе гомосексуальности. На первый план вышли методологические ограничения. Для тех психиатров, кто работал, отталкиваясь от анамнеза пациентов, возникла большая преграда в сборе достаточного количества материала для того, чтобы убедительно выстраивать свои аргументы касательно однополых отношений[640]. Нельзя сказать, что не было «гомосексуалистов», чтобы изучать, – один ленинградский психиатр, основываясь на методе демографического анализа Хиршфельда, утверждал, что в Советской России живет от двух до трех миллионов гомосексуалов[641]. Более существенным препятствием был эпистемологический порог – другими словами, предел, за которым десятки разрозненных случаев, изучаемых врачами, составляют критическую массу, свидетельствующую о наличии социального явления. В 1920-х годах никто из психиатров не смог провести исследования большого числа «гомосексуалистов». После статей Протопопова и Бехтерева, посвященных рейду в «клуб педерастов» в 1921 году, лишь некоторые из их коллег опубликовали
В силу этого реактивного подхода эти психиатры избегали методик количественного анализа, использовавшихся в 1920-х годах прочими научными дисциплинами для того, чтобы «осоветить» изучение ими социальных аномалий. Анкетирование, структурные исследования и сбор статистических данных были способами, с помощью которых социальные гигиенисты и судебные врачи исследовали такие формы социальной аномалии, как женская проституция и самоубийство[644]. Эти инструменты «привязывали» частные случаи к социальному организму и таким образом представляли изучаемый вопрос как актуальный. Это помогало исследователям, которые пытались продвинуть свои дисциплины в Народном комиссариате здравоохранения, равно как и партийным активистам и политическим агитаторам, интересовавшимся политическими задачами, которые вырисовывались из работы ученых. Возможность продемонстрировать значимость объекта исследования зависела отчасти от возможности количественно измерить его присутствие в обществе и оценить его положение в социальном организме (с точки зрения классовой и гендерной принадлежности, образования и т. д.). По мере того как частный случай становился элементом большого целого, предмет исследования приобретал ощутимое политическое звучание и ученые оказывались в роли врачей-социологов, ставящих диагноз обществу[645].
Материальные трудности возникли и у психиатров, настаивавших на гормональном происхождении однополого влечения и гендерного нонконформизма. Постоянной проблемой в советских биологических экспериментах был дефицит здоровых тканей (как животных, так и человеческих), необходимых для исследовательской работы любого характера. Попытка ведущего биолога Второго Московского государственного университета М. М. Завадовского воспроизвести в 1923 году трансплантацию по методике Штайнаха и излечить «гомосексуалиста» оказалась неудачной. Скептически оценивая саму процедуру, Завадовский тем не менее отмечал, что отрицательный результат мог быть следствием отсутствия надлежащих тканей для трансплантации[646]. В 1928 году Я. И. Киров аналогичным образом жаловался в Харькове, что при проведении экспериментальной трансплантации Ефросинии Б. «не удалось добыть необходимого доброкачественного, удовлетворяющего всем предъявляемым в настоящее время требованиям яичника»[647]. Как и в Западной Европе, в Советском Союзе направления исследований половых гормонов часто зависели от того, какие материалы ученые могли быстрее всего получить для работы[648]. В мирное время ткани яичника человека получить было трудно, а географическое положение и экономические трудности Советского Союза ограничивали доступ к железам обезьян.
Помимо прочего, в отличие от омолаживающей терапии, которая, как считалось в то время, была эффективной, трансплантация по методике Штайнаха – Лихтенштерна с целью изменения половой ориентации не приносила ощутимых результатов. Ряд попыток воспроизвести прорыв австрийцев был предпринят в начале 1920-х годов в Центральной и Восточной Европе. К середине 1920-х годов биологи, работавшие в этом регионе, пришли к выводу, что предлагавшаяся методика неэффективна. Наблюдавшаяся в некоторых случаях половая переориентация была следствием воздействия врача на пациента, подверженного внушению. Хиршфельд – врач, а не биолог – продолжал возлагать надежды на эндокринологическую этиологию половых промежуточных ступеней, поскольку восприятие однополой любви как врожденной было логическим обоснованием его борьбы за эмансипацию[649]. В конце 1920-х годов некоторые советские психиатры всё еще продолжали ждать того дня, когда биологи откроют тайные механизмы сексуальной ориентации в системе половых желез. Но в нэповской России на фоне материальных трудностей и неудачных операций по трансплантации половых желез стало совершенно ясно, что существующий подход был бесполезной тратой и без того скудных ресурсов.
Переход проблемы сексуально-гендерного диссидентства из сферы права в область медицины привел к возникновению многих дилемм, которые побудили врачей быть осторожными. Не имея ясных политических сигналов, доктора не могли знать, какова должна быть цель медицинского вмешательства. Должны ли врачи с помощью методики «малой психиатрии» помогать людям с половой аномалией становиться полноправными членами нового общества? Следовало ли лечить «неприспособленцев»? Или они должны были раскрывать тайны половой аномалии, чтобы создать такие «условия, которые исключат возможность порождения неприспособленцев»? В отличие от других социальных аномалий, политическая значимость гомосексуальности была далека от ясности. Самоубийство недвусмысленно считалось потерей для нового общества. Женская проституция, хотя и воспринималась по-разному милицией, социальными работниками и врачами, оценивалась всеми ими как нежелательное явление. В 1920-х годах, когда большевики изучали социальный ландшафт и искали пути его трансформации согласно марксистским проектам, сексуально-гендерное диссидентство породило массу вопросов и ответов, которые сильно зависели от контекста, в котором они ставились и давались. Врачи щепетильно оценивали свое положение и оставались осторожными в отношении медикализации всех форм половой аномалии.